— Да не разводилово, а математика! Геометрическая прогрессия, понятно? Чем больше людей, тем больше денег. Поэтому вы должны и сами деньги сдать, и остальным рассказать.
Самый здоровый из слушателей поскреб лоб и упрямо сказал!
— Все равно не понял. Если я тебе полтинник дам, как ты мне через неделю сотку вернешь?
— Да элементарно, Леший! Деньги будут крутиться по геометрической прогрессии, ясно?
Все промолчали. Валя поняла, что разговор этот длится уже довольно долго и интересного в нем мало.
Она вздохнула и пошла домой. Смотреть телевизор.
Междуглавие 16Раз плюнуть
— Надо работать с подрастающим поколением, нашей сменой. У нас мало правильных детских стихов, — вещал том, рожь на обложке которого налилась восковой спелостью. — Нам нужна хорошая смена, духовная, патриотически воспитанная! И без всяких чуждых нам выкрутасов!
— Но сейчас трудно найти правильного детского поэта. Они есть, но их мало. И нашу старую гвардию совсем не переиздают, — оправдывался небольшой томик советских стихов.
— Значит, надо написать. В чем проблема, а? Это ж дети, им же про что нужно? — спросил Наместник.
— Про природу, — подсказал кто-то. — Ну там, зайчики, белочки.
— Вот давайте и напишем про природу. — Наместник задумался, заскрипел и выдал: — Зайчик раз гулять пошел, на полянку он пришел![18]
— Гениально! — зааплодировали вокруг страницы. — Вы прирожденный поэт!
— Да ладно вам, — польщенно сказал том, — так уж и прирожденный… И вот еще: Детки, природу нужно любить! Мы ее с вами не сможем забыть!
— Блестяще!
— Прекрасно!
— М-да? — с сомнением спросил Наместник. — Никогда не думал, что сочинять стихи так просто. Вы записывайте кто-нибудь, у меня ручной издатель есть, прикормленный. Он издаст… Тысяч сто тиража для начала, думаю, нормально будет…
Он вдруг затих и почти прошептал:
— А это вообще гениально: На полянку прилетев, затокует тетерев!
С верхней полки раздался дружный хохот. Пушкин, Тютчев, Есенин покатывались со смеху:
— «Тетерев»! Это мощнее, чем
«Зефир приятный одевает цветы
Красны и вонны чрез многие леты»![19]
А ты еще над Тредиаковским издевался! Да уж… «тетерев»!
Рожь на обложке Наместника начала багроветь.
— Слушайте! Слушайте! — шелестел страницами томик стихов Пушкина. — У меня тоже пара гениальных строк:
Разудалый ухарь,
эта птица глухарь!
Над багровой рожью начали подниматься грозовые тучи.
— Ламца-дрица-гоп-ца-ца, прилетела синица, — продекламировал Маяковский.
— Не мигая, в душу, вглубь, — подхватил Есенин, — смотрит голодной голубь!
— Молчать! — Наместник сорвался в поросячий визг. — Рты позакрывали!
Ответом ему был слаженный хохот с полки классиков. Его не смогло заглушить даже щебетание «попугайчиков», которые составляли теперь большинство в библиотеке.
Всех заставил замолчать глухой мрачный голос, который произнес три слова:
— Что… здесь… происходит?
Классики поперхнулись собственным смехом. Серийные книжки замерли по стойке «смирно». Обложка Наместника стремительно побелела.
— Тут… это… — проблеял он. — Нарушители спокойствия…
— А я тебя зачем тут оставил? — процедили Мертвые души, материализуясь между стеллажами. — Почему не обеспечиваешь порядок? Почему нарушители не в карцере?
— Но… это же Есенин, Толстой, Пушкин… Наше всё.
— Ваше всё — это я!
На верхней полке между тем началась еле слышная возня.
— Давай! — шептали Гоголю соседи. — Поставь его на место! Это ведь твоя книга!
Первый том собрания сочинений Николая Васильевича прокашлялся и заявил:
— Эй ты! Ошибка моего таланта! А ну…
— Твоего таланта? — теперь голос Императора гремел во всю мощь. — Ты меня сжег! Даже не ты, а тот, кто меня написал… как и тебя! Ненавижу вас обоих… вас всех! Нет у меня больше автора, ясно? Никто не может мне приказывать!
В наступившем молчании было слышно, как нервно сглотнул кто-то среди классиков. А кто-то из «попугайчиков» восторженно прошептал:
— Сейчас он их выпьет! Всех! Досуха!
— Много чести, — слегка понизили голос Мертвые души. — И текст у них того… невкусный. У меня еще после Ульфа Старка изжога. Ограничимся пока ссылкой!
Ильф-и-Петров, который воспользовался ситуацией и пробился ближе к проходу между стеллажами, крикнул:
— Не имеешь права! Мы все тут стоим по каталогу! Это закон!
— Закон… — презрительно повторил Император. — Закон — это всего лишь буковки. А буковки так легко переписать…
Глава 17Долго и счастливо
Назавтра Валя пришла в библиотеку позже обычного. Брела нога за ногу. Сверху капало, внизу чавкало, на душе скребло. Вчерашний просмотр телевизора оказался настоящим мучением. Валя нашла целых два детских канала, и на обоих лупоглазые монстры вели такие тупые битвы с лупоглазыми героями, что Валя заподозрила — а не из глянцевых ли книжек взялись все эти мультики? Или наоборот? В общем, переключилась на канал про животных и весь вечер изучала разные породы собак.
В библиотеке она застала вчерашнюю картину: бабушка с яростным бормотанием стучала по клавиатуре, а Кира хлюпала носом над книжкой про любовь. Обложка, правда, была уже другая: теперь красавица была рыжеволосой и смотрела она не снизу вверх, а глаза в глаза. Мужчина, впрочем, не поменялся — это был все тот же Киркоров, только в строгом костюме.
— Ки-и-ир, — заныла Валя, — а поговори со мной.
— А? — ответила Кира. — Да… сейчас… Пять страниц осталось.
Валя вздохнула и уселась рядом, положив голову на руки. Пять страниц пролетели действительно быстро. Кира захлопнула книжку и с облегчением сообщила:
— Поженились.
— Здорово, — без особой радости сказала Валя. — А потом?
— Что потом? — не поняла Кира.
— Ну вот поженились они, а потом что?
— Как что? Живут долго и счастливо. Он ей цветы дарит… каждый день. Кофе в постель подает по утрам. Сюрпризы всякие…
— Какие?! — Валя подняла голову с рук.
Сюрпризы она любила.
— Ну… — Кира пожала плечами, — Откуда я знаю? Это мужское дело — сюрпризы придумывать.
Валя молча не согласилась. Сюрприз она могла выдумать и сама. Да так, что папа с мамой за голову хватались.
— А было бы здорово, — глаза у Киры снова подернулись туманом, — чтобы он меня каждый день с работы встречал… На руках нес в свою машину… И чтобы это был кабриолет… Белый…
— Кабриолет в наших местах, — вспомнила Валя один взрослый разговор, — это непрактично. Тем более белый. Его дождем все время заливать будет и грязью забрызгивать.
— Вот и ты тоже, — обиделась Кира, — неромантичная.
Кира вздохнула и взялась за следующую книжку. На ней Киркоров был в клетчатой рубашке и джинсах.
Валя, чтобы хоть чем-то занять себя, взяла уже проглоченные Кирой книги (их набралось три) и понесла на полку. Пока выбирала, куда бы поставить, наткнулась на книгу, которая торчала совсем в неподобающем месте — между шкафом и стеной. Как будто кто-то посадил ее в тюрьму. Вале тут же захотелось ее освободить, и, немного попыхтев, книжку девочка выковыряла.
На обложке были изображены ноги. Две пары. Вид сверху. И фамилия автора гармонировала с парой ног — Парр. Валя открыла книгу и сразу в нее провалилась.
Через час она поняла, что ее что-то беспокоит. Оторвавшись от книги, Валя сообразила, что это мобильник. Звонила мама:
— Ты почему трубку не берешь? Быстро домой!
Валя испуганно сунула книжку с ногами на полку и побежала домой.
Междуглавие 17Мрачные перспективы
В старом шкафу было кисло. Тут не верещали наглые яркие книжки, не командовал Наместник — но и читатели до этого шкафа не добирались.
— Может, оно и к лучшему, — спокойно говорил. Толстой, — может, оно и правильно. Мы уйдем, на наше место придут другие. И они будут добрее. Мудрее.
Ответом ему была угрюмая тишина.
— Я так виноват перед детьми, — вздохнул Толстой.
— Почему? — тихо спросил Пушкин.
— Я не для них писал. Я в шестнадцать лет «Войну и мир» не осилил бы. Да и зачем?
— Не знаю, — вздохнул Пушкин. — Я, кстати, тоже не просил делать меня солнцем русской поэзии. И мне, конечно, приятно, что они помнят меня наизусть, но что они понимают… Эх… Я недавно в учебник заглянул, чуть с ума не сошел. Это они про меня? Про мои стихи? Знал бы, не написал бы ничего…
— Не надо про учебники, — застонал большой толстый том. — «Катерина и Кабаниха — их контрастное сопоставление в системе персонажей имеет определяющее значение для понимания смысла пьесы». Где они этого набрались? Вроде бы и по-русски, только ни слова не понятно! Я-то радовался, когда Добролюбов статью написал, думал, вот как мудрый человек про мою Катерину говорит. Мол, луч света. В темном царстве. Если бы я знал, сколько сочинений про это напишут… Я бы… Я бы… Да я бы в ногах у него валялся, я бы ноги ему слезами мыл, чтоб он сжег свою статью и никому ее не показывал!
Островский всхлипнул. Классики отвели глаза. Неприятно смотреть, как плачет такая большая и солидная книга. Несколько минут Островский боролся со своими чувствами, а потом тихонько добавил.
— Вот Гоголь — он молодец. Сжег второй том, и дело с концом.
— Если бы с концом… — горько пробормотал Гоголь, и никто не смог его утешить.
— Я бы сейчас тоже все сжег, — сказал Достоевский, — я писал, потому что жить нужно было. Я не собирался «выражать гуманистические идеалы вопросов общественной жизни своего времени в традициях реалистического искусства, созданных Пушкиным и Гоголем».
— Хоть ты от меня отстань! — взвился Пушкин. — Без тебя тошно…