Все получило свое объяснение: совпадение имен, ошибка Тресвика. Единственная странность заключалась в том, что Абель, видя фотографию, не угадал правду. Ведь теперь, когда Хэл имела перед собой доказательство, все стало до боли ясно.
Абель назвал ее маму Мэгги. Хэл никогда не слышала, чтобы мама называла себя так, но это обычное сокращение от имени Маргарида. Как-то Хэл спросила у мамы, почему родители выбрали для нее такое странное, труднопроизносимое имя, и она ответила, что это фамильное. Хэл хотела еще расспросить маму о детстве, о ее давно умерших родителях, но та, как часто бывало, оборвала разговор.
Мамино полное имя тоже Маргарида, как и у Мод.
Две кузины, обе Маргариды Вестуэй. И в поисках одной Тресвик наткнулся на другую, не поняв, что произошла путаница. Да и знал ли он вообще о существовании другой Маргариды? Скорее всего нет, иначе постарался бы найти нужную. У него ведь было только имя, да такое необычное… Если ты ищешь и находишь Джона Смита, то сделаешь все, чтобы убедиться, что это именно тот Джон Смит. Но Маргарида Вестуэй… Простительно, если Тресвик решил, что нашел, кого искал.
Однако, когда прошло первое потрясение от фотографии с изображением мамы – молодой, бесстрашной, да еще здесь, в Трепассене, – начало усиливаться беспокойство.
Вопрос стучал в голове, когда она бежала вверх по ступеням: как же Абель, глядя на снимок, не сложил два и два? Теперь, когда Хэл опять смотрела на поблекший, пожелтевший снимок, мысль вернулась, вызвав еще большую тревогу. У другой Маргариды, «настоящей», той, что сидела рядом с Эзрой, были светлые волосы, как у Хардинга и Абеля. А у мамы темные волосы, как и у Хэл.
Всю жизнь Хэл только и слышала ото всех, как же она похожа на маму, и ее всегда это удивляло. Только одинаковым цветом волос… Однако имея перед глазами фотографию, на которой мама изображена в возрасте, столь близком к ее нынешнему, Хэл видела сходство слишком отчетливо. Настороженные глаза цвета черного кофе, прямые черные волосы, нос с горбинкой и даже вызывающе выдвинутый подбородок – все мамины черты напоминали Хэл ее самое.
Перед ней четкое доказательство правды – и совершенной ошибки. Сколько времени пройдет, прежде чем Абель – или кто-то еще – это заметит?
Хэл резко встала, подошла к окну и выглянула на улицу. Солнце ушло, вдалеке взметнулась в небо серая, подернутая белым масса. Могло быть облако, но Хэл показалось – хотя она не рискнула бы утверждать, – что это море.
Вдруг ею завладело непреодолимое желание убежать отсюда, и она невольно схватилась за перекладины решетки, будто могла расколошматить их и вырваться на свободу из мансардной тюрьмы, которую сама устроила себе со всей этой историей.
Потому что, во второй раз убирая фотографию в карман, Хэл поняла, что доказательство, явленное на снимке, еще полдела. Главная проблема в другом.
Приняв фотографию, задав свои вопросы, задав их именно в таком виде, Хэл зашла слишком далеко. Теперь она стала не просто пассивной жертвой ошибки мистера Тресвика, не имевшей никакого доказуемого злого умысла, не просто исходила из ложной предпосылки. Нет. В ту секунду, когда она взяла в руки фотографию, пошло мошенничество, обман Вестуэев – и это можно проследить и доказать. А потенциальный барыш от этой аферы уже не несколько тысяч фунтов, а целое имение, уведенное из-под носа законных наследников Эстер Вестуэй.
До сих пор, размышляла Хэл, она могла сослаться на неведение или путаницу. Могла привести в доказательство письмо Тресвика, свалившееся на нее как снег на голову, напомнить, что никогда не видела своих дедушку и бабушку, могла на голубом глазу сделать вид, что она тут не при делах, что ее втянули в эту запутанную историю, могла прикинуться наивной девушкой, слишком застенчивой, чтобы задавать вопросы, когда в рассказах собеседников что-то не сходится.
Но теперь, приняв фотографию и не сказав, что вторая девушка на снимке – ее настоящая мать, она зашла совсем в другие воды. Теперь она стала мошенницей.
6 декабря 1994 года
Сегодня я так и не смогла уснуть. Лежала, не смыкая глаз, сдавив руками живот, чтобы он не выступал, и вспоминала ту ночь, когда это случилось. Стоял конец августа, дни были длинными и невообразимо жаркими, а небо пылало яркой корнуолльской синевой.
Мальчики приехали кто из школы, кто из университета, наполнив дом непривычным шумом и жизнью, которые показались очень странными после приглушенной тишины, к которой я привыкла за последние несколько месяцев. Тетя зачем-то уехала в Лондон, а миссис Уоррен отправилась в Пензанс к сестре. Без их вороньей мрачности дышать стало легче, в воздухе разлилось счастье.
Мод зашла ко мне, когда я читала, – прямо-таки ворвалась, в одной руке полотенце и ярко-красный купальник, в другой солнечные очки.
– Поднимайся, Мэгги! – крикнула она, вырвав у меня книгу и бросив ее на кровать. Я со вспышкой раздражения заметила, что моя страница захлопнулась. – Мы идем на озеро!
Я совершенно не хотела никуда идти – даже странно вспоминать. Я не против бассейна или моря, но всегда терпеть не могла купаться в озере – склизкие водоросли, каша на дне, гниющие ветки, которые хватают тебя за ноги. Но Мод трудно отказать, и в конце концов я позволила ей стащить меня вниз, где ждали мальчики. У Эзры в руках была пара весел.
В рассыпающемся лодочном сарае Мод отвязала неустойчивый плоскодонный ялик, и мы поплыли к острову. Под каркасом лодки темнела коричневая, в пятнах вода. Мод привязала лодку к самодельному причалу, и мы вылезли. Первой пошла купаться Мод. Она длинным плавным прыжком бросилась в воду с подгнивших деревянных мостков, и на фоне золотисто-бурой воды купальник вспыхнул ярко-красной ракетой.
– Давай, Эд! – крикнула она.
Тот встал, улыбнулся мне и следом за Мод с разбегу прыгнул в воду.
Я думала, что не пойду купаться, с меня было достаточно смотреть на остальных – они смеялись, играли в воде, плескались и визжали. Но солнце припекало все жарче, и наконец я неуверенно встала, прикрыв глаза от солнца.
– Давай! – завопил Абель. – Тут так здорово.
Я подошла к краю мостков, чувствуя, как голые ступни скользят по мокрому дереву, и макнула ногу – одни пальцы – в воду. Мне понравилось, как под водой горит алый лак для ногтей, одолженный у Мод.
А потом – я даже не успела сообразить, что произошло, – чья-то рука схватила меня за щиколотку, дернула, я плюхнулась лицом, чтобы не удариться спиной о доски – и вот я уже в воде, золотая вода сомкнулась над головой, вокруг поднимаются клубы тины… Все до невероятия красиво и страшно.
Я не видела, кто меня сдернул. Это оказался он. Я чувствовала, как в воде его кожа касается моей, руки сцепились, словно в борьбе. Когда мы поднимались на поверхность, его пальцы прошлись по моей груди, и я задохнулась, меня будто прошило током – не просто от шока, вызванного падением в воду.
Наши глаза – голубые и темные – встретились, он улыбнулся, и у меня свело живот от голода, какого я никогда не знала. И тут я поняла, что люблю его и отдам ему все, даже себя.
Вернувшись к дому, мы пили чай на газоне, завернувшись в полотенца, а потом растянулись на траве погреться на солнышке.
– Сними нас, – лениво потягиваясь, сказала Мод. Ее загорелые руки и ноги золотисто блестели на фоне линялого голубого полотенца. – Я хочу запомнить сегодняшний день.
Он простонал, но послушно встал, пошел за фотоаппаратом и принялся его настраивать. Я смотрела, как он наводит фокус, снимает с объектива защитный колпачок.
– А почему все такие серьезные? – спросил он, посмотрев на нас, и я поняла, что сосредоточенно хмурюсь, пытаясь запечатлеть в памяти его лицо.
Он улыбнулся мне своей неотразимой улыбкой, и мои губы невольно изогнулись в беспомощной попытке повторить ее.
Вечером после ужина миссис Уоррен отправилась на покой, а мы взялись за бильярд на поблекшей зелени стола. Все смеялись, как никогда не смеялись в присутствии тети. Эзра спустился со своим стереомагнитофоном, который взорвался песнями «Джеймс», «Ар-И-Эм» и «Пиксиз»[5], по очереди заполнявшими комнату грохотом барабанов и гитар.
Я никогда не умела играть на бильярде – кий у меня вечно делал не то, что нужно, и шары отскакивали от бортов. Мод говорит, что я просто не пыталась, что это совсем нетрудно – определить причину и следствие и рассчитать, куда угодит шар, но это не так. Наверно, у меня не хватает какого-то гена. Ну, может, не гена, но нет у меня того, что позволяет Мод видеть, под каким углом ударить по шару, чтобы он отрикошетил в нужном ей месте.
И я, оставив их за бильярдным столом, вышла на газон к самой старой части дома. Я сидела, смотрела на предвечернее солнце и думала о том, как же здесь, несмотря ни на что, красиво. Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я увидела его – красивого, загорелого, волосы в беспорядке падают на уши.
– Прогуляемся? – спросил он.
Я кивнула и пошла за ним по утоптанной тропинке к морю. Потом мы лежали на теплом песке и смотрели, как солнце в красно-золотом ореоле опускается в волны. Я молчала, боясь нарушить эту гармонию, боясь, что он вдруг встанет и уйдет навсегда, и все вернется на круги своя.
Но он не встал и не ушел. Он лежал рядом со мной, глядя в небо. Его молчание казалось вдохом – вдохом, который делают, прежде чем сказать что-то очень важное. Наконец полоска солнца исчезла за горизонтом, и он повернулся ко мне. Я решила, что он сейчас заговорит, но вместо этого он опустил с плеча тесемку летнего платья. И я подумала – вот оно. Этих чувств я ждала всю свою жизнь, это то, о чем шепчутся девчонки в школе, то, о чем поют в песнях и пишут в стихах. Вот оно. Вот он.
Но теперь солнца нет, сейчас зима, и мне очень холодно. И я совсем не уверена, что была права.