– Из-за чего у вас происходят конфликты?
Ещё один тяжкий вздох. За ним последовало подробное разъяснение:
– В нашей семье есть два вида конфликтов. Первый – когда я, к примеру, узнаю, что Леонард снова плохо учится или что Леонард взял без спроса мою машину и катал какого-то дружка, такого же паршивца, как он сам, или что Леонард вместо того, чтобы выполнить какое-то поручение, опять весь день провозился за своей мазнёй. Это один вид провокации. Второй – когда моя жена лезла не в свои дела. Чаще всего в мои. Плохо в них разбираясь, она начинала учить, как мне следует жить, с кем общаться, куда девать деньги, что говорить, а о чём молчать. Иногда в такие ссоры вклинивался кто-то из сыновей и начинал защищать мать. Обычно это был Леонард. Ему ничего не стоит повысить голос и дойти до оскорблений.
– А вы доходите до оскорблений?
Джон Робинсон умолк и не смог подобрать ответа.
Карлсен кивнул.
– Значит, Леонард всегда принимал сторону матери?
– Да. Наверное, считал, что я несправедлив к ней. Но он сам, ещё ни в чём не разобравшись, кидался защищать её, требовал, чтобы я не повышал на неё голос.
– И как вы в таких случаях поступали?
– Уходил из дома.
– То есть насовсем?
– Нет, до утра. В паб или сигарный клуб. Леонард давно не ребёнок, физически я бы с ним не справился. Да и не в этом дело. Мне сложно понять такого человека, как Леонард. У него со мной свои счёты, если можно это так назвать. За то, что я наказываю его даже сейчас. Вероятно, он поэтому всегда без разбору встаёт на сторону матери, даже зная, что она не права. Чёрт его поймёт!
– Позвольте поинтересоваться, каким образом вы его наказываете?
– Не даю денег, хотя он может взять их у матери или украсть из моего бумажника. Запрещаю выходить из дома, запираю в комнате, тогда он вылезает через окно. Конфискую холсты, краски. У этого засранца всё равно находятся карандаши, пастель, тетради. Он плевать на меня хотел.
– А в детстве вы его наказывали?
– И одного, и другого, – сказал мистер Робинсон. – Я порол их вешалкой.
Из кладовой донесся едва различимый вскрик.
– А миссис Робинсон соглашалась с вашими методами воспитания?
– Когда как. Иногда ей казалось, что я не прав. Иногда поддерживала мою строгость.
– А Мэри когда-нибудь вставала на защиту матери?
Мистер Робинсон призадумался.
– Мне в лицо Мэри никогда не высказывалась на этот счёт. Я допускаю, что она могла поддержать Тамару за моей спиной.
– Миссис Робинсон вам когда-нибудь об этом говорила?
– Вообще-то… Может, и говорила, не помню. Она много раз говорила, что любит Мэри, как и всех наших детей. Тамара была доброй и любящей. Просто, понимаете, когда Тамара начинала что-то говорить, это было вроде бы по делу, по существу, но плавно перетекало в хитросплетения, подозрения, пересчёт старых обид. И тут я не выдерживал, начинал кричать на неё. Объяснял, требовал, чтобы она прекратила. Тамару невозможно было переделать. Главное, что она понимала, что не права, и всё равно раз за разом одно и то же. Это бесило страшно.
Мистер Робинсон отвернулся к окну. Всё его существо было раздражено от неприятных воспоминаний.
– Коннор, стало быть, тоже вставал на защиту миссис Робинсон? – спросил Карлсен.
Джон кивнул.
– Но не так отчаянно. Скорее, он мог, проходя мимо, сказать нечто вроде «Ну довольно вам ругаться, не надоело ещё?». Ему просто не нравился сам факт ссоры. Он не выяснял, кто прав, а кто виноват, ему, в сущности, было абсолютно всё равно. Коннор… Он вырос с каким-то инфантильным взглядом на жизнь. Он не понимает, из-за чего у мужа и жены могут возникнуть конфликты.
– Он когда-нибудь ссорился с миссис Робинсон?
– Ну, бывало раз или два. Хочу, чтобы вы поняли: Коннор – не человек с мозгом ребёнка. Он совершенно здоровый взрослый юноша. Просто у него чистейшая душа.
– Я понимаю, – заверил его Адам. – Но скажите, Коннор когда-нибудь повышал голос на свою мать?
Джон Робинсон вздохнул и посмотрел на норвежца исподлобья.
– Вам это Эмили наболтала, не так ли? Что ж. Скажу вам одно: вы просто представить себе не можете, каким человеком была моя супруга. Да, на корабле она заставила Коннора выйти из себя, а это, поверьте, дело трудное. Легче заставить Леонарда выучить уроки.
– Вам известно, из-за чего они поругались?
Мистер Робинсон покачал головой:
– Понятия не имею. Но вполне могу представить, как Тамара придумала какую-то очередную глупость и начала промывать ею мозги Коннора.
– После этого они помирились?
– По-моему, потом они просто не виделись, Коннор ушёл в свою каюту или ещё куда-то. А когда мы уже сходили на берег, казалось, что ничего и не было. У нас в семье так всегда. Когда буря заканчивается, все вновь общаются как ни в чём не бывало.
На этих словах лицо Карлсена немного вытянулось.
– В самом деле? – произнёс он озадаченно. – У меня сложилось совсем иное впечатление…
Джон перебил его, с равнодушием махнув рукой:
– Да, понимаю, о чём вы. Ваше впечатление вас не обманывает. Только вы должны понимать: мы общаемся после каждой ссоры как прежде, потому что у нас нет другого выхода.
Пол Каннингем, наблюдавший из угла, мог поклясться, что в ту секунду глаза Карлсена вдруг зардели таинственным пламенем.
– Это похоже на тяжёлую форму наркомании, – продолжил мистер Робинсон. – Тамара намеренно щекочет мне нервы, я взрываюсь, мы ругаемся, и оба знаем, что это пагубно для нас. Но стоит страстям затихнуть, как мы вспоминаем, за что полюбили друг друга много лет назад. Только с годами от этой зависимости в нас накопилось много побочного. Расшатанные нервы, злость, обида, усталость… и даже сожаление о зря прожитых годах…
Глава 5
Джон достал сигареты.
– Хотите?
Через минуту, когда трое мужчин курили, мистер Робинсон сказал:
– Мы оба устали от такой жизни. Но Тамара всё же пыталась сохранить брак. Мне кажется, это чисто женское видение жизни.
– Вы просили развод?
– Как-то в очередных ссорах – и, кажется, я был нетрезв – у меня выскальзывали слова о желании развестись. Потом, правда, всё как будто забывалось.
– Как будто, – повторил Карлсен.
– Ну… вы же понимаете, что на самом деле ни я, ни тем более Тамара этого не забыли.
– Да, женщины такого не забывают.
– Ей хотелось во что бы то ни стало не дать семье распасться. Но я не понимаю почему. Тамара была во многом умнее других женщин, хоть и сложной. Уж она могла понять спустя столько лет, что нам лучше развестись, потому что мы чужие люди. Иногда казалось, что она это прекрасно понимает, но ей будто нравилось играть со мной в какую-то игру. В какую-то идиотскую женскую игру, полную интриг и прочей мути.
Мистер Робинсон стряхнул пепел, облизал сухие губы.
– Возможно, она думала, что если отпустит меня, то лишится какой-то важной игрушки.
– Это очень мужское толкование проблемы, не так ли? – Карлсен затянулся и выпустил дым через ноздри.
Джон Робинсон спросил:
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что поведение женщины – единственная вещь, не поддающаяся изучению.
– А как бы вы объяснили?
– Поведение вашей жены? Мне, как человеку со стороны, кажется, что за всеми сложностями, которые сопровождали слова и действия миссис Робинсон, скрывалось чувство любви к вам. Возможно, она не могла до вас достучаться иначе.
Джону явно не нравилась тема. Он раздражённо поёрзал в кресле и спросил:
– Сколько вам лет?
– Двадцать.
– Нет, вы только представьте!
– Разве не с моими сверстниками вы предпочитаете проводить время?
Мистер Робинсон щёлкнул языком.
– Опять Эмили наболтала?
– И всё-таки?
Мужчина почесал двухдневную щетину.
– Я общаюсь с теми, с кем мне интересно. Но я никогда ничего не рассказываю о том, что происходит в моей личной жизни. Никому. Я впервые обсуждаю это с кем-то… И ему двадцать, а на нём купальный халат.
– Здравый смысл вы не утратили. Кстати, о врачах. Вы сказали, что ваша жена часто болела, но не всегда обращалась к врачу. Вы считаете, что она симулировала боли?
– Я считаю, что она иногда симулировала. Для этого у неё было два повода. Во-первых, это было её оружием, которое она использовала во время ссоры, когда чувствовала, что проигрывает. Во-вторых, она разыгрывала, как правило, сердечные боли, если ей вдруг становилось скучно и она хотела, чтобы на неё обратили внимание.
– А какие боли, по-вашему, миссис Робинсон не симулировала?
– Вы неверно задаёте вопрос. У неё действительно отекали ноги, руки, давление могло подскочить вместе с пульсом. Тут понимаете, какое дело… Она могла порой симулировать и те болезни, которые у неё действительно имелись. Поэтому отличить настоящую боль от выдуманной могла только она или опытный специалист.
– Вам известно, какими препаратами она лечилась?
– По-моему, таблетки, чтобы понижать давление. Может, ещё что-то, но я больше ничего об этом не знаю.
И вдруг лицо мистера Робинсона резко покраснело от нахлынувшего гнева, он выговорил сквозь зубы:
– Глупая! Глупая женщина! Я сто раз ей это повторял! Из-за своего вранья она могла оказаться в опасном положении! Ей невдомёк, что однажды я бы не поверил в эти боли, когда ей могло стать плохо по-настоящему!
– Но, кажется, именно это произошло на фуникулёре?
Джон Робинсон свесил голову и промолчал.
Адам Карлсен спросил:
– Вы ведь ей не поверили?
Ответ звучал тихо:
– Нет.
– И сейчас, вспоминая тот день, всё ещё не верите, что ей нездоровилось?
– Я не знаю. Нужно дождаться вскрытия.
– Но ведь ей стало плохо ещё в автобусе.
Мистер Робинсон сильно ударил в подлокотник.
– Чёрт! – взорвался он. – Я не знаю! Нет, я не верю, что ей было плохо! Хотя ей должно было быть плохо! Когда я вернулся с завтрака за вещами, она допивала кофе! Как вы думаете, человек, страдающий от повышенного давления, будет пить кофе, если ему плохо? Нет! Она симулировала, как обычно! Да, бывало, что её мучили боли в дороге. И давление подскакивало, и этот чёртов ревматизм. В этот раз хоть Эмили была рядом, она массировала ей спину, шею, конечности, и мне не приходилось, слава богу, всем этим заниматься. Но в тот раз я бы всё равно не поверил ей!