Леонард затянулся и сказал:
– Цинична.
Он выдул дым, затянулся ещё раз и дал уже развёрнутый ответ:
– Её привлекает насилие, но ей опостылело его выдумывать. Ей требовалось нечто большее, хотелось реальности. Она стала искать. Отправилась в путешествие, не вполне понимая, что именно ищет и в какой форме. Она порочна по своей природе. В маме Вероника, как чуткий охотник в поисках добычи, моментально разглядела интересный объект. Ей захотелось поизучать, обнюхать, посмотреть, куда приведёт их общение.
Потом он посмотрел Карлсену прямо в глаза.
– Если в вас имеется даже малейшее зерно порока, оно обязательно прорастёт и вылезет на поверхность. Может вырасти небольшой отросток, но тогда внутри от посторонних глаз будут прятаться длиннющие корневища. А может, как в случае с Вероникой, вырасти большое высокое дерево со множеством самых изощрённых ответвлений. Если вы меня понимаете.
Карлсен кивнул.
– Вы сами порочный человек, мистер Робинсон?
– В моём омуте много того, за что можно зацепиться и захлебнуться, – тихим вкрадчивым голосом поделился Леонард.
– Буду иметь в виду. Скажите, в ком ещё из вашей семьи можно обнаружить такие зёрна?
– Ни в ком, – прозвучал ответ.
– В самом деле?
– Они даже не догадываются о существовании каких-то таких вещей.
– О которых вам известно довольно многое.
– Я далеко не всё испробовал. Мне нравится думать, что я живу и открываю для себя мир и познаю в нём себя. Надеюсь, открытий для меня там ещё много. Иначе… я перестану понимать, зачем живу.
Леонард помолчал и затем добавил:
– Но, конечно, я сам дьявол, если сравнивать с моей роднёй.
– А сейчас вы понимаете, зачем живёте?
– Определённо да.
– Намекните хотя бы, в каких пороках вас можно обличить?
Леонард совершенно нерадостно ухмыльнулся.
– Вы забавный.
Он зачесал пальцами волосы со лба. Его лицо оставалось холодным, когда он сказал:
– Я ворую солонки с перечницами из ресторанов. У меня в комнате целая коллекция. Большие, средние, длинные, короткие, в форме бочонков, ракет, шишек, яиц, в форме Эйфелевой башни. Эту потребность я не могу объяснить. Вы кажетесь умным, может, вам удастся?
Последовал прямой взгляд, за ним затяжка и струя дыма.
– Мне нравится то, что в обществе принято называть сексуальными извращениями. Это отличный способ постичь себя.
Ещё одна затяжка.
– Мама была одним из тех людей, чей образ жизни напрямую зависит от чужого мнения. В ней был порок, который взрос во мне, но в ней он подавлялся всю её жизнь в угоду нравственности.
– Иными словами, ваша мама была несчастна в браке?
– Она была счастлива в семье, но не в браке. Я думаю, она очень рано поняла, что совершила ошибку, выйдя замуж, но даже тогда уже не могла ничего с этим поделать. Они с отцом едва познакомились, как она уже забеременела Коннором.
Он сделал паузу.
– Её воспитывали строже, чем она нас. Почувствовать жизнь, посмотреть её ей не дали.
– Значит, не будет преувеличением сказать, что она пожертвовала собой ради семьи?
– Прежде всего, она бы многого достигла, если бы сосредоточила себя в чём-то. Скажем, в бизнесе или политике. Но брак замкнул её. Зерно, о котором я говорил, искало выхода. Оно выросло в неукротимую потребность искусственно создавать ситуации, сталкивать людей, и нередко – в сексуальном плане. Ей нравилось говорить о сексе, его не было в её жизни уже давно. Она была верна отцу, который давно её не хотел, потому что не мог. Представьте себе эти адские муки. Дошло до того, что, если где-то вдруг звучало слово «задница», мама сразу же за него хваталась. «Какой кошмар! Разве так можно? Нет, вы слышали?» Нормальный человек не станет заострять внимания. Но только не мама. Её это заводило. Её возбуждало находиться в обществе и произносить эти слова, развивая тему. «Задница! Ужас! Представляете? Нет, а если бы там про грудь ещё сказали? Ну это же вообще!»
Леонард затушил сигарету. Засучив рукава свитера, он откинулся назад и скрестил на груди руки.
– Маме не хотелось чесать языком, она хотела свободы. Воспитание ей не позволило быть свободной. Оставалось фантазировать, разыгрывать, находить других кандидатов, подбирать им роли и кидать их в омуты интриг. Эта история стара как мир.
– Кажется, из всей семьи только вы понимали вашу маму настолько глубоко, – сказал Карлсен.
– Не знаю, может, и так. А может, остальным просто стыдно о таком говорить. У нас в семье не принято обсуждать тему секса в любом виде. Это считается жуткой неловкостью. Отец никогда не рассказывал ни мне, ни Коннору о пестиках и тычинках. Каждый самостоятельно просвещался в меру собственной распущенности.
– Полагаю, вы далеко опередили вашего брата.
– Это, в конце концов, несложно было сделать. Коннор до сих пор девственник.
– Да, это проясняет кое-какие моменты, – Карлсен ткнул пальцем в очки. – Скажите, с кем из детей у миссис Робинсон были более доверительные отношения?
– Со своей стороны, она доверяла всем троим одинаково. С Мэри у неё могли быть какие-то девчачьи темы. С Коннором она часто решала деловые вопросы. Советовалась с ним по поводу акций, дискутировала о политике, обсуждала бытовые нюансы. Со мной… Мама чувствовала, что со мной она может быть более откровенной в темах. Иногда она с энтузиазмом делилась, как за ней пытался ухаживать какой-то банкир. Такие разговоры заряжали её энергетически. Особенно в периоды, когда с отцом у неё были нелады. Однажды…
Леонард ухмыльнулся.
– Однажды она пришла к тому банкиру по его приглашению, он оставил её в гостиной и вышел, а через пять минут вернулся мокрый, обмотанный полотенцем. Мама сказала, что его пузо свисало очень грустно, и весь его облик был нескончаемо жалок. Она тогда едва не рассмеялась и быстро ушла. Видишь, говорила она мне, я могла изменить отцу, но не делала этого. Думаю, ей хватало таких моментов, чтобы удовлетворить свой порок, при этом не прыгая в чужую постель.
Леонард чему-то удивился и тут же помрачнел. Он сказал:
– Мне было лет десять, когда мама решила поведать мне об отношениях мужчины и женщины. Ей взбрело в голову учить меня правильно целоваться. Мы сидели на диване и вели до странности непринуждённую беседу. Помню, я спросил: «Это больно?» Она ответила: «Это приятно», затем наклонилась ко мне и довольно долго целовала в губы.
Молодой человек равнодушно хмыкнул.
– Бедный Коннор! Он до сих пор целовал только помидоры. А я в десять лет уже целовался с женщиной.
Он добавил со всей серьёзностью:
– Мне кажется, этот эпизод хорошо демонстрирует границы маминой натуры.
А затем резко спросил:
– Почему вы так интересуетесь всем этим?
Карлсен сказал:
– Пытаемся найти ключ к смерти миссис Робинсон.
– Задавая подобные вопросы?
Карлсен пожал плечами:
– Никогда не знаешь, где кроется ответ на вопрос.
– А какой у вас вопрос?
Адам многозначительно произнёс:
– Кто виновен в смерти вашей матери?
Леонард мрачно на него посмотрел.
– По-вашему, мама умерла не от естественных причин?
– А вам её смерть кажется естественной?
Леонард слегка нахмурился и сказал:
– Вообще-то да. Мама обладала приличным набором болячек, так что…
– Вас не удивила её смерть?
– Скорее нет, чем да.
– Вам известно, что именно её беспокоило?
– Я никогда не вникал. Сердце, давление, отёчность, онемение – что-то периодически всплывало. Что-то из этого, должно быть, её прикончило.
– Вы что-нибудь слышали о том, как вашу маму толкнули на лестнице?
– Я слышал, как отец говорил об этом Коннору за ужином.
– Где вы были в момент, когда произошла трагедия?
– Комедия, вы хотели сказать? – Леонард с прохладцей ухмыльнулся. – После завтрака я ходил-бродил вдоль озера, взбирался на гору. Кажется, это место называется Малая Осойница.
– Вы, как и ваш отец, считаете, что миссис Робинсон никто не толкал?
– Разумеется, никто её не толкал. От этого эпизода за версту несёт фирменным маминым мелодраматизмом.
Адам спросил напрямик:
– Мистер Робинсон, вам жалко вашу маму?
Минуту подумав, Леонард ответил:
– Да. Мне жаль, что её судьба сложилась таким образом. Мне бы хотелось, чтобы она прожила другую жизнь, долгую, счастливую, без болезней и без страха быть осуждённой кем-то. Мне бы хотелось видеть её свободной от всего. В том числе от отца. Она могла бы быть счастливой, если бы осмелилась.
– Но, кажется, вы не сильно горюете об утрате.
Леонард ответил через короткую паузу:
– Я рад, что мама отмучилась. Мне было жалко её при жизни.
– Понимаю. Интересно, что у вашего отца такое же мнение относительно Коннора. Как вы думаете, будь ваша мама живой, у неё была бы ещё возможность обрести свободу?
Леонард покачал головой.
– Маму было не переделать, – сказал он. – Она бы страдала до конца своих дней. Какой бы бронёй ни обросла.
После недолгого молчания Карлсен спросил:
– Ваша мама могла бы покончить с собой?
Этот вопрос оставался без ответа добрых пять минут. Леонард Робинсон тщательно взвешивал мысли.
– Однозначно я не могу ответить. Возможно, если бы отец растоптал маму морально с неистовой силой, то, может быть, она бы сдуру и наглоталась каких-то таблеток.
– Ага. Мистер Робинсон, я правильно понимаю, что только ваш отец мог довести вашу маму до суицидального состояния?
– В этом у меня никаких сомнений. Ни я, ни Коннор, ни тем более Мэри не были способны обидеть маму по-настоящему. Она могла разыграть обиду на нас в результате какой-то очередной ссоры, но не более. Ранить её всерьёз был способен только отец.
– Да, – кивал Карлсен, – я так и думал.
– Погодите. Так вы полагаете, что мама покончила с собой?
– Но ведь мы не можем этого исключать, верно?
Леонард нахмурился.
– Чтобы такое произошло, требовался повод, – сказал он с сомнением. – Я, по крайней мере, не слышал, чтобы отец и мать ругались до того, как… ну…