с нескрываемым интересом.
Из-за стола президиума поднялся высокий седой человек. Больше ей ничего не удалось разглядеть. Только то, что высокий и седой. И еще, кажется, очень усталый и очень больной. Именно очень. Но это уже так, ощущение.
На очередное Ксенино «кто это?» Трешнев разразился настоящей тирадой:
— Это Сам! — Сам было произнесено так, будто было написано большими буквами. Нет, очень большими. Не меньше двадцать восьмого кегля.
— А сам — это кто? — заскулила Ксения, интонационно уменьшив Самого в четыре раза. До седьмого кегля. Строчными.
— Первое место по рейтингу журнала «Литература»! Ты сегодня в ударе. Не пойму: Ксения Котляр — это филолог или кто?
— Я читала… Просто у меня телевизора нет, — тоненько пискнула Ксения в ответ, и Трешнев наконец понял, что она просто придуривается.
— Все, Ксюха, не мешай мне! Я работаю! И не веди себя как героиня Толстого в сцене посещения оперы.
Ксения и сама давно уже хотела пересесть, даже место во втором ряду слева успела приметить, чтобы не раздражать Андрея своими простыми вопросами и про звезду, и про Самого и кто там еще явится.
Надо отдаться действу сполна, не отвлекаясь ни на Трешнева, ни на его странный интерес к новой критике. Потом объяснит, что с тех пор, как выбросила перегоревший телевизор и не сразу купила новый, который почему-то почти не смотрит, она и в самом деле мало кого знает и узнаёт. Но ведь это не преступление! Не все же родились в литературном лесу… Да, в нем есть и дуб, и клен, и липа — те, кто у всех на виду, те, кого ни с кем не спутаешь. Есть там и свой подлесок. Его тоже кто-нибудь знает. Но ведь эту звезду даже к подлеску не пришпандоришь.
Еще надо будет объяснить, что она и вправду филолог. С красным дипломом. И с прочими документами. Хотя вообще-то неизвестно, всякого ли, у кого такой диплом, можно назвать филологом. Насчет себя, если без официозов, Ксения до сих пор сомневается…
Опять она погрузилась в совсем ненужные сомнения! Смотри на сцену! Вот они, люди дня — финалисты. Согласно статусу премии — пишущий люд из глубинки. Все как на подбор застенчивые, словно ошалевшие от этого атриума.
И вдруг (она не поняла как — слишком ушла в себя) выяснилось: самого главного не случится. Не случится потому, что «щедринская» лауреатка не явилась на вручение.
«Не явилась!» — то тут, то там стало раздаваться по залу. Сначала шепотом, но вскоре шепот перестал быть таковым…
Grus grus
Но в этом мире такой скандал — на несколько минут, и в движении к объявленному фуршету все его тут же забыли. Саму Ксению отвлек случайно услышанный обрывок разговора. Она даже не заметила, что Трешнев куда-то исчез.
— Что-то живое в литературе еще способны произвести, наверное, лишь провинциалы, которые не очень знакомы с законами нашей литературной тусовки, не имеют связей в этой сфере, рассчитывают только на себя. Да, только на себя… — Ксения обернулась и увидела Самого, с доброжелательной важностью вещавшего невысокому, нелитературно выглядевшему крепышу с небольшими щегольскими усиками.
Тут Ксению толкнули, и, пока она выслушивала извинения и ползала между рядами, пытаясь собрать выпавшие из любимой, слегка потрепанной сумки карандаши, закладки, пудреницу, блестящие цилиндрики с наполовину оторванными туловищами помад, Сам и крепыш удалились.
Один из цилиндриков — «Сислей», подарок мужа, жалко! — закатился под крайний стул. И хорошо сделал. Иначе бы она не услышала еще один разговор:
— Заказ, я думаю, тянет тысяч на двенадцать. В евро, разумеется.
— Никаких проблем! Сделаем реально качественно и красиво!
Разговаривали двое: начисто лишенный красок, бесцветный мужчина, эдакий социальный альбинос, даром что в дорогом синем костюме и дорогущем галстуке, и высокая, яркая шатенка. Не свои, не «щедринского» круга. На ком еще из «щедринских» дам увидишь голубую накидку, отороченную белоснежным горностаем с крапинками черных кончиков хвоста?
Ксения оставила в покое сумку, вылезла из-под стула и сделала вид, будто рассматривает бронзового Пушкина, по праву несменяемости навечно водруженного здесь. Затем можно было полюбоваться и копией известного портрета Салтыкова-Щедрина, прилаженного к подножию солнца нашей поэзии. Ксении до аллергического зуда хотелось узнать, кто кому, а главное, кого заказал.
— Оформляем договор, и вы все устраиваете мне по высшему разряду.
— Оснований для беспокойства нет! Супруг останется реально довольным. У вас юбилей или презентация?
— Юбилей. Мужу шестьдесят… пять…
— Значит, банкет. Да, оформляем! За вами только меню, а инвентарь, ну там печи, гриль, посуда, развоз гостей — это все наше.
Стороны перешли к обсуждению деталей.
— Погодите, я должна записать…
Дама достала из сумки желто-коричневый, с пятнистым рисунком, бархатистый блокнот. Вряд ли «под». Не имитация, наверняка натуральный. При мысли о невинно убиенных безобидном жирафе и юрком горностае Ксения едва не заплакала.
— А места хватит? — вдруг спохватилась заказчица.
— В этом зале может разместиться до полутора тысяч человек! — авторитетно заявил безликий представитель фирмы «Бест фуд». О названии фирмы — Ксения покинула пост и подошла ближе — уведомляла надпись на бейджике.
— Что вы! Мне столько не надо! У меня только четыреста пятьдесят… — испугалась дама с горностаем. «Жираф» выпал из ее рук, и в тот же миг был поднят услужливо-расторопным менеджером. — И писатели. Да. Десять.
— Что «писатели»?
— Хотим позвать писателей… Штук… Человек десять. Больше не нужно.
При этих словах бесцветный вдруг изменил себе и пошел пятнами. Впервые на его тусклом лице появилось некое подобие чувства. «А на кой тебе писатели?!» Заказывали на его памяти разное: певцов, актеров, режиссеров. Попрыгать, поплясать… Но писателей? Нет, писателей еще не приходилось…
Тяжело вздохнув, «Бест фуд» вспомнил, зачем он здесь и какой процент ему причитается, и, предупредительно шаркнув левой ножкой, подался несколько назад.
Что и говорить, приведет он писателей. Как говорится, не уходя с этого фуршета. Вон их сколько! Прозаики, поэт на поэте… Да и драматургов тоже подобрать не составит особого труда. Люди общительные…
Атриум Музея Пушкина был не только местом встреч литераторов всех мастей. Под обаяние усадебной жизни успели попасть бизнесмены, шоумены, конгрессмены и прочие рекордсмены современных капиталов. Им и карты в руки, и пряники печатные, и заморские вина.
Атриум отдается всем. Никому нет отказа. Зачем?
Богатые хотят платить?
Пусть платят.
В «Онегинском зале» столы, слава богу, для них еще не накрывают. Пока.
А захотят Кириллы Петровичи — что ж, придется отдать и Онегина, и бронзу, и фарфор.
Фуршета час давно просрочен.
Где Трешнев?
Не сбежать ли от всего этого великолепия?
Ксения поискала взглядом крепыша и Самого. Но тот уже, видимо, свое сегодняшнее высказал. Взяв собеседника под руку, величественно двигался в ту часть зала, где было готово продолжение праздника.
— Давайте пока на этом остановимся. Все остальное — в саду, то есть на фуршете…
Жаль, подумала Ксения. Только начала слушать-подслушивать, как интервью и закончилось. Нечего было отвлекаться на чужие банкеты.
Она огляделась еще раз. Все пространство бывшего усадебного двора было отдано сегодня не обладателям жирафовых блокнотов и кошельков, а почитателям наследства русской дворянской литературы, как говорили литературоведы от марксизма-ленинизма. Когда-то отсюда выезжали жесткие, раздолбанные экипажи с домашним скарбом многодетного барина, прапорщика лейб-гвардии Преображенского полка. Нынче сюда везут стандартный кухонный инвентарь, белый костяной фарфор, штампованные скатерти, салфетки, полотенца, различающиеся лишь логотипами ухватившей заказ фирмы. Перины и клетки с петухами уступили место арендным столам и фуршетному текстилю.
Где Трешнев? Здесь! Идет Ксении навстречу.
— Ты куда это? — спросил он, заметив ее попытку к бегству.
Нежно приобнял и повел к самому сердцу атриума — к малахитово-белой арене с высокими папоротниками посредине. Они жили своей жизнью, смутно подозревая, что когда-то на этом самом месте стоял колодец, из которого вычерпывала воду многочисленная челядь хлебосольного барина. Родственник колодца — фонтан в черной чаше — тосковал по папоротнику прямо под ним, в цокольном этаже.
Ксения подошла к папоротникам и провела рукой по узорчатым распушенным листьям. Они ожили, вздрогнули и потянулись ей навстречу. Но Трешнев быстро прервал их молчаливый дружеский разговор.
Выглядел он на редкость довольным. Только чем?
Находит теперь счастье не в личной жизни, а в жратве? И в мимолетных литературных скандалах?
— Приступим? — протянул ей тарелку и вилку. Хотя после слова «приступим» Ксения ждала совсем других действий. Увы!..
Рядом с лирическим папоротником располагался стол, на котором в жире, в грилях, плавились крохотные шашлычки из индюшьего филе, шашлычки из свиной шейки, шашлычки из семги… Все правильно, все возвращается на круги своя: древним римлянам атриум тоже служил очагом — недаром само это слово означает «закопченный, черный»…
Несмотря на неостановимое и повсеместное поглощение еды, к Трешневу то и дело подходили, задавали какие-то свои, непонятные ей вопросы, заводили невнятные разговоры, навязывали ненужные знакомства. Он что-то съедал и снова, как и в начале вечера, крутил головой в поисках намеченного. Ну точный журавль, высовывающий длинную шею из уютного, обжитого, такого родного, такого привычного фуршетного гнезда.
Один из пристроившихся к их столику журавлей тем временем нежно приветствовал ее спутника, согнувшись едва ли не пополам, — он был на полторы головы выше Трешнева, обладателя вполне достойного мужчины роста.