ние несчастного Позвонка и сожжение сына Пахаря-Фермера вместе с приятелем для многих оставалось неведомым — они оказались неучтенными жертвами литературных страстей).
До самого начала церемонии премии «Пушкинский Дом» они, то объединяясь, то разделяясь, мотались по питерским библиотекам в поисках «Кизилового утеса». Садовая, Фонтанка, Васильевский остров, Литейный… У Трешнева всюду оказывались знакомства, какие-то связи, кого-то он тут же брал в неразмыкаемые объятья своего неистощимого обаяния.
Все было — только книги нигде не было! Числилась, а на месте не обнаруживалась… Наконец, вновь пообещав, что при необходимости он выедет за «Кизиловым утесом» в Турцию, а если и там не найдет, то в Библиотеку конгресса, Трешнев повел их на праздник премии «Пушкинский Дом» в надежде на нечаянные встречи, которые принесут им удачу.
И первый, кого они здесь увидели, был, нет, все же не Амазасп Гивиевич, хотя явно и Питер не был лишен института фуршетных халявщиков. Это был Георгий Орестович Беркутов, печальный после похорон любимой аспирантки и теперь наконец прибывший в намеченную питерскую командировку. На «Пушкинский Дом» он пришел для психологического восстановления и был рад, когда Трешнев рассказал ему о поисках книги, которая, как ему кажется, может помочь раскрытию убийств на роковом фуршете.
— Найдем! — твердо пообещал Беркутов. — Здесь книжники, пожалуй, сильнее московских. Я сейчас позвоню двоим. Они, правда, между собой не ладят, но сейчас это как раз хорошо.
Но, как оказалось, Трешнев не только турецкую книжку искал.
Он стал расспрашивать Беркутова про модные предпочтения Элеоноры Кущиной.
— Помнишь, Орестыч, ты говорил, что Элеонора, которую задушили шарфом, никогда шарфов не носила?..
Лицо Беркутова, разгладившееся было за разговором о книгах, вновь стало растревоженным.
— Действительно, не носила. И меня следователи об этом спрашивали… И шарф этот предъявляли. Не ее это шарф. А мать Элеоноры и вовсе сказала, что у дочери вообще никаких шарфов не было, не любила она их… И я это давно заметил. Только платочки.
— И что это за шарф?!
— Вообще-то обычный, летний, такого, знаешь ли, даже приятного нежно-сиреневого цвета. Длинный, с кистями… Но, между прочим, может, это мое субъективное впечатление… он какой-то не молодежный… для дам в возрасте… Кстати, это и мать Элеоноры сказала, мы с ней обменивались…
— Она в Москву приезжала?
— Нет, на похоронах в Кимрах был следователь из этой группы… И на поминках улучил момент — показал вещественное доказательство, улику — этот шарф, который с собой привез. Но все мы в один голос сказали: шарф — чужой! Ищите!.. Это просто ужасно…
На Беркутова было тяжело смотреть, и Трешнев увел его в толпу искать чего-нибудь успокаивающего. А Инесса и Ксения в ожидании его возвращения заняли лучшую, по их мнению, позицию для наблюдения — у окна с пальмой.
Значительную часть присутствующих Ксения уже знала, подавно знала Инесса с ее долговременным опытом фуршетирования действительности. Да и как не знать, если ходят на подобные мероприятия одни и те же? Не только свои, но и чужие. Можно сказать, почти свои. Как ни гоняй, а эти все равно окажутся в нужное время в нужном месте и, если надо, совершат путешествие из Москвы в Петербург. Поэтому нет ничего обиднее, когда горсточка фуршетных бомжей превращает фуршет из стиля жизни в фуршет как средство пропитания. Обоз с хозяйством и столом еще только едет по Биржевому, а они наверняка уже здесь. Но как их узнать?
Ксения вдруг сообразила, что питерские правоверные фуршетчики как раз их, московских, могут принять за негаданных халявщиков. Смеясь, сказала об этом Инессе, но та лишь пожала плечами.
— Не знаю, что делают здесь все эти, а без учителей литературы им никуда! — Ксения кивнула в сторону прогуливающихся вокруг. — Их возможные читатели сидят в наших классах.
Вот это чувство достоинства! Учись, Ксения! Ведь «эти», если посмотреть на рядом праздношатающихся, — современные литературные знаменитости.
Одна знаменитость за другой. Словно они прибыли не на премиальные торжества, а на литпарад.
В обнимку с молодцеватым Захаром бодро прохаживается гражданин-поэт, одетый притом в камуфляжную куртку и галифе. Он здесь свой человек. И не только здесь. После знаменитых ньюзиклов это хитрое, довольное лицо узнают даже старшеклассники, будь уверена, Инесса. На взгляд Ксении, лучше, когда поэта больше, чем гражданина, но кто ее спрашивал?
Ширококостная, крепкая и тоже в галифе (мода, что ли, среди литераторов такая пошла?) и при этом во вьетнамках со стразами Саломея сетует, что ее мало читают настоящие читатели, и пытается убедить немногочисленный кружок почитателей, что давно пишет не только детективы. Напрасно сетует. Здесь вообще никто никого не читает.
А вот Уля Ульянова, дважды лауреат антипремии «Полный Абзац» за плагиатскую книгу «Как отдаться любому мужчине» и за «тотальную творческую бездарность», как всегда, уверена в себе и одаривает всех безбрежным оптимизмом. Еще на входе было слышно, как она радостно сообщала ПЕН-вождю питерских писателей и живому классику русской прозы Валерию Попову о погоде в Париже, из которого накануне вернулась (или прилетела на время). А теперь Уля, пышноволосая и пышногрудая, отвечая репортеру, стояла поблизости от них — прекрасного фона для телекартинки: питерская пальма и две фигуристые женщины под ее сенью.
На вопрос: «Что вы читаете?» — Уля ответила с прямодушной откровенностью:
— Читаю книгу, которую я написала.
Скандально известная Гелена, о которой Трешнев прожужжал Ксении все уши, широко улыбается в камеру. В жизни она лучше, чем на экране, и, кажется, лучше своих романов. Андрей долго объяснял ей, за что нужно было великоустюжской звезде дать независимую транснациональную премию: она, мол, расширила любовный лексикон, нашла слова для называния или пошло-называемого, или вообще не называемого. Ксения не спорит: что спорить с человеком, который жизнь положил на изучение эротического начала?
Вдоль гигантского аквариума-титаника собрались уже трое Поповых — не только питерский Валерий Георгиевич, но и московские Евгений Анатольевич и Михаил Михайлович. Трешнев знаком со всеми троими. Ксении интересно: как он будет общаться с ними — по отдельности или вместе? Она знает двоих первых (они частые гости на телеэкранах) и согласна с титулами, возданными Трешневым этим мастерам: гений номер один и гений номер два. Только она не помнит, кто какой. А вот что такое «Попов номер три»? Достоин ли стоять на полке рядом с однофамильцами? Надо будет ознакомиться с творчеством. После встреч с Трешневым она решила читать всех, кого видит. Такое будет у нее хобби. Задел есть. Займет свою экзотическую нишу — читатель среди писателей. Или в этой нише уже Инесса? Все же лихо она разделала «Радужную стерлядь»!
Три Попова — хорошая иллюстрация к феномену однофамильства в литературе. А вот эту троицу объединяет не только молодость, но и убеждения. Три девушки-умницы. Она забыла, как их зовут, но на ум почему-то упорно лезли петрушевские Канна, Манна и Гуранна. «Калушата! Калушаточки! Сяпайте на напушку!» Не хотят сяпать на мамкину напушку, хотят на свою. А вослед им раздается вечное: что это еще за изобретение Канна, Манна и Гуранна? И чему их только учили в академиях? И когда ж наиграются?
Пусть их, играют!
Пригласили к предфуршету, который, поняла Ксения, — неотъемлемая часть всех уважающих себя мероприятий.
— Так мы останемся голодными. На наших канувших кавалеров рассчитывать нечего! — позвала Инесса. — Пошли!
— Слушай, — спросила Ксения, — разве тебя не поправлял Андрей, не объяснял, что надо говорить не «Пошли!», а «Пойдем!»? Меня уже не раз поправлял.
— Конечно, поправлял, пурист постный! Хотя он, конечно, прав.
— А я не согласна: разговорная речь допускает такую форму, и в современных словарях она зафиксирована.
— Ты можешь не соглашаться с чем угодно, но за один этот глагол — «зафиксировать» — в твоей живой речи Андрюша навсегда может забыть, что живет, мол, такая на свете Ксения Витальевна Котляр!
Вот как! Она помнит мои полные имя-отчество и фамилию…
Но разыграться фантазии не удалось: Ксения сообразила, что паспорта и у нее, и у Инессы проверяли дважды: при въезде на аэродром и при входе в самолет, причем аэродромный полицейский прочитывал их вслух.
Набрав побольше воздуху, Ксения вслед за Инессой, как кораблик за ледоколом, вошла в самую гущу фуршета.
Разговоры, разговоры… О высоком и обыденном, о животе и смерти, о литературе и дерьме… Никогда бы не подумала, что можно столько говорить. И где? За фуршетными столиками.
— Не тому дали.
— Ну, это как водится. А ты на кого ставил?
— Когда у нас давали тому?
— Триста баксов проиграл! И все из-за этого. Пис-с-сателя…
— Ничего святого! Букмекеры! Еще бы осьминога позвали.
— Позвали бы, Женечка, да Пауль умер некоторое время тому назад.
— Они думают, что я умер… Но я еще жив. Жив! Все еще жив!! И все еще пишу!!!
Достает из штанов маленькую, тоненькую, но в переплете книжицу — подтверждение собственного существования.
— Фикшн? Кому сегодня нужен фикшн?
— Ты сначала сделай мне нон-фикшн, потом полу-, а под конец я, так и быть, прочту твой фикшн. Или наоборот. Сначала фикшн…
— Что вы шипите, как поляки. Фикшн, нон-фикшн… Скажи еще: сюр-фикшн! Нет таких слов в русском языке!
— Уйди, чистоплюй несчастный! Посмотри, где тут у них коньяк. Шампанское уже видеть не могу.
— Ягоды с шампанским. Стерлядь с икрой. Конвертики с жареным зайцем. Особенно эти, конвертики, душу тронули…
— Почему я не видел зайца в конвертике?!
— Да не здесь! В Кремле, по случаю.
— Жареный заяц по случаю?
— Нет, был по случаю. Заяц, я думаю, там у них каждый день. В Георгиевском-то.
— А ты у нас теперь в Георгиевском?