—Были,— согласился Алтунин.— Конечно, я помогу, Коль. Ставь задачу.
—Найти врага. Срочно найти. Это дело из тех, которые еще позавчера надо было сделать. Связь со мной. Запиши телефоны…
—Я запомню,— сказал Алтунин, и Ряботенко продиктовал ему три номера.
—Если меня нет на месте, как оно чаще всего бывает, то назови фамилию и попроси оставить тебе два билета на завтрашний спектакль. Я срочно с тобой свяжусь. Ну, как только смогу.
—Два билета на завтрашний спектакль?— переспросил Алтунин.
—Очень удобные слова,— заметил Ряботенко, улыбаясь.— У окружающих не должно возникнуть никаких подозрений.
—В моем случае как раз возникнут,— проворчал Алтунин.
—Это ты напрасно,— оглядев хозяйские хоромы, гость скептически покачал головой.— Война еще оправдывала холостое бытие, но сейчас…
—Вот выловим всех сволочей — и женюсь!— шутя, пообещал Алтунин.
—На ком?— сразу же заинтересовался Ряботенко.
—Пока еще не знаю, но завтра найду, на ком,— Алтунин взял бутылку и разлил коньяк по тонконогим рюмкам, которые по такому торжественному случаю, как приход старого друга да еще с коньяком были извлечены из буфета.— А теперь давай выпьем.
—За тех, кого нет с нами,— вставая, провозгласил Ряботенко.
Выпили не чокаясь и сразу же налили по второй — за победу. Третий тост, по обычаю, был за Верховного Главнокомандующего, четвертый за встречу, пятый за то, чтобы сбылись мечты, а все остальные тосты отложили до следующей встречи, потому что коньяк закончился, а перебивать благородный напиток соседкиным самогоном не хотелось. Впрочем, по особому заказу Алевтина изготовляла и коньяк, точнее, нечто отдаленно похожее на коньяк. Настаивала первач на сушеной рябине, затем «заправляла» жженым сахаром (сахар у нее всегда водился) и добавляла немного дефицитнейшей ванили, которую покупала у знакомых спекулянтов. «Сахаром оно, конечно, дороже, чем чаем,— с гордостью говорила она,— но он вкус дает и в осадок не откидывается». Но, несмотря на все ухищрения, получавшемуся напитку до коньяка было далеко, как Алтунину до маршала. Цветом вроде похож, а как шибанет в нос самогонной ядренью, так сразу понимаешь, что напиток с расейских, а не с Елисейских Полей.
На следующий день, после утреннего совещания, майор Ефремов попросил Джилавяна с Алтуниным задержаться.
—Ну вот что,— начал он, переводя тяжелый взгляд с одного на другого.— По уму мне полагается развести вас в разные стороны, чтобы вы как можно меньше соприкасались по службе. Но у меня такой возможности нет, поэтому будете работать как работали. Ты, майор, не свирепствуй и зла не держи, а ты, капитан, так больше не делай… Черт! Чувствую себя воспитательницей детского сада! Короче говоря,— объяснитесь друг с другом и постарайтесь забыть о случившемся! Это приказ!
Приказ оказался как нельзя кстати. В своей новой роли Алтунину стоило поддерживать со всеми хорошие отношения и прикидываться простаком. Деятельным, усердным, но не слишком-то проницательным. К тому же, если рыба сорвалась с крючка, надо немного выждать, и только потом забрасывать наживку по новой. Он и сам хотел после совещания поговорить наедине с Джилавяном, а тут еще более удобный случай представился.
—Ты прости меня, Арменак Саркисович,— покаянно сказал он, глядя прямо в глаза Джилавяну.— Нечистая сила, как говорили раньше, меня попутала. Один засранец шепнул, что у тебя со Славкой-Черепом какие-то дела были, и сразу после этого я тебя вдруг в ресторане увидел…
—Что, позавидовал?— Джилавян неприятно искривил тонкие губы.
—Не без того,— признался Алтунин, вспоминая о том, как вчера Ряботенко сказал: «Поинтересуюсь я твоим Джилавяном».— Ты уж прости.
—А кто сказал про меня и Славку?
То, что подобный вопрос будет задан, сомнений не было, поэтому Алтунин заготовил подходящую легенду. Ссылаться на Левковича было бы неправильно. Правильнее сослаться на кого-нибудь из блатных, а в «конфиденты» Джилавяну выбрать какого-нибудь бандитского главаря из самых неуловимых. Четырежды судимый Вячеслав Паливода, прозванный Черепом за привычку к бритью головы, как нельзя лучше подходил на роль конфидента. Череп славился не только дерзостью, но и коварством. Самый тот типаж.
—Коля Стулов с Зацепы. Мы с ним на рынке столкнулись, поговорили…
—Ешкин кот!— не стесняясь начальника отдела, Джилавян ударил кулаком по столу.— И ты, Алтунин, с Колиных слов заварил эту кашу?! Ты разве не знаешь, что Коля с сорокового года не в себе, с тех пор, когда его в Таганской тюрьме на прав ило поставить. [21]собирались? С него свои же урки теперь не спрашивают, потому что знают, что он того!— Джилавян остервенело крутанул указательным пальцем у виска.— А ты ему поверил?!..
Валить на Колю Стулова можно было без опасений — какой с дурачка спрос.
—Я погляжу, у тебя эта подозрительность начала в систему входить!— очень кстати вставил начальник отдела, довершая образ свихнувшегося на бдительности бывшего смершевца.
—В систему?— Джилавян вопросительно посмотрел на начальника, но тот махнул рукой, отстань, мол.
—Больше не повторится!— гаркнул Алтунин, вставая по стойке смирно.
—Будет работа из-за ваших выкрутасов страдать, три шкуры спущу!— пообещал начальник.
Учитывая его настроение, Джилавян воздержался от своего обычного присловья: «Хрен с ними со шкурами, погоны бы сберечь». Выйдя от начальника, он посмотрел на Алтунина и многозначительно произнес:
—Ладно, будем работать. Езжай-ка на Преображенский рынок и разберись, что за банда там объявилась.
В суточной сводке было сообщение о том, что вчера вечером четверо мужчин в низко надвинутых на лицо кепках, угрожая оружием, вынудили торговцев мясом, медом и табаком-папиросами, то есть наиболее богатых, отдать им дневную выручку. При этом, один из грабителей заявил, что, начиная с июля, дань в виде однодневной выручки должен будет платить им весь рынок. Местный райотдел прозорливо усмотрел в этом нападении бандитский промысел с покушением на святое — государственную монополию по выдаче разрешений на торговлю и сбору установленной платы, и просил МУР забрать дело. Начальник отдела считал, что сначала нужно вникнуть, разобраться, а потом уже забирать. Вдруг это шпана для форсу наговорила торговцам всякой устрашающей ереси, а некоторые товарищи уже кричат во весь голос о появлении в Москве новой банды. В Москве и так банд хватает, а скоро будет еще хуже, потому что хлынут потоком демобилизованные, а среди них всякие люди попадаются.
Рынок встретил многолюдьем и гомоном, от которых сразу же разболелась голова. Превозмогая боль, Алтунин обходил пострадавших торговцев и просил каждого вспомнить хоть что-нибудь кроме одинаковых модных «лондонок» [22]и пугающего заявления.
Торговцы отмалчивались, не иначе как опасались бандитской мести. А может, со страху просто ничего не запомнили. У страха же только в одном смысле глаза велики. Алтунин, было, приуныл, но тут мясник-татарин вспомнил, что видел у одного из бандитов, того, который брал деньги и совал их в подставленный напарником мешок, на руке была татуировка «Саша» — по букве на палец.
—Он руку-то ладонью кверху норовил держать, но я все равно углядел,— говорил мясник, сокрушенно вздыхая чуть ли не через слово.— А что толку? Саша — это как Вася, тысячи их…
Тысячи — не тысячи, а все же зацепка. Алтунин приободрился и продолжил свой обход. Спустя полчаса толстая одышливая махорочница в благодарность за то, что Алтунин терпеливо выслушал ее многословные причитания, сказала:
—Маленький этот, который с мешком ходил, споткнулся, а тот, что повыше, ему сказал: «Снасилую тебя», не спотыкайся, значит. И дальше пошли, а тот, который с автоматом, как встал вон там, так и стоял…
—Снасилую?— удивился Алтунин нехарактерному обещанию.— А вы не путаете, гражданка? Обычно в уголовной среде снасиловать другими словами обещают.
—А то я не знаю!— фыркнула торговка.— Махрой же торгую, не фильдеперсом! За день тут чего только не услышишь! Но он именно так сказал — «снасилую»! Или что-то похожее…
—Может, «асилас»?— предположил Алтунин, вспомнив сержанта-литовца Рузгиса и его любимое словцо.
—Ой, похоже!— обрадовалась махорочница и наморщила лоб, соображая.— Так это что же получается — немцы, что ли…
«Вот так и рождаются слухи,— устало подумал Алтунин.— А завтра вся Москва начнет судачить о том, что недобитые фашисты грабят столичные рынки».
Сегодня, в седьмом трамвае, на котором Алтунин ехал от Трех вокзалов, обсуждали очередное самоубийство певицы Лидии Руслановой.
—У нее с Рокоссовским был роман,— громко, на весь вагон, говорила сухопарая очкастая женщина интеллигентного вида, внешностью и манерой похожая на школьную учительницу.— Очень уж они друг друга полюбили, а муж ее, генерал Крюков, сказал, что развода ей не даст! Она, бедная, вся на нервах, пошла и повесилась в спальне на собственных же чулках!
—На чулках! Подумать только!— заахали другие пассажирки.
—Дуры вы, бабы!— констатировал пожилой мужчина с деревянным чемоданчиком в руках.— Как есть, дуры! Вы сами-то когда пробовали на чулках вешаться?! Что, в доме у генерала и заслуженной артистки веревки не найдется, а? Да и зачем ей вешаться, если развестись можно и против воли мужа?! Не крепостная чай!
—Вы ничего не понимаете!— набросились на мужчину возбужденные пассажирки.— У нее нервы! Нервы! Чурбан!..
—Никакие это не немцы, а обыкновенные урки,— веско, уверенно сказал Алтунин.— А слова они коверкают, чтобы окружающим непонятней было. Захотел обозвать ослом, а сказал «асилас».
Действительно, урки и из начинающих, неопытных, неумных. Умный бы перчатки надел, чтобы наколотое на пальцах имя не светить. Небось, только на рынке сообразил, бедолага.
Быстро закончив обход, Алтунин поехал в местный райотдел. Пообщался с замещавшим начальника капитаном Ашметковым, с которым несколько раз приходилось пересекаться по службе, расспросил сотрудников и выяснил, что им знаком знаток литовского языка по имени Саша и извес