— Мишки больше нет! Почему не Иван и не Николай, почему Мишка?»
Заученно-механически, не отдавая себе отчета в поступках, но в то же время делая все правильно, он вышел из машины, когда та остановилась, переоделся в заранее припасенную штатскую одежду — пиджак, старые, довоенные еще, галифе с выцветшим кантом, ватник, и вместе с Павлом пошел через лесок к железнодорожному переезду.
—Теперь все будет хорошо,— по-немецки сказал Павел.— Мы отрубили голову чудовища и…
—Надо еще свои головы унести!— по-русски оборвал его Константин.— А потом уже говорить «хорошо»!
—Та, надо,— перешел на русский Павел и заискивающе добавил: — Не кавари «гоп» пока не перепрыгал.
Под ногами отвратительно чавкала оттаявшая апрельская земля, в которой не ощущалось ничего родного. А в двадцать седьмом, кажется, ощущалось, не так остро, как в восемнадцатом, но все же… «Глупости!— одернул себя Константин.— Земля — это почва, просто почва. Чернозем, суглинок, солонцы…»
2
Переломанные пальцы трупа торчали в разные стороны, словно ветки на дереве. Высохшее старческое лицо исказила гримаса боли, сильной боли. Рот перекосился, глаза, казалось, вот-вот готовятся выпрыгнуть из орбит, на нижней губе — след от десен. Убитый закусывал губу деснами, зубные протезы лежали в стакане с водой, стоявшем на тумбочке.
—Пытали,— глубокомысленно, явно рисуясь перед стажером Семенцовым, сказал старший оперуполномоченный майор Джилавян, белокурый нордический красавец, в котором армянского было только имя с фамилией.— И так пытали, что сердце не выдержало.
Скорее всего, так оно и случилось, потому что шея покойника не свернута, ножевых или пулевых ран, могущих привести к смерти, на привязанном к креслу трупе видно не было, но главная заповедь сыщика гласит: «Не спеши с выводами». Хотя бы до осмотра тела врачом. А если уж и делаешь выводы, то делай их как следует, учитывай все.
—Профессионально пытали,— уточнил оперуполномоченный капитан Алтунин, указывая пальцем на сорванные ногтевые пластинки, валявшиеся на полу, возле кресла.— Осторожно, Гриша, не наступи.
Семенцов пришел в МУР из беспокойного девятнадцатого райотдела — Бутырский хутор, Марьина роща, окрестности Рижского вокзала. Начальника райотдела майора Кочергина Алтунин знал еще с довоенных пор. Хорошо знал, со всеми, как говорится, потрохами. Тот еще куркуль был Кочергин, снега зимой не допросишься. Если ребята устраивали складчину по какому-то поводу, то у него не было «ни харчей, ни мелочей», если собирали деньги на подарок, то он просил кого-то отдать за него и возвращал долг после многократных напоминаний. Да что там деньги или харчи — он ни одного урку ни разу папиросой не угостил, чтобы контакт наладить. А без контакта с контингентом какая работа? Одно очковтирательство. Но у некоторых получается, вон до майора дорос, райотделом командует. Алтунин сразу заподозрил, что Кочергин спихнул лейтенанта Семенцова в МУР из соображений «дай вам Боже то, что нам негоже». С отличными, как полагается, характеристиками. Так и получилось, уже через неделю стало ясно, что опер из Семенцова, как из фекалии боеприпас — тугодум, тетеха, но заносчив и самолюбив до невозможности. И подхалим. Прилепился к Джилавяну, ходит за ним тенью, поддакивает, чайком-сахарком норовит угостить.
—Профессионально,— тоном знатока согласился Джилавян, перешедший в МУР из госбезопасности в феврале сорок первого при разделе наркомата; [4]видимо, были у него на такой переход, по сути дела,— понижение, веские причины.— Но не очень. У профессионалов люди во время допросов не умирают. Да еще так скоро.
Сорвали только четыре ногтевые пластинки — с большого, указательного, среднего и безымянного пальцев левой руки.
—Четкая работа,— похвалил судебный медик Беляев, подняв с пола пинцетом окровавленную скорлупку.— Дантистская.
—Почему дантистская, Валентин?— сразу же насторожился Джилавян.— Хочешь сказать, что убийц среди коллег искать надо?
Убитый, Арон Самуилович Шехтман был известным на всю Москву зубным врачом. Даже Алтунин, у которого с зубами проблем пока не было, если не считать двух выбитых при задержании банды Паши-Карася, слышал о Шехтмане. Говорили о нем с придыханием, закатывая глаза кверху: «Ах, Семен Самуилович, золотые руки!». Арон Самуилович, насколько понял Алтунин, был и швец, и жнец, и на дуде игрец — ставил пломбы, вырывал зубы, делал коронки и протезы. Вот эти коронки проклятые его и сгубили. Где золото, там до беды недалеко. Особенно по нынешним голодным временам.
—Потому что четкая,— проворчал Беляев, рассматривая пластинку на свет.— Хороший дантист так зубы рвет — раз и нету!
—Хороший дантист сначала зуб туда-сюда поворачивает, а потом уже рвет,— тоном знатока заметил Джилавян.— И с ногтями так же надо — поддел, потянул, в глаза посмотрел, вопрос задал… Спешить нельзя. Ногтей всего десять.
—Это на руках,— влез с уточнением Семенцов.— А на ногах еще десять!
Джилавян посмотрел на него тем специфическим, полным презрительного недовольства, взглядом, каким солдаты смотрят на найденных вшей.
—А чо?— засуетился Семенцов.— Я ж правду сказал. Вот и доктор подтвердит, верно Валентин?
—Кому Валентин, а кому и Валентин Егорович,— Беляев не терпел панибратства, не любил ночной работы, недолюбливал Семенцова.— Гриш, тебе сказали, чтобы ты не топтался почем зря! Тебе что, больше делать нечего? Ступай, соседей опроси!
—Так спят же еще соседи,— возразил Семенцов и для верности посмотрел на свою трофейную «Сельзу» с удобным для ночных засад черным циферблатом.— Четверть пятого.
—А ты разбуди,— не сдавался Беляев.— Хоть что-то полезное сделаешь.
—Кончай прения!— на правах старшего, распорядился Джилавян.— Дима, ты со столом закончил?
—Угу!— отозвался эксперт научно-технического отдела Галочкин, сосредоточенно посыпавший графитовым порошком черный телефонный аппарат, который стоял на прикроватной тумбочке.
«Как у большого начальника», подумал Алтунин. В его представлении держать телефон возле кровати могли только те, кому звонят ночами. Кто, интересно, звонил покойному? Срочный вызов? Добрый доктор, спасите-помогите, зуб болит так, что мочи нет? Навряд ли Шехтман был из таких, кто по ночам к пациентам бегал. К нему, небось, в очередь за два месяца писались. А аппаратов два — один в прихожей на стене, другой — в спальне. Зачем? Странно, непонятно.
Все странное и непонятное Алтунин привык прояснять. Профессиональная привычка, иначе в сыщицком деле нельзя.
—Гриша, садись, писарем будешь!— распорядился Джилавян.
Семенцов без особой охоты присел к столу, положил на него свой новенький кожаный планшет, щелкнул еще не разработанным и оттого звучным замочком…
—А вот кто мне скажет, на хрена нашему покойнику такие тайники?!— громко поинтересовался из глубин платяного шкафа капитан Данилов.— Не закончись война и не будь он евреем, то я бы поставил стакан против бутылки, что здесь рацию прятали!
—На антресолях тоже емкий тайник,— отозвался Алтунин.— И под кухонным подоконником целый чемодан можно спрятать.
—Может, он там журнальчики похабные держал, заграничные,— сказал в пространство Беляев.— Служивые их из Европы пачками везут. Одинокий старичок вполне мог развлекаться…
—Женатый он был,— подал от двери голос дворник-понятой.— Семейный. Дочка замужем, отдельно живет, а жена в клинике лежит, с желудком у нее что-то. В четвертой.
—Из-за журнальчиков его убили?— Джилавян саркастически усмехнулся.— Ты, Валентин, думай, а потом говори!
—Это уже целая похабная библиотека получится!— хохотнул из шкафа Данилов.— Только вот не слышал я еще, чтобы за такую пакость убивали и чтобы ее выдавали под пытками тоже не слышал. Нет, ребята, тут золотишком и камушками пахнет. Прямо вот чую знакомый запашок.
Золотом из шкафа не пахло, а вот нафталином очень даже. Покойник явно был бережливым и аккуратным человеком, пересыпал вещи горстями, чтобы моль к ним даже подступиться не могла. Алтунин подошел к шкафу и остановился за широкой спиной Данилова. Тот сразу же оглянулся, подался назад и сделал приглашающий жест рукой.
—Сам погляди, тайник ровно на кубометр.
Трудовую деятельность Данилов начинал грузчиком на базе Мосгортопснаба и там навострился точно определять на глазок любой объем. Алтунин заглянул в нишу, устроенную за фанерной стенкой шкафа. Действительно около кубометра — высокая, широкая, неглубокая. Большой чемодан влезет спокойно, если поставить его на попа. А вот рацию сюда не впихнуть, аппараты не любят, когда их набок ставят. Чемоданчик с золотишком? Это сколько же будет, если на пуды перевести? Нет, наверное, все же не с золотишком, а с деньгами — личная домашняя касса. Это сколько же, если, скажем, тридцатками чемодан набить? Три чемодана? Да это же Крез какой-то, а не дантист! Дантист-аккуратист!
—Он давно в этой квартире проживал?— спросил Данилов у дворника.
—При мне все время жил,— степенно отвечал дворник, явно проникшийся важностью своего положения.— Но я тут недавно, с лета сорок четвертого, после демобилизации, еще полного года не исполнилось.
—Давно,— сказал Алтунин, вылезая из шкафа.— Лет пятнадцать, если не все двадцать.
—Это он сам тебе сказал, Вить?— поддел Джилавян.— А почему мы не слышали?
—Табличка на двери сказала,— ответил Алтунин, и не дожидаясь дальнейших вопросов, пояснил: — Старая, тяжелая, вся в завитушках, по краю узор из листочков. Двадцатых годов табличка. Нынешние потоньше и шрифт четкий, без излишеств.
Джилавян с Даниловым вышли посмотреть на табличку.
—Точно!— объявил, вернувшись, Джилавян.— Сплошные вензеля, отрыжка старого режима! Значит, его это тайники, Арона Самуилыча.
—Обеспеченный был человек,— подала голос вторая понятая, соседка, вызвавшая милицию.— Но не транжира. Деньгами не швырялся, как некоторые…
—Как кто?— спросили одновременно Джилавян и Алтунин.
—