, в любом месте своих найдут. Брали, обучали и использовали на всю катушку. Если эти дерзкие налеты дело рук диверсантов, то без уголовников здесь никак не обошлось. Причем из числа московских уголовников, потому что агентов стараются забрасывать в знакомые места, где им легче выполнить задание, легче спрятаться, легче оторваться от погони. Вот и интересовался Алтунин блатными, которые вдруг появились в Москве после длительного отсутствия, возникли, так сказать, из небытия.
Такие объявлялись едва ли не каждый день, но все, о ком узнавал Алтунин, появлялись не с запада, а с востока — после отбытия наказания.
—Валерка Кузьмин объявился,— с готовностью стал вспоминать Буслович,— приемщиком он теперь служит, на Зацепском рынке, в палатке «Утильсырья»…
—Самое то место для барыги,— заметил Алтунин, уже знавший, что потомственный скупщик краденого Кузьмин Валерий Васильевич две недели назад вернулся из мест лишения свободы и начал честную трудовую жизнь. Только честную ли?
—Ирка Часовенная вернулась, будет теперь на Москве одной малиной больше…
Ирке-бандерше в тридцать восьмом дали семь лет за убийство сожителя, носильщика с Лениградского вокзала. Отбыла, значит.
—Костю-Босого люди видели, Андрюху Девяткина…— перечислял Буслович уже слышанные недавно Алтуниным имена,— Федю Половника, Фрол Бахарев, говорят, тоже появился, видели его на Цветном. Тепло уже совсем, а он почему-то в бурках был войлочных, не иначе как ноги отморозил на Колыме…
—Постой-ка, постой!— встрепенулся Алтунин, вспомнив, что про Половника упоминал недавно Моисеич, сторож детского парка имени Дзержинского.— Федю Половника, говоришь? Так его же еще в сорок первом расстреляли! Кто его видел?
—Кого расстреляли или за кем Загиб Петрович пришел, это мне без разницы,— немного обиженно, словно Алтунин обвинил его во лжи, ответил Буслович.— Только видела Федю одна моя знакомая, дама с хорошим зрением и трезвой памятью. Ей померещиться не могло.
—Что за дама?— Алтунин достал из наружного кармана пиджака блокнот и карандаш.— Я ее знаю?
—Сальникова Тамара Гавриловна, работает медсестрой в венерической больнице на Второй Мещанской…
«И Шехтман жил на второй Мещанской», отметил в уме Алтунин.
—Ох, Илья Петрович,— с улыбкой поддел он,— я просто вообразить не мог, что у такого солидного человека знакомства в венерологических клиниках имеются. Богемный образ жизни ведете?
—Если бы,— грустно вздохнул Буслович.— Мы с Тамарой живем в соседних комнатах. А Половник перед войной, пока его не арестовали, с ней шуры-муры крутил. Тамара — умопомрачительно вкусная женщина, мужчины вокруг нее так и вьются, как кобели около течной суки…
—Илья Петрович!— укорил Алтунин.— Что за лексикон применительно к умопомрачительным женщинам? Что за сравнения? Тем более, что мы с вами в театре, храме Мельпомены!
—В храм нас все обещают переселить,— ничуть не смутившись, сказал Буслович,— но пока не переселяют. То до конца войны откладывали, теперь до следующего года, а там еще какую-нибудь причину для проволочки придумают. А сравнение мое верное, ну хотите, скажу: «Как кобели вокруг кобелихи», чтобы вас не шокировать… Что же касается Тамары, то на прошлой неделе приходит она с суточного дежурства, я как раз завтракал на кухне, швыряет сумочку свою в один угол, шляпку в другой и говорит мне: «Какие же вы, мужики, бесчувственные скоты!». Я, естественно, удивился, но не обиделся, потому что есть у Тамары такая привычка наговорить с три короба ни за что ни про что. Оказалось, что встретила она на улице своего бывшего любовника Федю Половника, а он даже поздороваться не соизволил, сделал морду кирпичом и прошел мимо, как будто они не знакомы и вместе никогда не спали. Разве Тамара могла спокойно вынести такое пренебрежение? Она же к другому обращению привыкла…
—Она сегодня дома или на работе?
—На сутки ушла утром.
Алтунин в три больших глотка допил немного остывший чай, не чувствуя ни вкуса, ни бодрящей крепости, и ушел.
Он быстрым шагом, почти бегом, шел по Пушкинской и освежал в уме все, что знал о Половнике. Убийца, грабитель, вор, уважаемый блатными за дерзость и жестокость, три ходки, два побега, в 1941 году вроде как приговорили к высшей мере, только судили не в Москве, а в какой-то из соседних областей, куда Половник выезжал на «гастроли»,— грабить сберкассы и прочие «деньгохранилища», кажется, в Калининской. Точно,— в Калининской!
Буслович не соврал нисколько — и впрямь Тамара оказалась умопомрачительной женщиной, высокой, статной, полногрудой, большеглазой, с пленительно-многообещающе изогнутыми губами, в которые так и хотелось впиться. «Что-то я того, оголодал без женской ласки,— неодобрительно констатировал Алтунин, ощущая тесноту в брюках, вызванную Тамариным присутствием.— Это не дело…»
—Сукин он сын, змей подколодный!— гневно сверкала глазами Тамара.— У меня, может, к нему чувства были! Я, может, рыдала, когда про него вспоминала! Слухи ходили, что расстреляли Федьку… Я, может, всей душой к нему устремилась! «Федя!» — ору на всю Колхозную площадь! А он взглядом по мне скользнул, как по пустому месту, отвернулся и ходу прибавил! А можно узнать, зачем вы его ищете?
—Чтобы расстрелять,— просто и правдиво ответил Алтунин, удивляясь тому, что такая красавица, как Тамара, питала и, судя по всему, продолжает питать какие-то чувства к недостреленному бандиту Половинкину, личности во всех смыслах отталкивающей.
Что это — любовь зла, полюбишь и козла? Или то, что Половник на воле всегда был при больших деньгах, сыграло свою роль? Или что-то другое, о чем Алтунин не знал, послужило причиной?
Запрос в Калининскую область отправили, не откладывая, но бумаги, хоть и с пометкой «срочно», идут долго, поэтому Алтунин уселся за телефон в кабинете начальника отдела и при помощи просьб, мольб, а местами и откровенного шантажа, за какие-то полчаса с небольшим выяснил, что Федор Тихонович Половинкин, приговоренный судом к высшей мере социальной защиты, ожидал исполнения приговора в тюрьме города Зубцова Калининской области. Из-за халатности начальника тюрьмы, впоследствии за это расстрелянного, заключенные не были своевременно эвакуированы в тыл и находились в тюрьме вплоть до одиннадцатого октября сорок первого года, когда в Зубцов вошли немцы.
«Вроде бы свет забрезжил», подумал Алтунин и тут же суеверно постучал по деревянной столешнице, чтобы не сглазить. Один-единственный проблеск — это еще не свет.
13
От угла улицы 25 Октября и Большого Черкасского переулка до площади Дзержинского, на которой находится Народный комиссариат государственной безопасности СССР — два шага. Продавщицы галантерейно-парфюмерного магазина Особторга, [30]расположенного в доме 10/2 по улице 25 Октября, такому соседству радовались — порядок, спокойствие, да и покупателей мужского пола больше, чем в других магазинах. Администрацию магазина соседство с наркоматом держало в постоянном тонусе, потому что с НКГБ шутки плохи. Грязь, хамство продавцов, провалы в ассортименте могли обернуться не жалобой с выговором, а более значительными неприятностями. В московской конторе Главособторга магазин считался образцовым, передовым. Можно было прийти сюда, замучить улыбчивых продавщиц вопросами, ничего не купить, но все равно услышать в спину не грубое «зачем приперся», а то и чего похуже, а вежливо-приветливое «приходите к нам еще».
Два шага до площади Дзержинского, пять минут идти до Красной площади, на каждом перекрестке по милиционеру в форме, сотрудники органов в штатском туда-сюда прохаживаются, охраняют дальние подступы к Кремлю… Окурка на тротуар не бросить без того, чтобы не взяли тебя тут же крепкой рукой под локоток и не сказали негромко, но веско: «Нарушаете, гражданин». А уж чтобы магазин ограбить, самый лучший в Москве…
—Три дня такой хорошей торговли — псу под хвост!— по-женски заламывал руки дородный директор магазина.— Триста сорок тысяч! О-о-о!
Галстук директора сбился набок, пиджак был застегнут не на ту пуговицу, редкие волосы, прикрывающие розовую лысину, растрепались, руки тряслись, зубы выстукивали на стакане с водой, из которого директор то и дело пытался пить, барабанную дробь.
—Успокойтесь и объясните, почему выручка за три дня хранилась в магазине!— строго сказал майор Ефремов, лично выехавший на место преступления.
—В сейфе она хранилась, товарищ полковник!— взвыл директор, повышая начальника отдела сразу на два звания,— то ли в погонах плохо разбирался, то ли тонко подхалимничал.— В опечатанном сейфе, в бухгалтерии! За семью, то есть — за четырьмя замками — два сейфовых и два дверных! Кто бы мог подумать?! О-о-о! Ну кто…
—Почему выручка за три дня хранилась в магазине?!— гаркнул майор, выходя из себя.— Возьмите себя в руки и отвечайте!
Окрик подействовал не хуже оплеухи, которой принято купировать истерики. Директор на полуслове оборвал свои причитания, громко икнул два раза и наконец-то смог отпить воды из стакана. Затем он опасливо покосился на Ефремова и Алтунина и достал из ящика стола пухлую серую коленкоровую папку с разлохматившимися завязками. Развернул, порылся в бумагах и протянул Ефремову лист с круглой синей печатью и россыпью канцелярских штампов.
—Новый приказ…— залепетал он.— В связи со сложившейся обстановкой… В целях усиления безопасности инкассации… Ездят теперь на двух машинах… С дополнительной охраной… Людей не хватает…
—Я бы таких дураков расстреливал, как вредителей,— тихо сказал Алтунин, читая приказ через плечо начальника.— Лишь бы отреагировать, обозначить меры. Инкассацию они усилили, придурки, а о том, что в магазинах крупные суммы соберутся, никто не подумал!
—Если дураков начать расстреливать, то пуль не хватит,— процедил сквозь зубы Ефремов.— Дураки и дороги — это наша вечная головная боль. Дороги потихоньку в порядок приводим, а вот с дураками сложнее…
—У нас сторож ночной, как положено!