Несколько выразительных слов помогли мне отделаться от него и от его услуги. Потом я поймал такси и поехал к зданию сената.
Мой второй визит в офис сенатора оказался совсем непохожим на первый. Повсюду на полу стояли большие корзины с упаковочной стружкой. Две женщины в сером заполняли их содержимым шкафов. Я спросил мистера Холлистера, и мне указали на старый кабинет сенатора. Руфус за столом изучал какие-то бумаги. Когда я вошел, он так резко поднял голову, что слетели очки.
— А-а, — облегченно вздохнул он, водрузил очки на место и жестом указал на стул. — Печальное занятие, — сказал он, хлопая бумагами по столу и добавил: — Дела… Вы хотели меня видеть?
Я кивнул. Продолжать игру следовало очень осторожно.
— Я подумал, что нужно заскочить повидаться с вами… чтобы попрощаться.
— Попрощаться? — Его совиные глазки округлились.
— Да, думаю, завтра я уеду в Нью-Йорк… Сегодня вечером будет много всякой суеты, и вполне возможно, что нам не представится возможности поговорить.
— Боюсь, что…
— Сегодня вечером намечен арест, — я взглянул на него в упор. Выражение его лица не изменилось, но руки неожиданно перестали похлопывать бумагами по столу, кулаки сжались и костяшки пальцев побелели; все это я успел заметить.
— Полагаю, вам известно, кого собираются арестовать?
— А вы не знаете?
— Нет, не знаю.
— Помроя, — я не знал, проиграл я или выиграл, сказать было трудно.
Он неожиданно улыбнулся, щеки его порозовели, и на них появились ямочки.
— Нашли нужные доказательства?
— Видимо, да.
— Надеюсь, они это сделали, потому что иначе попадут в ужасно неловкое положение. Вы же знаете, я тоже юрист, и достаточно приличный. И я никогда не обратился бы в суд, не собрав веских доказательств. Надеюсь, лейтенант не слишком поспешит.
— Вы думаете, Помрой этого не делал?
— Я этого не говорил, — поспешно ответил он, а потом медленнее добавил: — Я хотел сказать, что очень плохо, если арест окажется неподготовленным. Тогда убийца сможет уйти.
— И вам бы это не понравилось?
— А вам? — Он говорил очень мягко. — Вы забываете, мистер Саржент, что никому из нас не доставляет удовольствия быть подозреваемым в убийстве. Подозревают даже вас, по крайней мере, теоретически. Конечно, подозревают и меня, да и всех членов семьи тоже. И никому из нас это не нравится. Мы все будем рады, если расследование кончится, но если его не проведут надлежащим образом, мы окажемся в еще худшем положении, чем прежде. Откровенно говоря, все это может принести немалый вред, мистер Саржент.
— Понимаю, — я откинулся на стуле и взглянул на пятно над камином, где еще недавно явно что-то висело. Потом решился на последний залп.
— Так где же те бумаги, что вы забрали из кабинета? В ту ночь, когда столкнули меня с лестницы?
Холлистер слабо вздохнул; потом поправил очки и принялся пристально изучать их, словно они пострадали от землетрясения.
— Бумаги?
— Да, те, что вы искали. Думаю, вы их нашли.
— Мистер Саржент, мне кажется, ваша попытка пошутить не совсем уместна. — К нему начинало возвращаться самообладание; видимо, моя шоковая терапия, провалилась. Однако я холодно смотрел на него и ждал.
— Я не брал бумаг, — сказал он улыбаясь. — Должен признать, с удовольствием сделал бы это, но, видимо, кто-то меня опередил.
— Вы уверены?
Холлистер рассмеялся, но глаза его продолжали оставаться настороженными и колючими, несмотря на улыбающийся рот.
— Абсолютно уверен.
Тут раздался телефонный звонок, он поднял трубку и коротко с кем-то переговорил, потом с грохотом швырнул трубку обратно и прорычал:
— Настоящие волки!
— Чуют кровь.
— Что-что?
— Я хотел сказать… арест сегодня вечером.
Холлистер мрачно покачал головой.
— Бедняга, я не могу понять, почему он это сделал; но у него очень мстительная натура и ужасный характер. Он очень зависел от поддержки сенатора в Вашингтоне. Видимо, ему было слишком трудно все это переносить, вот дело и обернулось подобным образом.
— Я подозреваю, здесь немало такого, о чем птичка могла бы пропеть, как говорят гангстеры, — бросил я сквозь зубы, как обычно говорят в кино частные детективы. Но вовремя остановился: пожалуй, впервые, насколько я мог припомнить, я употребил слово «петь» в его жаргонном смысле.
Мистер Холлистер выглядел по-настоящему взволнованным.
— Я хочу сказать, — пояснил я, — что в случае судебного процесса на свет вытащат немало грязного белья. Думаю, мистер Холлистер, наружу выплывут все ваши с сенатором тайные делишки.
Это было рискованно, я бил наугад.
— Бумаги, которые вы хотели найти и которые, по вашим словам, забрал кто-то другой, могут оказаться весьма неудобны для всех, кто был в этих делах замешан.
Я остался доволен сочиненной туманной формулировкой, а особенно тем эффектом, который она произвела.
— Саржент, что вы хотите сказать? — Мягкие манеры политика сменились неожиданной резкостью. Он был близок к тому, чтобы сломаться.
— Что Помрой разорвет вас в клочья.
Холлистер приподнялся в кресле, но прежде чем успел что-то сказать, опять зазвонил телефон. Он нетерпеливо схватил трубку. И тут же неожиданно заговорил мягко и любезно:
— Да, да, конечно, сделаю. Все, как скажете. Да. В полночь? Отлично. Да… — Его речь превратилась в серию однообразных «да», сопровождаемых улыбками, оставшимися неизвестными его собеседнику. Когда он повесил трубку, его настроение круто изменилось. — Извините, мистер Саржент, но у меня очень много работы с документами сенатора. Не знаю, уловили ли вы из моего разговора, что губернатор Ледбеттер согласился занять кресло сенатора до следующих выборов, и мы завтра ждем его приезда. Всего хорошего.
3
Клуб «Чеви-Чейз» занимал большое старинное поместье, расположенное за пределами Вашингтона в Мериленде. Там были плавательный бассейн, отличное поле для гольфа, лужайки, старые деревья, аллеи со множеством светлячков в соответствующее время года (мы оказались там не в сезон, и моя информация о светлячках и тому подобном основывалась на словах Элен). По дороге в такси она пребывала в меланхолии, вспоминала юность, забавные моменты, случавшиеся с нею в бассейне, на лужайках и конечно же на траве среди деревьев, хотя присутствие неиспорченного Ленгдона заставляло опускать некоторые особо сочные детали.
К моему удивлению, с отъездом не возникло никаких проблем. Миссис Роудс мы без труда обманули, а лейтенант Уинтерс, когда мы ему позвонили, почти сразу согласился. Однако я понял, что намеченный арест не отменяется. И подумал, не стоит ли пораньше вернуться, чтобы не прозевать серьезные события. Элен с Ленгдоном наверняка будут так поглощены друг другом, что мое исчезновение останется незамеченным.
В черном вечернем платье Элен выглядела просто по-королевски и оказалась самой привлекательной особой на приеме. Ее рыжевато-золотистые волосы были зачесаны назад, как у римской матроны, белые плечи сверкали под черной накидкой. На Ленгдоне был синий костюм, а я надел смокинг, так как приехал в Вашингтон, вполне готовый окунуться в водоворот светской жизни.
Сам клуб оказался симпатичным зданием с высокими потолками и сверкающими полами. В нем царило летнее тепло, хотя снаружи шел снег и ночь была чертовски холодной.
Публика собралась весьма представительная — человек пятьсот, и все в вечерних костюмах. Бедный Ленгдон краснел и что-то бормотал по поводу своего наряда, но Элен без колебаний увлекла его в самый центр веселья.
Миссис Голдмаунтин оказалась хрупкой подвижной женщиной, очень смуглой, лишенной возраста, но тщательно накрашенной и ухоженной. Я узнал ее издалека: фотографии, на которых она улыбалась президенту или вице-президенту или собственной собачке, великолепному белому пуделю, которому подавали еду на отдельный стол, стоявший рядом с ней на всех государственных торжествах, часто появлялись в журналах. «Гермиона любит интересных людей», — цитировали ее газеты. В самом деле, нравились пуделю Гермионе известные люди или нет, мы никогда не узнаем; однако то, что говорила миссис Голдмаунтин, было одной из существенных деталей светской жизни Вашингтона, и она действительно нравилась известным людям, потому что привлекала к ним внимание и устраивала роскошные приемы, на которых они имели возможность встречаться с другими знаменитостями. Один из законов природы состоит в том, что знаменитости обожают друг друга… И сама мысль об известности волнует их гораздо больше, чем среднего гражданина, который никогда не видел кинозвезду и редко дает себе труд увидеть собственного конгрессмена, если предположить, что он знает, кто его представитель в конгрессе.
Я огляделся в поисках пуделя, но собачки нигде не было видно.
— Элен Роудс! Ах, бедняжка! — Миссис Голдмаунтин жадно обняла ее, в маленьких черных глазках блеснул живой интерес: для нее это было несомненной удачей. Нас представили, и каждый получил свою порцию ослепительной улыбки. Ее зубы сверкали почти так же, как знаменитые фамильные изумруды, сверкавшие на ее шее, как цепочка зеленых огней светофоров. Мистер Голдмаунтин был необычайно богат; несколько лет назад он отправился к праотцам или, как говорила моя секретарша мисс Флин, поспешил вперед… оставив состояние жене.
— Я так тронута, мой бедный ангел, — говорила миссис Голдмаунтин, держа руки Элен в своих и пристально вглядываясь ей в лицо. — Я понимаю, вы так любили своего бедного отца…
— Я хотела вас повидать. — Ложь очень естественно слетела с коралловых губок Элен.
— Как ваша мать? Она потрясена?
— Очень… мы все потрясены.
— О, это так ужасно!
— Да.
— Министр юстиции сказал мне вчера, что его наверняка выдвинули бы в президенты.
— Ах!
— Каким бы он был дивным президентом… Как нам будет его недоставать! Всем нам. Мне ужасно хотелось присутствовать на похоронах, но меня посетили маркиза Эддердейл и курфюрст Саксонский и Веймарский, и мы никак не могли поехать. Я послала цветы.