– Именно потому, что она никуда не вела! – страстно воскликнул патер Браун. – Всякий, кто пригляделся бы пристальней к этому входу в пустое пространство, понял бы, что поэт неминуемо пойдет туда, как пойдет и ребенок.
Он несколько секунд молча моргал, потом прибавил виноватым тоном:
– Простите, пожалуйста! Но мне так странно, что никто этого не понял. И потом там было еще одно обстоятельство. Разве вам не известно, что художник имеет на каждый предмет только один правильный угол зрения. Дерево, корова, облако означают для него что-либо только под одним единственным углом зрения, точно так же, как три буквы образуют слово только при одной определенной их расстановке. Ну, так вот! Вид иллюминованного сада с разрушенного мостика был единственный правильный на него вид. Это было нечто вроде сказочного ракурса: Орм как бы смотрел вниз на небо и видел звезды, растущие на деревьях, и сияющий пруд, упавший луной на лужайку, как в радостной детской сказке. Он мог бы смотреть на все это целую вечность. Если бы вы сказали ему, что та лесенка никуда не ведет, он ответил бы вам, что она повела его в сказочную страну на краю света. Но неужели вы думаете, что он сказал бы это, стоя у свидетельской решетки. Что бы вы про него подумали, если бы он это сказал. Вы болтаете о цеховом суде, почему вы не предали его суду поэтов.
– Вы говорите так, словно вы сами – поэт! – сказал Бэгшоу.
– Благодарите бога, что я не поэт! – ответил патер Браун. – Благодарите вашу счастливую звезду, что я милосердней поэта. Рок сжалился над вами; если бы вы знали, какое чудовищное, всесокрушающее презрение он испытывал ко всем вам, вы подумали бы, что на вас обрушилась Ниагара.
– Может быть, вы лучше меня разбираетесь в художественном темпераменте, – сказал Бэгшоу, помолчав, – но на все это есть один простой ответ. Вы можете только доказать, что он занимался в саду еще чем-то, кроме убийства старика Гвинна. Но так же верно и то, что он мог совершить преступление. Кто другой мог совершить его? – А вы думали о слуге Гвинна? – задумчиво спросил патер Браун. – Он давал довольно путанные показания.
– А! – воскликнул Бэгшоу. – Вы думаете, что убил, в конечном итоге, Грин.
– Я твердо уверен, что убил не он! – ответил священник. – Я только спросил, думали ли вы о его показаниях. Он якобы вышел на минутку, не то за выпивкой, не то еще за чем-то. Но вышел он в ворота, а вернулся, перебравшись через стену. Иными словами он оставил ворота открытыми, а, вернувшись, нашел их запертыми. Почему? Потому что кто-то другой прошел в эти ворота.
– Убийца! – пробормотал сыщик. – Вы знаете, кто убийца?
– Я знаю, как он выглядит! – спокойно ответил патер Браун. – Это единственное, что я знаю. Мне кажется даже, что я вижу, как он входит в парадную дверь, каким стоит в слабом мерцании лампы; я вижу его фигуру, его костюм, даже его лицо.
– Что это значит?
– Он был похож на сэра Хемфри Гвинна, – сказал священник.
– Что вы этим хотите сказать? – спросил Бэгшоу. – Гвинн ведь был убит: он лежал с простреленной головой на берегу пруда.
– О, да! – сказал патер Браун.
После минутной паузы он продолжал:
– Вернемся к вашей теории. Она очень хороша, хотя я не вполне согласен с ней. Вы полагаете, что убийца вошел в парадную дверь, встретил судью в холле, сцепился с ним и разбил зеркало; что судья после этого убежал в сад, где его в конце концов и застрелили. Не знаю, но почему-то все это кажется мне неестественным. Допустим, что он убегал из холла, но в конце холла есть два выхода: один в сад, другой во внутренние комнаты. Несомненно, он предпочел бы скрыться в доме. Там был его револьвер, там был телефон; там был слуга, так он, по крайней мере, думал. Даже ближайшие его соседи находились именно в этом направлении. Чего же ради он остановился, отпер боковую дверь? Для этого ему пришлось, ведь, задержаться и выбежать одному в пустынный сад.
– Но мы знаем, что он фактически вышел из дому! – удивленно сказал Бэгшоу. – Мы знаем, что он вышел из дому, потому что его тело нашли в саду.
– Он не выходил из дому, потому что он не был в доме! – ответил патер Браун. – Я хочу сказать, что в тот вечер он не был в доме. Он сидел в бунгало. Мне это сказали в самом начале красные и золотые звезды, рассеянные во мраке сада. Они зажглись потому, что в бунгало включили ток. Они не горели бы вовсе, если бы Гвинн не находился в бунгало. Он бежал по направлению к дому и телефону, когда убийца застрелил его у пруда.
– А разбитый горшок, а пальма, а разбитое зеркало? – вскричал Бэгшоу. – Ведь вы же сами заметили весь этот разгром. Вы ведь сами сказали, что в холле боролись.
Священник смущенно заморгал.
– Разве? – пробормотал он. – Нет, нет, я наверное не говорил этого. Если я не ошибаюсь, я сказал, что в холле что-то случилось. И что-то безусловно случилось, но это «что-то» не было борьбой.
– Так кто же разбил зеркало? – коротко спросил Бэгшоу.
– Пуля разбила зеркало! – спокойно ответил патер Браун. – Пуля из револьвера преступника. Тяжелые осколки стекла опрокинули горшок и пальму.
– Во что же он мог стрелять, если не в Гвинна, – спросил сыщик.
– Это довольно сложная метафизическая материя! – ответил священник дремотным тоном. – В некотором смысле он стрелял в Гвинна, но Гвинна там не было. Преступник был в холле один.
Он замолчал на секунду, потом спокойно продолжал:
– Представьте себе зеркало, висящее в конце коридора до того, как оно было разбито. Представьте себе высокую, нависавшую над ним пальму. Отражая в полусвете однообразные, одноцветные стены, оно могло быть похоже на конец коридора. Человек, отражающийся в нем, мог быть похож на человека, выходящего из внутренних комнат. Он мог быть похож на хозяина дома, если только он был хоть капельку похож на него.
– Подождите минуту! – крикнул Бэгшоу. – Я кажется, начинаю…
– Вы начинаете понимать? – сказал патер Браун. – Вы начинаете понимать, почему все заподозренные в этом деле должны быть не виновны. Никто из них не мог принять свое собственное отражение за старика Гвинна. Орм сразу должен был заметить, что в зеркале отражается его желтая грива, а не лысая голова Гвинна. Флуд сразу же должен был увидеть в зеркале свои рыжие волосы, а Грин – свой красный жилет. Кроме того, все они низкого роста; никто из них не мог принять свое отражение за высокого, худого старого джентльмена во фраке. Тут нужен кто-то другой, такой же высокий и худой. Это самое я имел в виду, когда говорил, что знаю, на кого похож убийца.
– И что вы на этом думаете построить? – спросил Бэгшоу, пристально глядя на него.
Священник засмеялся резким, хриплым смехом, странно не похожим на его обычный, мягкий смешок.
– Я построю на этом то самое, что вы находите таким смехотворным и невозможным! – сказал он.
– Что вы этим хотите сказать?
– Я намерен построить защиту Орма, – сказал патер Браун, – на том, что прокурор – лысый.
– О, господи! – тихо сказал сыщик и вскочил на ноги.
Патер Браун безмятежно возобновил свой монолог:
– Вы проследили все поступки многих людей в этом деле. Вы, полицейские, были чрезвычайно заинтересованы в действиях и поступках поэта, слуги и ирландца. Но поведение одного человека было совершенно забыто, поведение покойного. Слуга самым искренним образом удивился, когда узнал, что его хозяин вернулся домой. Хозяин отправился на банкет юристов, но внезапно ушел с него домой. Он не был болен, потому что не потребовалось ничьей помощи; совершенно очевидно, что он поссорился на банкете с кем-нибудь из своих коллег. Стало быть, именно среди его товарищей по профессии следует искать его врага. Он вернулся домой и заперся в бунгало, где у него хранятся всевозможные документы о шпионаже. Но тот его коллега, который знал, что среди этих документов есть компрометирующие его, был достаточно хитер, чтобы последовать за своим обвинителем; он тоже был во фраке, но в кармане у него был револьвер. Это все! И никто не мог разгадать тайны, кроме зеркала.
Он мгновенье смотрела пустоту, потом заговорил снова:
– Странная вещь зеркало; рама в которой заключен сорт разнообразнейших картин, живых и исчезнувших навеки. Но в том зеркале, что висело в конце серого коридора под зеленой пальмой, было нечто особенно странное. Оно было как бы магическим зеркалом; его судьба была иная, чем судьба всех прочих зеркал: его отражению было суждено пережить его, его отражение повисло в воздухе этого сумеречного дома, подобно спектру. Или, по крайней мере, подобно абстрактной диаграмме, подобно скелету улики. Да, мы можем вызвать из небытия то, что видел сэр Артур Трэверс. Кстати, вы сказали о нем одну совершенно правильную вещь.
– Рад слышать это! – сказал Бэгшоу с мрачным юмором. – Какую же именно?
– Вы сказали, – ответил священник, – что у сэра Артура были веские основания добиваться казни Орма.
Неделю спустя священник еще раз встретился с сыщиком и узнал, что судебные власти уже направили расследование об убийстве сэра Хемфри Гвинна в новое русло, когда некое сенсационное событие совершенно опрокинуло все их расчёты.
– Сэр Артур Трэверс… – начал патер Браун.
– Сэр Артур Трэверс умер! – коротко ответил Бэгшоу.
– А, – сказал священник слегка дрогнувшим голосом. – Вы хотите сказать, что он…
– Да! – сказал Бэгшоу. – Он стрелял опять в того же самого человека, но уже не в зеркало.
Джон Джой БэлГлоток вина
Уединившись в свою библиотеку, Гарлоу вновь перечитывал письмо Мортона, которое он успел уже заучить наизусть. Перечитывал в последний раз, слово за словом, фраза за фразой, все еще в надежде убедить самого себя, что смысл его не такой многозначительный, каким он казался ему до сих пор.
Послание Мортона было написано на открытке с помеченной на ней датой, но без адреса отправителя.
Оно гласило:
«Целых шесть месяцев вы не оказывали мне никакой денежной поддержки, ссылаясь на затруднительное материал