— Сыграймо? — предложил Жорник, окинув оценивающим взглядом одежду Бельта. Уточнил: — Так варухаешь, аль с приглядом? Чью грабу рыжьишь?
— Ничью.
— Пересвистень, значит-ко.
— Лишь бы не высвистень. — Лихарь тотчас подобрался, руки его исчезли в складках платка, не иначе, нащупывая рукояти ножей. — А то, знаешь, мил человек, бывает, что придет-тка кто, сядет и начинает высвистывать всякое. Насвистится, насвистится, а там, глядишь-тка, и расцветают по обочинкам деревца-то покойничками.
— Уймись, — проворчал Жорник и, отставив в сторону вороньи глазки, прибавил: — Бурча про него доложился, дело у человеца, только вот играть он не желает. Брезгует, видать.
Мутные серые глаза, не добрые и не злые, обыкновенные. И неужели этот толстяк и есть тот самый загляд, старшина фартовый, поставленный за бандитским порядком следить?
— С уважением к ясноокому Жорнику…
Лихарь тоненько заржал, зашевелил пальцами ног, разрушая серую пепельную кучу.
— Ясноокий Жорник, о-хо-хо… а, ясноокий Жорник?
— Имею дело, — в шестой раз за этот вечер произнес Бельт. — У нас пропажа случилась.
— Бывает, — вполне мирно согласился загляд. — Пропажи-то, они кажный день приключаются. Вот с самого утреца, только-только глаза продерешь, того самого мерзкого клопа, что разбудил, ногтем раздавишь, на Око глянешь и натурально самой возвышенной благодати переполнишься… А оно оказывается, чего-то уже и сперли.
— Вот-вот, — поддакнул Лихарь. — Совсем отвлечься нельзя, мигом что-нить склеят. Это даже не брысы, а гужманы какие-то.
— Уважаемый Жорник, — Бельт, уже привычный к подобным поворотам разговора, быстро направил его в нужную сторону: — Дело такое: загостилась девица-наир у каких-то радушных людей. Слишком загостилась. Пора ей возвращаться к деду-ханмэ. Он ведь огорчен, а когда ханмэ огорчен — совсем нехорошо бывает. Всем.
Загляд зевнул и, похлопав по брюху, заявил:
— Жрать охота.
— Зато, — не обратив внимания, продолжил Бельт, — бывает хорошо тем, кто ханмэ помог, избавил от огорчения. Будут деньги, будет память о хорошем загляде.
— А он наглый, — перебил Лихарь, вытягивая ноги из пепла. Тут же выковырял из-под задницы сплюстнутый от долгого на нем сидения башмак и, высунув от усердия язык, принялся натягивать на босую ступню.
Жорник махнул рукой и из темноты появился какой-то человек, одетый весьма прилично и чисто. Склонился, подставляя ухо загляду, кивнул и снова исчез в темноте.
— Сыграем? — повторил предложение Жорник, поднимая кубок. — Уважь хозяев.
— Ай-я-яй, троечка-деточка-лапочка моя, ну же роднулечка-симпампушечка, — Лихарь остервенело тряс кубок. — Троечка-закроечка, начерно иду!
Он резко дернул запястьем вверх, потом вывернул вниз, переворачивая кружку с вороньими глазками над разостланной на земле дерюгой, и склонился, изучая. Продолговатые палочки, отлитые из железа, с одной стороны были покрыты белой эмалью, с другой — черной; но таких выпало аж четыре, да и по зарубкам глядя, вышел Лихарь не на тройку желанную, а на цельную руку.
— Ох ты етить твою мать, обухом да под дышло, чтоб…
— Сюда давай, — Жорник сгреб глазки в кубок, затряс и, быстро выдав, — набело, — кинул.
Выпала двойка, и загляд, счастливо осклабившись, загреб себе и Лихарев пояс с медными бляхами, и Бельтову шапку.
Игра шла давно, костер почти погас, да и другие, которые поначалу виднелись в отдалении, тоже притухли, проступая сквозь ночную тьму рыжими искорками.
Время, время идет. Вот что беспокоило Бельта, а вовсе не проигранные монеты и шапка. Будь его воля, он бы их до первого замёта отдал, еще и крутку приложил сверху. Одним словом, всё то, чем заранее решено поступиться при таком исходе. Но увы, плевать загляду и на вес кошеля, и на разноцветное шитье, что делает войлочную шапочку такой дорогой. Ему важна сама игра, перестук глазок в стакане, кувырканье по дерюге, выбор между черным и белым. Кто знает, может быть, он и не мухлюет даже…
А время-то идет. Орин, небось, бесится, но спасибо Всевидящему, не лезет, держится, как велено, в стороне от костра. Или это он не от разума, а потому как спеленали его по-тихому людишки загляда? Не идиоты ведь, натасканы на всякую укрывку. И лежит сейчас Орин, веревкой придушенный или, чего доброго, ножа отведав. Хотя и он ловок, не за даром в десятке лучшим скрытником держали.
— Ну, что, мил человек? — Лихарь принялся натягивать второй ботинок, с виду еще более разваленный, чем первый. — Чего ставишь?
В круг костра шагнул тот самый, приличный, отосланный часом ранее. Теперь уже он нашептал чего-то Жорнику, но уходить не стал, шмыгнул за спину загляду и замер в тени.
— Спрашиваю, на что играем?
— А заканчивать не пора?
— Агась, токмо ты вот этот поясок поставь, в котором нормальная денежка спрятана за подкладочку. И чтобы тебе обидно не было, моя ставочка под стать будет — чернявая девица. Согласись, жирный кусман?
— Эх, господин Жорник, нехорошо играть на наир.
— А я, Арбалет, вовсе и не на девицу играю, что ж я — совсем дурак? Я катаю на шепоток о той девице. Можно сказать, на помочь бескорыстную и своевременную.
— Твое дело, загляд. Пояс так пояс. Шестерик, на черно.
Бельт даже не тряс, просто перевернул стакан и открыл замёт. Все шесть глазков лежали белой стороной кверху.
— Не фартовый ты, Арбалет, не фартовый. Но мы — человецы деловые и приличествующие, а потому поясок-то сымай, но и уши раскрой. Пойдешь тудой к берегу, там колымажница о двуконь стоит, кумачевая поверху, да с желтыми заплатами. И колесы у нее железом обитые. Спросишь Сполина Рудого, ну или сам найдешь, он у нас приметный.
— Кривой на один глаз да по щеке клейменый, — произнес Приличный из-за спины Жорника. — Почти как ты.
— Во-во, клейменый. И лыбится постоянно. Скажешь ему, что загляд Жорнушка послал и велел воротить сверх договора взятое да на хранение отдатое. Ну а кобениться будет, можешь рожу подправить, на то тебе мое высоченное благословенье, а то и вправду, совсем обнаглевши…
К немалому облегчению Бельта, фургон находился там, где и было сказано: на берегу реки. Задние колеса его съехали на лед, передние, подпертые камнями, почти вмерзли в землю. Рядом стреноженные да привязанные к ободу стояли две лохматых коняшки, а между оглоблей горел костер, около которого, укрутившись в одеяло, дремал человек.
— Н-ну, твари, — прошипел Орин, дуя на ободранные ладони. Он действительно чуть было не попался жорниковым умельцам, пришлось изрядно поползать по таким узким щелям и вонючим канавам, каких отродясь не видывал.
— Тут будь.
Бельт не стал красться, открыто вышел из темноты и окликнул:
— Ночи доброй. Мне бы Сполина повидать.
Человек зашевелился, забурчал, потом поднялся во весь рост: был он высок, широк в плечах и по-медвежьи неуклюж.
— Привет у меня к нему.
Молчание. Сопение. Удар кулаком по боковине фургона. Затрещавшие доски, хрустнувший лед.
— Ты — Рудый?
Кивок.
И вправду он. Теперь, подойдя ближе, Бельт разглядел изуродованное ожогом лицо, с одной стороны заросшее косматой бородой, с другой — стянутое рубцами так, что пустая глазница съехала куда-то на щеку, а губа задралась, обнажая зубы. Чудилось — и вправду улыбается Сполин, страшно улыбается.
— Я от Жорника, с его словом. — Руки чуть ближе к животу, вроде как пусты и открыты, но в случае чего… — Загляд велел вернуть то, что вчера сверх договора перепало.
Пыхтение, сжатые кулаки, опущенная голова. Здоровый, сволочь, такого с одного удара не свалишь. А если резать — снова потом с заглядом разбираться.
— Верни, Сполин, к чему тебе лишние хлопоты?
Лишь бы Орин не сорвался, лишь бы не полез с мечом.
— Верни, — тихо повторил Бельт.
Сполин медленно, словно нехотя, кивнул.
Майне лежала в деревянном ларе, заваленном грудой тряпья и почти неприметном в темноте фургона. Лежала с туго стянутыми запястьями да лодыжками, с кляпом во рту и мешком на голове. Не шевелилась, будто мертвая. Но нет: подлетевший Орин мигом разрезал кожаные ремешки, стащил мешок, избавил от кляпа и, подтянув к костру, принялся разминать запястья.
— А вторая… второй… вторая, — все-таки поправился Бельт. — Где? Где еще одна девушка? Ты понимаешь?
Сполин мотнул лобастой башкой и, присев возле костра, натянул на плечи драное одеяло.
— Вторая где?
Поняв, что ответа не получит, Бельт запрыгнул на приступку, забрался в фургон и, вдохнув сладко-горькую смесь из намума, притираний и нечистот, громко крикнул:
— Ласка!
Прислушался. Тихо. Только пялятся из темноты испуганные глаза: затаились Сполиновы шлюхи, даже дышать боятся. Правильно, пусть боятся, потому как сейчас Бельт был в ярости. Оттого, верно, и не сразу сообразил, кому вопрос задавать.
Майне, уткнувшись в плечо Орина, тихо всхлипывала, тот же нежно гладил черную макушку, приговаривая что-то ласковое, утешающее.
— Ласка где?
Поняла. Обернулась. Оскалилась и тут же сглупила — ударилась в слезы.
— Н-не знаю… нас разделили… сразу. Они следили.
— Бедная моя, — Орин обнял девушку.
Бедная, ага. Злая и глупая: думала, так просто с местной шантропой договориться и Ласку сбагрить. Вот только не ожидала, что ее и саму в ларь засунут и маловато будет властного блеска в глазах да притопывания ногой. Хитрая да перехитренная. Змея. Наир.
— Я не знаю, где она. Орин, мне так страшно было! Я ждала, что вы придете, что ты придешь… А тебя все не было… я… я думала, что это — всё. Молилась Всевидящему… Спасибо вам, я никогда не забуду.
Она сама шагнула на встречу, самоуверенная, как все их племя. Отвернувшийся было Бельт схватил ее за горло, сжал пальцы так, чтоб не задохнулась, но почувствовала силу, потянул вверх, заставляя подняться на цыпочки, и повторил вопрос:
— Где Ласка?
— Бельт, ты сдурел!
— Дернешься, шею ей сверну. Ласка где?
В черных глазах Майне блестели слезы. Но не от обиды, а от злости за вторую за день ошибку. Больше она не допустит. А может и вправду шею свернуть? Орин побесится, ну да потом жить много легче станет. А от Хэбу они уйдут прытко, ни хрена этот пердун не сделает…