Из-за деревьев выскользнула фигура, закутанная по самую макушку в меховой плащ, и замерла у треноги.
— Ты, ак-найрум, да-да, с кривым лицом, сюда, живо!
Немного замешкавшись с шестом, мужчина со шрамом просто воткнул его в сугроб и тоже подошел к слабо дымящей жаровне. Странно оскалился и почесал рубец, вглядываясь в фигуру в плаще и не решаясь поднять глаза на тегина.
— Кхарнец, сюда.
Поначалу Туран даже не понял, что ясноокий Ырхыз обращается именно к нему. Понимание явилось вместе с ударом от Куны. Несколько шагов, скрипящий снег, иней на конском доспехе, широкое стремя и коричневый, намокший сапог. Ожидание удара — сзади или сверху, готовность встретить и ответить. Но нет, пропустили к жаровне, где уже стоят двое. Человек и… склана.
Даже удивиться не получилось, наверное, он устал удивляться этой стране.
— Слушайте все! — громко произнес тегин. — Я, Владетельный князь Аррконы, Юкана и Таври, светлейший тегин Ырхыз Эри Хэбу А-Ты, Серебряная Узда Наирата, одаряю этой благословленной лепешкой своих добрых подданных и слуг! Склану, ак-найрум и жидковолосого кхарнца. Я примиряю их друг с другом и всех — с собой! Отныне нет у нас обид и долгов. Моя милость безгранична, мой хлеб сладок, моя благословение крепко! Комше, Всевид!
Тегин разломил лепешку на три неравные части и, нагнувшись, роздал. Фигура в плаще, выпростав из рукава серую руку, сжала свой кусок. Ак-найрум, взял свой и почти сразу откусил. Последним принял дар Туран. Поднес ко рту, хватанул зубами и принялся жевать нечто безвкусное. С пальцев тегина слетели последние крошки и зернышки.
— Комше, Всевид, — повторил он.
Сразу с нескольких сторон подхватили молитву харусы. Вторя им, в разнобой, сперва нерешительно, но с каждым словом выравнивая ритм, загомонила свита. И ничего-то радостного, благословляющего не было в пении этом, напротив, угроза слышалась Турану.
Правильно, это ведь оскорбление, вперед шадов, вперед нойонов, вперед всех, кому кровью дано право кормиться из рук властителя, отдать хлеб недостойным.
Тегин спрыгнул на землю, завалив шест Ум-Пан. Перешагнул и устремился к небольшому походному столу, который накрывали слуги. Один из них, повинуясь жесту Ырхыза, кинулся с кувшином и кубками к троице. Подходил сбоку, сгорбившись, точно опасаясь оказаться причастным к совершенному тегином.
Но вот стихла молитва. Куна несколько раз ткнул в сосну кинжалом и успокоился. Кырым, осторожно взяв под руку тегина, повел какой-то неспешный разговор, а Морхай помог подняться старику Ум-Пан и его внучке.
Сестра? Возможно, но вряд ли единоутробная.
А ведь есть у ясноокого Ырхыза еще и младший брат по отцу, и мачеха. И род у нее, кажется, сильный. Да, завязался клубок, запутался.
Пресное тесто не лезло в горло, но большой глоток горячего вина с корицей протолкнул комок. Шрамолицый тоже пил жадно. Пил и смотрел то на оцепление, отгородившее их от наир, то на склану. Но заговорил именно с Тураном:
— Далековато тебя.
А взгляд цепкий. Впрочем, в нем нет ни ненависти, ни даже раздражения, обычного для волохов.
— Далековато, — согласился Туран, внимательно разглядывая случайного знакомца. Лет ему где-то за тридцать, может и больше, вон сколько седины нажить успел. Не высокий, но и не низкий, худощавый, но не сказать, чтоб сильно худой. А лицо ему Всевидящий явно наспех лепил: широкий лоб и плоские наирские скулы, но тут же кривоватый нос, впавшие щеки с жесткой щетиной и острый подбородок. Обветренные, сухие губы тянутся в слабой усмешке, но не потому, что человеку и вправду весело — шрам кожу стягивает. И оттого одна бровь кажется чуть выше другой, а глаз — слегка прищуренным.
Но шрам уже обычный, бледновато-розовый и нестрашный с виду, видать, примерещилось прежнее.
— Поговаривают, что у вас там прямо из земли бьют фонтаны вина.
— И вместо песка — сахара пополам с медом, — поддакнул Туран, отворачиваясь. Дальше пялиться на этого типа было неинтересно. — А следом за вином из земли булки выскакивают, и все — разной формы и вкуса. Ага, так и живем.
— Ясно, — сказал шрамолицый так, что стало понятно: и вправду ему ясно, где сказки, а где правда.
Туран сам бы хотел в такую землю попасть, чтоб и вино, и мед, и булки из земли. В Наирате-то все больше наоборот — в земельку, и не булки, а люди.
— Что всё это значит? — склана обвела поляну широким жестом, от которого неглубокий капюшон слегка съехал на плечи.
Шрамолицый чуть дернулся, подаваясь назад, но сделал всего полшага.
— Хотел бы и я знать, — процедил он.
А склана окончательно скинула капюшон.
Как на картинках из книги Ниш-Бака… Нет, иначе. Там склан светлолицы и нарочито нечеловечны, а эта почти как обыкновенная женщина. И в то же время необыкновенна. Вблизи серая кожа ее не кажется ни жесткой, ни каменисто-неровной, напротив, она гладкая, со стальным отливом. Или скорее мягко-жемчужным? Чуть синеватая, там где падает свет, и блеклая с теневой стороны. А на губах чернично-черная.
Склана, почувствовав взгляд, обернулась. Личико узенькое с несоразмерно крупным выпуклым лбом, тяжеловатыми надбровными дугами и круглыми, как у совы глазами. А волос почти нет. За что ее обрили?
— Но это ведь какое-то правило? Традиция? — спросила она. И говор иной. Даже не коверканье слов — здесь всё как раз гладко и напевно — скорее уж вибрация, словно звуки влетают не в уши, а проходят сквозь тело, заставляя мелко дрожать.
Шрамолицый сделал еще полшага, на этот раз в бок.
Отсюда было бы легче ударить склану ножом с размаху. Или, наоборот, защититься от ее выпада. Склана тоже чуть подвернулась на пятках, так естественно и незаметно, будто и не двигалась вовсе. Тем не менее позиция снова была восстановлена, более того — теперь она лучше могла видеть самого Турана. Интересно, у нее такие маленькие крылья, что умещаются под плащом?
— Что значит этот ритуал? — она настойчиво повторила вопрос. — Мне нужно понять.
И не только ей, Турану тоже хотелось бы.
— Ну… Примирение с благословенцей… Каган, ну и тегин — главная рука Наирата. Она наказывает, она и одаряет. Наказание — самое справедливое, дар — самый ценный. Хлеб… самый сладкий. Это напоминание об истинной силе. Все мы слуги под Серебряной Уздой и едим из рук ясноокого тегина, над которым сильнейший только каган и Всевидящий.
Наирец говорил наизусть, заученно и в то же время с сомнением, каковое пытался скрыть. Что все-таки он увидел? И зачем при тегине склана? Посольство ведь ушло, а она осталась.
— Все мы слуги, — эхом повторил Туран.
Они стояли вокруг треноги. Тлеющие угли то затухали, то разгорались от ветра, и еле заметные алые всполохи мазали руки, тела и лица.
— Не слуги. — Склана собрала с ладони маковые крошки и облизала пальцы. — Не слуги — новые потешные зверята. Он зверят любит.
В эту минуту Туран понял, что каждому из них есть, что сказать и о чем спросить. Также как и то, что не будет больше ни вопросов, ни ответов. Поэтому он просто произнес:
— Туран.
— Бельт, — почти сразу отозвался шрамолицый.
Дольше всех молчала склана, но и она выцедила:
— Элья.
От самого стола, поверх серебряного кубка, пристально и ревниво на них смотрел тегин. Ясноокий тегин Ырхыз, светлейший князь и будущий каган. Человек, жизнь которого связала множество странных узлов. В том числе и этот.
Значит, его смерть должна развязать все.
Эпилог
Очередной полдень миновал, а я всё еще жив.
Здесь светло, и сквозь узкие окна в потолке даже видно Око. Может от этого некоторые из них и дуреют? От того, что видят, а места мало? Надо будет устроить выгул, пусть порадуются. А еще — выпороть парочку нерадивых сволочей, пользующихся моим отсутствием.
Я успел соскучиться. Терпко пахнет влажной шерстью, подгнивающей соломой и холодно, резко — железом. Пятна ржавчины на прутьях, хрустнувшая под сапогом кость. Нет, не пороть. Одному — кисть. Левую. Второй пусть смотрит. Потом ему пальцы.
Скулеж. И они соскучились по мне? Или все равно? Уранк, высунувшись из соломенной кучи, распушил перья, заклекотал, приветствуя. Рыбные головы плюхнулись на камень рядом с гнездом, и он ухватил одну крючковатым клювом, поволок в солому. Ненавижу рыбную вонь, но здесь можно и потерпеть. Здесь интересно. Уранк смешно ест, придерживает голову и задними лапами, и передними, клювом отковыривает кусочки и квохчет ну точно курица. Пора бы ему когти подрезать.
А вермипс так и висит колодой на прежнем месте и только задние лапы панцирь поглаживают, хорошо хоть без скрипа. Может, наконец, уяснил, что я не люблю, когда он скрипит?
К самой решетке подошел науджин. Лениво шевелит толстыми отростками на башке: то ли присматривается, то ли прислушивается. Или не на башке? Ну да он всегда такой, поэтому не в счет. Всё равно получает свой сахар. Заодно и себе горсть на язык. Вместе хрустим. А дерьма-то в клетке…
Вот сцерх точно рад — дергает треугольной башкой, трясет хвостом, и мешок под горлом раздувает грозно. К решетке подбирается боком, принюхиваясь, выжидая. Вот оно, твое мясо, свежее, пахнет еще живым. Тоже бы можно откусить, но после сахарной сладости будет не то.
Корзина основательно полегчала.
— Ты вернулся? — Звонкий голос и скрип дверцы. Маленькой, под стать домику в клетке. Надо бы сказать, чтоб еще одну жаровню поставили. Мне бы не хотелось, чтобы Вирья замерз.
— Да, вернулся.
— Привез мне что-нибудь? — Он, ногой собрав солому в кучу, садится. И я сажусь напротив. Его бы подстричь. И помыть, конечно.
— Конечно. Держи.
На моей ладони фигурка лошади из синего стекла, ему должно понравиться. Некоторое время Вирья рассматривает ее, склонив голову набок, потом протягивает руку, касается пальцем морды, проводит по гриве, спине, и только после этого решается взять. Это не из-за страха передо мной, просто у него такие привычки. У них у всех здесь свои привычки.
— Мягкое стекло склан? — Вирья обнимает лошадку ладонями, дышит на нее. Мнет.