– Благодарю, Алексей Сидорович, за ценные сведения, но могу вас успокоить, что вам опасаться нечего. Бандиты давно покинули столицу и более не вернутся. На их совести много крови, и навряд ли у них достанет мужества оказаться в краях, где их разыскивают.
– Но ведь могут вернуться?
– Сомневаюсь.
– Видите, вы сомневаетесь, а каково мне и моей семье?
– Господин Сермяжкин, ещё раз повторяю, вам опасаться нечего…
– Может быть, мне отправить куда-нибудь семью?
– Здесь я советовать не могу, но делать это я бы не стал.
– Почему? – надул губы посетитель. – В других местах они могут быть в безопасности.
– Посудите сами – вы не знаете, из каких краёв приехали бандиты. Так?
– Так.
– Вы отправите семейство, а вдруг эти самые бандиты проживают там, где остановится ваша семья?
– Об этом я не подумал. Что же делать?
– Живите спокойно. Преступники не вернутся назад, поэтому самое безопасное место – ваш дом. Тем более что мы разыскали бандитов, – успокоил Филиппов Сермяжкина, – скоро их арестуем. А вы живите спокойно, словно ничего не произошло.
– Вы полагаете?
– Да, это самый лучший выход из сложившейся ситуации.
– Пожалуй, вы правы, господин Филиппов, – улыбнулся посетитель.
– Позвольте задать вам последний вопрос, – на лице Владимира Гавриловича появилась ответная улыбка.
– Пожалуйста, задавайте.
– По нашим сведениям, один из преступников имел запоминающуюся особенность. Вы ничего не заметили?
– Нет, – покачал головой Алексей Сидорович.
– Он не хромал?
Сермяжкин задумался, потом категорично заявил:
– Нет, бежал не хромая.
– Перекладывал саквояж из одной руки в другую?
– Перекладывал, – удивился посетитель, – мне показалось, что саквояж довольно тяжёлый.
Глава 20
Лунащук возвращался в столицу не вполне довольным полученными результатами. У Моисея Андреева не осталось родственников, а значит, и наследников, за исключением малолетней внучки и зятя. В первую очередь был заинтересован в получении трактира, прилагаемых к нему денег и драгоценностей Михаил Семёнович. После смерти четы Андреевых он становился опекуном дочери и, стало быть, мог распоряжаться оставшимся состоянием. Чем не веский мотив для совершения преступления чужими руками?
Конечно, эти же сведения можно было получить по телеграфу, но господин Филиппов, видно, отрабатывает доверие за полученную должность. Хотя, по чести сказать, должность суетливая и непредсказуемая. Преступников под корень не извести. Народ не изменишь: как бегает в его крови чувство зависти к соседу или человеку побогаче, так и будет теребить разум; как хочет иной раз людская особь занять место родственника или начальника, так и сделает всё, чтобы возвыситься, приобрести незаслуженное уважение.
Перед самой столицей Михаил Александрович устал от мыслей, которые роились, словно осы в гнезде: то одна вылетит и исчезнет где-то за горизонтом, то другая, то третья – и так либо по кругу, либо перебивая друг дружку. Чиновник для поручений задремал, уже когда впереди показались первые деревянные строения пригородных сёл и деревень.
– Господин… э… – тронул Лунащука за плечо кондуктор, – столица.
Мечиславу Николаевичу повезло со сведениями больше. Он не стал ни телефонировать начальнику сыскной полиции, ни отправлять телеграмму – просто вышел на станции в ста двадцати верстах от Твери. Оказался в Вышнем Волочке.
Кунцевич поёжился от утренней прохлады. Хотя солнце и показалось за горизонтом, оно ещё не успело отдать должного земле тепла.
Василий Афанасьевич рассказал перед отъездом о Ваське Коробицыне из Микулина Городища. Что, мол, есть такой озорник, который от полиции третий год бегает. Преступлений за ним больших не числилось, только кражи, и то по мелочи. Крестьяне – они таковы, тащат то, что, на их взгляд, нехорошо лежит и в хозяйстве пригодится. Вот и этот самый Васька не исключение. Не грабил на большой дороге, никому не угрожал, только ручки его шаловливые то в одном селе вещи хозяйские прихватят, то посуду к рукам приберут, а в последний раз он коня со двора свёл и цыганам продал. Вот за этот проступок и разыскивается. Съездили в Микулино Городище, но там односельчане и родственники рассказали, что Васька давно дома не появлялся. Как сбежал с полгода тому, так и сгинул, не прислав ни одной весточки.
Мечислав Николаевич вышел из двухэтажного здания вокзала, фасад которого больше напоминал крепостную стену с каменным ограждением, идущим вдоль крыши, и чуть ниже – с круглым, с аршин диаметром углублением, в котором медленно передвигались по нескончаемому пути стрелки часов.
Перед зданием прохаживался городовой в чёрном мундире, перехваченном ремнём с металлической пряжкой. На боку висела сабля, на левой стороне груди – бляха с выдавленным личным номером полицейского и участка. Юфтевые сапоги то ли жали, то ли в один из них попало что-то лишнее: полицейский при каждом шаге испытывал явное неудобство.
Петербургский чиновник подошел к городовому, представился.
Полицейский приложил руку к фуражке, на тулье которой развевалась никелированная ленточка с гербом Вышнего Волочка.
– Городовой Сидоров.
Кунцевич протянул ему конверт:
– Братец, подскажи, как мне добраться до указанного адреса.
Страж закона взял в обе руки протянутый лист и, шевеля губами, прочитал. Затем поднял взгляд на приезжего.
– Ваше благородие, улица находится в той стороне, – указал он куда-то рукой. – До неё путь не близкий, это через… – И полицейский начал сыпать названиями улиц.
Кунцевич терпеливо дослушал, не перебивая, в конце объяснения спросил:
– Туда экипаж проедет?
– Так точно, четверть часа – и вы там, – городовой вернул конверт, который Мечислав Николаевич положил в карман, – только больше, – невнятно добавил он, – не давайте.
– Хорошо, – кивнул Кунцевич и уже хотел идти, но страж порядка его остановил и сам подозвал жестом извозчика. – Он вас быстро домчит до нужного места, – приложил руку к околышу фирменной фуражки, – ваше благородие.
Мечислав Николаевич кивнул полицейскому и сел в подъехавший экипаж.
Ехали недолго, оставляя после себя поднятую колёсами экипажа и копытами лошади жёлтую, с лёгкими песчинками пыль. По обе стороны дороги оставались дома в один или два этажа, попался только один в три, с вычурными деревянными воротами, покрашенными в коричневый цвет. По улицам бегали босоногие детишки в залатанных рубахах, взрослые встречались изредка – видимо, большая часть работала на крупнейшей в городе Прохоровской мануфактуре «Таболка».
– Приехали, барин, – обернулся чернявый парень, почему-то с россыпью рыжих пятнышек по лицу. Принял плату. – Благодарствую, барин. Может, вас подождать? – предложил извозчик.
Кунцевич не стал долго раздумывать и сразу же ответил:
– Почему бы и нет? Подожди, братец. Думаю, надолго здесь не задержусь.
Мечислав Николаевич заглянул во двор. Никого не было, только у хозяйственного строения пробежала курица. Петербургский гость осмотрелся – собак не видно.
И чиновник направился ко входной двери.
Постучал.
В ответ ни звука.
Снова постучал. Послышались торопливые шаги. Скрип – и высунулась в щель между дверью и косяком голова девчушки лет двенадцати-тринадцати. Увидела и тут же исчезла. Через минуту из той же щели появилась женщина постарше, с седыми волосами, зачёсанными назад. Поморгала в удивлении глазами.
– Добрый день, – поздоровался Кунцевич и убрал пальцы с рукояти пистолета, засунутого на спине за ремень.
– Доброго и вам, – ответила женщина, открыла полностью дверь и вышла на крыльцо, вытирая руки фартуком.
– Скажи, любезная, здесь ли проживают Анциферовы? – улыбнулся Мечислав Николаевич.
– Ну, проживают, – хозяйка явно была не из гостеприимных.
– Нет ли у вас родственников в Твери?
– Тебе-то какое дело, господин хороший, есть или нету? – женщине явно не хватало миролюбия.
– Так весточку я принёс от них.
– Господи, – криво ухмыльнулась женщина, – сто лет их не видали, да столько бы и не слыхали. Родственники нашлись! Мы про них и позабыли давно. Что это они о нас вспомнили?
– Вот, вспомнили. – Кунцевич, стоя на нижней ступени крыльца, с интересом рассматривал женщину. – Есть ли ещё кто дома?
– Ну, есть. Тебе-то что?
– Поговорить надо.
– А ты кто таков?
– Здесь будем лясы точить или в дом пригласишь?
Женщина отступила в сторону, позволяя войти в дом. Кунцевич прошёл через сени и оказался в большой комнате. Слева возвышалась белёная печь, справа – два невысоких, довольно узких окна, под которыми вдоль стены стояла скамья и длинный стол. Облокотившись о вытертую за долгое время рукавами и руками столешницу, сидел мужчина, казавшийся молодым. Но когда глаза Мечислава Николаевича привыкли к тусклому свету, чиновник понял, что ошибся. Голову мужчины хоть и обрамляли густые волосы, но не было ни одного тёмного, только седые. Лицо пересекали глубокие морщины, наряду с заострённым носом и впалыми щеками придававшие человеку вид мумии, какую Кунцевич видел в одном из музеев.
– Здравствуйте, – Мечислав Николаевич снял шляпу ещё на крыльце.
– Здравствуй, барин! – ответил сидевший за столом. – Ты меня, дурня старого, прости, что молодецки не вскакиваю, как в младые годы. Нынче ноги уже не держат.
Петербургский гость промолчал, только обернулся на шедшую позади женщину.
– Проходи, – сказала она как-то по-приятельски и подтолкнула под локоть, – ты садись, барин, – на последнем слове она ухмыльнулась, – наш дед у нашего помещика до Манифеста крепостничествовал, вот всех барами и зовёт.
Старик окинул Мечислава Николаевича взглядом.
– Видно, что издалека к нам пожаловал, барин? – это прозвучало то ли вопросом, то ли утверждением.
– Издалека, – подтвердил догадку старика петербургский гость, который так и остался сидеть неподвижно, только сверкнули глаза.