И Галибу тоже… И все дружно пошли. Очень довольные, потому что отделались легким испугом. А могли головами, глазами и руками, потому как Галиб суров, но справедлив. И прав, сказав, что Аллаха не обмануть. Ибо тот всё видит, всё слышит и всё знает.
И Галиб – знает. Он слуга Аллаха здесь, на Земле…
Всё было правильно! Потому что жертвы, потому что многочисленные, в Европе, и потому что больница… Но все было не правильно, все было не так, потому что не больница, а хоспис и не пациенты, а безнадежные больные, считай без пяти минут покойники.
Операция вызвала резонанс… Но могла вызвать и подозрения… Он пошел на убийство. Но он оставил лазейку для своей совести. Он убил… Но тех, кто был обречен умереть в ближайшее время. И это могло обратить на себя внимание. Он убил пациентов… Но спас персонал. И это было еще большей ошибкой. Еще большим риском. Персонал тоже должен был умереть! Умереть в первую очередь! Все это было неправильно. Ибо это было слабостью.
В последнее время он стал сентиментален. Чего раньше не наблюдалось. Раньше он убивал, когда нужно было убивать. Того, кого следовало. Или кого приказали. Невзирая на лица, пол, возраст и личные к обреченному отношения. Убивал по «производственной необходимости», не беря во внимание эмоции. Не пытаясь увильнуть от черной работы. Не пытаясь выкрутиться. Он убивал как палач, который исполняет приговоры, каждодневно рубя головы, не спрашивая имен и фамилий, не заглядывая приговоренным в лица. Просто рубит. Как дрова.
Так было раньше.
И так должно быть. И вместо этой больницы должна была быть другая больница, с обычными пациентами. И персонал той больницы должен был умереть. И все, кто находился в больнице, и все, кто мог оказаться рядом с ней. И никаких угрызений совести в отношении них быть не могло. Потому что, идя к цели, не выбирают средства!
Почему же он дал слабину?
Может, потому, что ослабло давление его Организации? Что не дышат ему в затылок его коллеги, которые, в отличие от него, не будут испытывать сомнений, если он оступится. А сделают свою работу как положено. Слишком долго он работает один. И слишком далеко от родины. Что расслабляет. Если бы он был не один, если бы их было хотя бы двое, все выглядело бы иначе. Если бы рядом с ним был, к примеру, Серега. Тот, который, не задумываясь, вычищал свидетелей, которые видели или предположительно могли видеть «шефа». И чуть не вычистил его самого, желая перерубить потянувшуюся к Организации ниточку. Тот не сомневался. Не жалел. Не рефлексировал. Не изобретал «сложных путей». Не ублажал свою совесть. Потому что понимал, что сомнения и рефлексии сильно убыточны. Что если не он, то – его. Тот, у кого сомнений уже не будет.
Вот почему возник хоспис… Потому что нет Организации. Той, прежней, безжалостной и беспощадной. Карающей отступников и их семьи за любое отхождение от правил. Может, так? Может, потому, что длинные руки «товарищей по оружию» стали короче. И можно чуть расслабиться. И немного соврать – не написать про хоспис, а лишь про больницу. Хотя раньше написал бы все как есть, сам себя вложив по полной. Ибо искажение информации есть самое серьезное в их Конторе нарушение. А теперь он и не пишет никому. Потому что – сам по себе…
Хотя… Ведь приехал же тогда Серега. Откуда-то. С ревизорскими функциями. С правом разбираться и карать. Без суда и следствия. На месте. Собственноручно. И разобрался. И вычистил. Обрубив все каналы. И тем спас его, потому что, не сумев обрезать все периферийные ниточки, он бы убрал его. Как главного носителя информации. Вырубил бы главное звено…
Значит, организация есть? Есть Серега. Есть Куратор. И он. Наверное, кто-то еще, кого нашел и поставил под ружье Куратор. Своим единовластным решением. И значит, за тот хоспис еще придется держать ответ. Перед Куратором. Перед Серегой. Да и перед самим собой. И придется ответить. По всей строгости. По законам военного времени. Если вдруг кто-нибудь зацепится и начнет разматывать и спрашивать – а почему хостел и отчего так счастливо спаслись врачи и медсестры? Что это за балаган такой? И кто его устроил?
И придется ответить. За себя самого. Перед самим собой. И принять решение. Единственно верное. И выбить слабое звено. Выбить – себя. Чтобы оборвать все вопросы. И эта слабость, эта попытка сговориться с собственной совестью выйдет боком. Ему – потому что придется самого себя приговорить и привести в исполнение. И выйдет боком тысячам жертв, которых будут убивать боевики. Теперь. И потом. Потому что долго и тщательно создаваемая схема рассыплется. И не станет Галиба. И прекратятся междоусобные войны, ежемесячно уносящие жизни десятков террористов. И сойдет на нет кровная месть, которую нужно постоянно подогревать и поддерживать. И никто не станет отстреливать и взрывать главарей бандформирований. И все эти выжившие боевики продолжат свое дело. Продолжат убивать. И счет жертв пойдет на тысячи, потому что он пожалел десятки.
Такая печальная арифметика… За которую ответствен один человек. Тот, что хотел быть добрым за чужой счет. За счет будущих жертв.
Такая правда. Неудобная и жестокая. Ибо сегодняшняя слабость всегда оборачивается завтрашним злом! А жалость – жестокостью.
Почему? Потому, что благими намерениями вымощена дорога в ад!
В ад!
Беседа была с глазу на глаз. Без свидетелей. Без фиксации. Без имен.
– Этот Галиб, кто он? Откуда?
– Неизвестно. Его лица никто не видел. Его голоса никто не слышал. Рассказывают про него разное, но фактического материала нет. Одно можно сказать точно – за очень короткое время он смог сколотить небольшую армию. На сегодня это, пожалуй, самая боеспособная группировка. Спаянная железной дисциплиной. Его методы…
– Что за методы?
– Жесткие. Очень. Если боевик что-то не услышал или услышал не так, он отрезает ему ухо. Если что-то не заметил – вырывает глаз.
– Однако! И от него не разбегаются?
– Нет. Наоборот, к нему идут. Он щедро платит. И потом Восток любит силу. Галиб ее удачно демонстрирует. Одной рукой он карает, другой – милует. Под него легло уже несколько мелких группировок. Боюсь, скоро он начнет влиять на расклад сил в Регионе.
– Откуда у него деньги?
– Говорят, наехал на один из европейских банков, припугнул взрывами, и те отстегнули ему кругленькую сумму. Речь идет о десятках миллионов долларов.
– Интересно, очень интересно. Новая фигура на доске? Пешка, рвущаяся в ферзи?
– Уже не пешка. После больницы уже не пешка.
– Надо к нему присмотреться. И с ним подружиться. Новые лошадки иногда очень шустро бегают. И могут неожиданно обскакать опытных рысаков. Соберите о нем дополнительную информацию. Кто он, откуда, кто за ним стоит, чего он добивается. Ну и привычки, слабости, пороки, окружение… Как обычно. Организуйте встречу с нашими людьми. Пусть поговорят, присмотрятся, примерятся. Новые фигуры это всегда новые возможности. И новые решения, которых нам так не хватает.
Журналист был из Америки. Переводчик – местный.
– Мне нужно встретиться с Галибом, – сказал журналист на английском.
– Он хочет Галиба, – перевел переводчик.
– А он кто?
– Вас спрашивают, кто вы такой?
– Я? Известный репортер. Я работал с «Си-эн-эн», «Нью-Йорк таймс», «Дейли ньюс»… Я брал интервью у президентов Соединенных Штатов Америки и у голливудсих звезд. Таких, как Брюс Ли, Шварценеггер…
– Похоже, он крутой мэн, – удивился переводчик. – Он Шварценеггера видел! Как нас с тобой.
– Мне нужен Галиб. Я хочу взять у него интервью для американских каналов. Его увидит и узнает вся Америка.
– Он Галиба американцам по телеку показать хочет.
– Скажи ему, что Галибу не нужна его Америка. Что он воин и не любит янки.
– Галибу тьфу на твои Штаты! – радостно сообщил переводчик. – И на твоего президента – тьфу! Галиб круче вашего президента! – Это он уже добавил от себя.
Журналист забеспокоился.
– Вы не поняли. Мне есть, что передать Галибу. Это важно для него… Если вы поможете, я заплачу. Я могу хорошо платить.
– Он нам баксы обещает. За встречу.
Ну это другое дело. Баксы они везде – баксы. Универсальная договорная валюта.
– Я передам людям Галиба вашу просьбу. А они передадут ее Галибу. Только они не захотят просто так.
Переводчик перевел по-своему, но близко по смыслу.
– Считай, мы договорились. Если жадиться не будешь. Ты платишь нам, мы – им, они передают Галибу. И всё будет, как надо! Как тебе надо! Согласен?
– Yes!
– Он согласен.
– Как его зовут?
– Как тебя кличут?
– Можете звать меня Гарри Браун.
– О’кей, мистер Браун! Всё будет хорошо, мистер Браун!
Предложение по цепочке заинтересованных лиц слили Галибу. Галиб услышал и… передал его дальше. Передал Посреднику. Между собой. И человеком, от которого зависел, но никогда не видел, не встречался, не разговаривал.
– Как, говоришь, зовут того американца?
– Гарри Браун.
Никакого Гарри Брауна ни в каких «Си-эн-эн» никогда не было. Никаких интервью у президентов Соединенных Штатов он не брал. И у голливудских звезд тоже. И со Шварценеггером за ручку не здоровался. То есть этот журналист был самозванец. Чем был… интересен. Очень!
– «Дайте добро на встречу…»
– «Галиб согласен принять американского журналиста…»
– Слышь, мистер… Мы уговорили Галиба, так что гони свои зеленые, как обещал…
Встреча состоялась в узком кругу, в неизвестном месте. «Журналисту» завязали глаза, повели под локоток по ступенькам вверх, потом сняли повязку.
– Добрый день.
– Добрый, – ответил очередной помощник.
Гарри Браун огляделся, приветливо взмахнул рукой.
– Передайте, что я очень уважаю Галиба, что я восхищен его мужеством и организационными способностями! Что он новая звезда на восточном небосклоне, которая затмит многих.
Ну, такие уж речевые обороты на Востоке. Цветастые.