— Помощник красного командира, Александр Николаевич, помощник, — мягко поправил Егор Павлович, наливаясь яростью от раздражения и выпитого спирта.
— А хоть и помощник, Егор Палыч, петлиц-то у меня вон сколько!
Рагузин засмеялся каркающим хриплым смехом. Чусов побледнел. Уютная гостиная наполнилась неприятными звуками. Тут же в спальне жалобно заплакала девочка. Кто-то завозился в глубине квартиры, послышались шаги, приглушённый шёпот, зажурчала вода, и снова всё стихло.
— Петлицы сегодня не главное, — недовольно пробурчал Чусов, — сегодня главное — партийная совесть!
— А-а, не скажи, Егор Палыч, — развязно ощерился Рагузин, — мы, старые большевики, друг друга всегда вытащим. Вон товарищ Долгих отправил телеграмму в центр прямиком Берману, мол, Сибирский край не может принять миллион деклассированных элементов. С другим бы за такое, знаешь, что сделали? Ты не знаешь ещё, зелёный! А товарищ Долгих жив-здоров! Ему из центра сам Берман ответил. Так и написал, мол, не можете принять миллион, значит, примите полмиллиона. А нам и эти полмиллиона девать некуда, но ведь полезное дело затеял товарищ Долгих! И целым остался. Товарищ Эйхе распорядился распределить спецконтингент по поселениям вдоль Оби.
— Где же нам взять столько сопровождающих? — заволновался Чусов, поглядывая в сторону спальни. Оттуда уже несколько раз выглядывала виноватая физиономия Фрола.
— Как это где взять? Из центра командированных прислали без счёта. ГУЛАГ заботится о нас. Тебя-то зачем откомандировали? Для усиления охраны. Вот и поезжай! Ты молодой, здоровый, а я в Томске останусь.
Чусов медленно и тяжело поднялся из-за стола. Наконец до него дошло, почему зачастил к нему Рагузин. Старый хитроплёт ловко придумал, как избавиться от молодого командира. Сам, прикрываясь старыми ранами, останется в городе, а с караваном отправят Чусова. Всю эту операцию Александр Николаевич проделал, используя надёжные партийные связи. Чусову стало понятно, на что намекал старый большевик. Партийная выручка превыше всего. После революции Рагузин и товарищ Долгих вместе на Алтае воевали, даже в плену у белых побывали, но потом отбились. Поговаривают, что товарищ Долгих лично отрубил голову белогвардейцу. О дружбе Рагузина и товарища Долгих многие в крае наслышаны.
— А вы меня не стращайте, товарищ Рагузин, я уже пуганый! Я тоже за советскую власть кровь проливал. С караваном вниз по реке пойдёте вы, товарищ Рагузин! Мои приказы не обсуждаются.
Чусов, сжимая кулаки, отошёл к окну. Егор Павлович пытался овладеть собой, но его трясло от гнева.
— Хочешь отсидеться в барской квартире? Пелёнками прикрываешься? — по-гадючьи прошипел Рагузин, хлопнув полкружки неразбавленного спирта, затем резко отодвинул кружку и закурил. Гостиная наполнилась клубами вонючего дыма.
— Не вашего ума дело! Эту барскую квартиру мне выделил жилкоммунхоз управления по указанию товарища Эйхе! И не вам обсуждать решения товарища начальника края, Александр Николаевич, — последние слова Чусов произнёс гораздо спокойнее. Его уже не трясло. Он уселся в кресло и возвёл глаза к потолку. Надо успокоиться и переждать. Сильный всегда перемолчит слабого. Этот страшный и назойливый человек когда-нибудь уйдёт, но, кажется, он уже в стельку пьян.
— Егор Палыч, не серчай на старого каторжника, — подмигнул набрякшим веком Рагузин, — вы, молодёжь, должны учиться у нас, перенимать опыт. Я ведь тебе не помощник. Я тебе наставник!
— Да, я согласен с вами, товарищ Рагузин, — как можно мягче поддакнул Егор Павлович, слегка оттаивая.
В конце концов, старика Рагузина можно понять. Кому же добровольно захочется спускаться вниз по Оби на баржах? Там грязь, толкотня, холод и нервы. Со спецконтингентом не повезло. Это не уголовники, не каторжники, привычные к трудностям этапирования. Это даже не раскулаченные: те-то умеют жить и работать, они выносливые. А деклассированные элементы, как дети малые, постоянно болеют, поносят, кашляют. Намучаешься с ними, пока до спецпоселений доберёшься. О том, что старшим конвоя на баржи назначен Александр Николаевич, довёл до сведения оперсостава сам товарищ Долгих, а приказы руководства не принято обсуждать за вечерним чаем.
Чусов порадовался, что останется с семьёй в Томске, но Рагузин тайком всё переиначил. Он уже с кем-то договорился, кому протелефонировал, в результате приказ товарища Долгих будет отменён. В запасе есть один день, точнее, сутки. Целых двадцать четыре часа. Приказ есть приказ. Его не отменили. Пока не отменили. Рагузину устно пообещали всё устроить. Товарищ Долгих должен понимать серьёзность обстановки. С другой стороны, Александр Николаевич стар, но хитёр. Он делает вид, что напился, а сам проигрывает все ходы. Чусов медленно взвешивал ситуацию. Можно пожаловаться на Рагузина, но это значит самому себе подписать смертный приговор. Придётся действовать по-другому, без хитростей. Егор Павлович подумал, как бы ни решили наверху, он вынужден будет подчиниться приказу. Если приказ товарища Долгих отменят и руководство отправит его в сопровождение, он пойдёт с баржами по Оби. Служба есть служба.
— Хорошая у тебя квартира, Чусов, хорошая, — мечтательно протянул Рагузин, — отсюда никуда выезжать не хочется. Ни за границу, ни вниз по реке. Сидел бы и сидел вот так, за кружкой спирта с самокруткой.
— Да, я и сам не понимаю, почему хозяева сбежали, — вырвалось у Чусова, но тут же прикусил язык. Слово вылетело случайно. Теперь не поймаешь. Хоть три капкана ставь.
— А за лучшей жизнью поехали, им здесь не понравилось, Егор Палыч, — хохотнул Рагузин, — таким, как они везде хорошо. Здесь раньше богатые евреи жили. Коммерсанты в трёх поколениях. Я знавал одного из них. Его в ГПУ допрашивали. После того допроса всей семьёй усвистали за границу.
— Как же их выпустили?
Егору Павловичу не понравилась двойственная характеристика бывших хозяев, словно Александр Николаевич на что-то намекал. Хитрый этот Рагузин, очень хитрый. Всё у него запутано, сложно, неясно, речь обрывистая, иносказательная. Слушаешь, слушаешь его, но не понимаешь, о чём говорит. Скажет слово, и только через неделю станет понятно, о чём хотел сказать.
— Евреи — народ смышлёный. Где жареным запахло, мигом с места снимаются — и только пятки засверкали, — закатился смехом Рагузин, — а ты что, жалеешь их, что ли? Этому еврею на допросе все зубы выбили, он сразу в штаны и наложил. Пугливый, хрен. Ну и ещё обиделись. Они церковь построили — евреи эти крещёные были — а наша родная власть ту церковь порушила и теперь на этом месте будет проспект Сталина! А им не понравилось. Теперь ты живёшь в хорошей квартире!
— Товарищ Рагузин, не будет в Томске проспекта Сталина, на месте разрушенной церкви построят стадион, — сказал Чусов, сжимая кулаки. Рагузин ведёт себя, словно он председатель горсовета, не меньше, а сам ничего собой не представляет. Обычный горький пьяница. Сидит, хлещет спирт кружками, не закусывая.
— Как это не будет проспекта Сталина? Ты говори, да не заговаривайся, товарищ красный командир! В Томске обязательно построят проспект имени товарища Сталина!
Егор Павлович обречённо посмотрел в окно. Хотел наладить отношения, а вместо этого пришлось выслушать разные грубости. Бесполезно всё это. Вчера на совещании сказали, что в городе необходимо строить стадион и что это важнее проспекта. Рагузин присутствовал на этом совещании, но он спал, видимо, не слышал. Александр Николаевич всегда спит на совещаниях. Отсыпается после пьянки. Не объяснять же ему очевидное? Александр Николаевич не прав, но что с него взять, если он выпил две литровых кружки спирта в один присест и два захода. Какой с него спрос? Рагузин тоже замолчал.
Спирт закончился. Пустая бутыль одиноко высилась среди нарядных чашек. Егор Павлович с тоской прислушивался к шагам в спальне. Жена не спит, волнуется. Коренная москвичка Зоя не побоялась поехать за мужем на север, но в Томске растерялась. Незнакомый город, кругом чужие люди, на улицах неспокойно. Зоина беременность проходила с осложнениями, врачи ничем не могли помочь бедной женщине. И в Москву уже не вернуться, там сейчас тоже не сладко, и здесь тоскливо. Зоя решила остаться в Томске; уж лучше быть рядом с мужем на севере, чем рожать в одиночку в Москве. Как-нибудь всё устроится, тем и успокаивала себя.
— Ну, я пошёл до дому, товарищ Чусов! — торжественно объявил Александр Николаевич и долго пытался подняться со стула, но все попытки остались безуспешными, он всё осаживал назад, как спутанная лошадь, промахиваясь, путался, падал. Наконец Чусов не выдержал и подал ему руку, но тут же отдёрнул её. Липкая ладонь Рагузина неловко повисла на весу. Александр Николаевич грузно осел обратно.
— Сейчас я вам помогу, — пробормотал Егор Павлович и бережно приподнял опьяневшего сослуживца.
— Да, ладно тебе, я сам!
Александр Николаевич сердито оттолкнул Егора Павловича, резко встал и, не пошатнувшись, прямым и твёрдым шагом проследовал в просторную прихожую с напольным зеркалом. Увидев себя во весь рост, Рагузин отшатнулся, приняв собственное отражение за постороннего человека. Он стукнул кулаком по отражению, расхохотался и, накинув кожанку, вышел, с силой отдёрнув дверную защёлку. Опасный подчинённый не счёл нужным даже попрощаться.
Егор Павлович смотрел на дверь, пытаясь понять, что это было — опьянение или намеренное издевательство? Рагузин слыл старым алкоголиком, но он никогда не терял разума от выпитого. Чусов посмотрел в зеркало. Лицо медленно меняло краски: из розового превращалось в белое, из белого в фиолетовое. Глядя на разноцветное отражение, Чусов понял, что это было издевательство. Рагузин явно угрожал, и его уход был вызовом. Раньше так бросали перчатку, вызывая на дуэль. Странно, что он не разбил зеркало. Удар был сильный, а зеркало даже не треснуло. Хорошие мастера трудились на мебельной фабрике в прежние времена. Это зеркало переживёт не одно поколение хозяев. Сделано на века. Чусов нежно погладил зеркальную гладь, вгляделся в себя и поморщился. Ему почудился чужой человек там, в глубине амальгамы.