-то Фрола, Светланку. «Светланка, это дочка, наверное, Егор муж, а кто такой Фрол? — мучилась догадками Галина, поглаживая разбухший Зоин живот. — Хоть бы она очнулась на минутку, да рассказала, кто такая и откуда. Сразу видно, что птица высокого полёта. Ногти чистые, кожа белая, холёная, волосы густые. Как её занесло на баржу к спецпереселенцам?» Так они и сидели почти друг на друге, связанные одним дыханием на четверых. Рахима-апа, Зоя Сильвестровна, Галина и Роза, маленькая девочка, которую мама легкомысленно отправила за кипятком на узловой станции. От сильнейшего голода сводило скулы и мышцы, кожа закручивалась стружками, в глотке скрипело и сдавливало. Воды и хлеба не давали со времени отплытия баржи.
Охранники коротали время наверху, а впереди тужился небольшой катерок с комендантом на борту. Вся охрана находилась на катере. Галина не понимала, когда они менялись и каким образом, но потом догадалась, что охранники были одни и те же — двое немолодых крестьян с ружьями — остальные веселились на катере. Баржа словно отделилась не только от катера, но и от всего мира. Всем на барже заправляли два охранника, они жгли костёр наверху, часто разговаривали с уголовниками, решая с ними какие-то дела. Хлеб выдавали лично Мизгирю, а воду переселенцам передавали в ведре, зачерпывая её ведром из Оби. Воды не хватало. Всем хотелось пить. Хотя сырая вода губительно действовала на истощённых людей, переселенцев как косой косила дизентерия, но и не пить было нельзя, тогда умирали от обезвоживания. Галина весь день молилась, чтобы не заболеть, иногда она слышала, как Рахима-апа и Роза молятся на татарском, и только Зоя молчала.
Чусова очнулась и лежала на боку, прижав живот к стенке, удивляясь, как она могла себя плохо чувствовать в обжитой ухоженной квартире. Там были все условия для беременности, вода, горячая и кипячёная, здоровая и сытная еда, тепло и уют. Рядом заботливый муж. Куда всё делось? Хватило трёх дней, чтобы вся благополучная, годами выпестованная жизнь рассыпалась под напором политических обстоятельств.
— Зоинька, попей водицы, — уговаривала Галина, подсовывая кружку к пересохшим губам беременной женщины.
— Не хочу, — прошелестела Зоя и так же сухо заплакала, без слёз, но надрывно, словно прощалась с жизнью.
Галина уже знала судьбу несчастной Зои, и как забрали мужа, босого, в одной гимнастёрке, и что дочку куда-то увезли, куда — не сказали, может, прибили, и про Фрола — верного слугу и друга семьи. Зоя сокрушалась, что, скорее всего, их сдал Фрол, но до конца не верила в это: слишком хороший человек был мужнин денщик. Фрол Панин не мог написать донос на Егор Палыча. Это невозможно. Теперь за Зою заступиться некому, в Москве у неё никого нет, все умерли. Галина слушала и вздыхала — у неё-то муж живой, значит, есть, кому за неё заступиться, но больно уж далеко увезли её, даже на карте не отыскать это место.
Вода плескалась за деревянной обшивкой, напоминая женщинам, что природа жива, она разлита везде — в воздухе, в воде, в тайге. Слушая мирный всплеск за бортом, Галина начинала верить, что всё как-то устроится, не могут же люди быть друг другу врагами? Но хорошее настроение мигом улетучивалось, как только женщины начинали драку из-за кусков хлеба, швыряемых сверху уголовниками. Те развлекались, отламывая куски от пайков и бросая в трюм, чтобы вдоволь посмеяться над изголодавшимися людьми. Галина тоже вставала в очередь и пыталась поймать куски побольше. Дважды ей перепало при раздаче, разгорячённые женщины ударили в спину и несколько раз по голове. Спина надломилась от ударов, теперь позвоночник не выдерживал долгого сидения на полу, да и лежать было тяжело, но Галина вставала на четвереньки, затем заставляла себя разогнуться, чтобы продолжать бороться за кусок хлеба. У неё был смысл для борьбы, она была не одна. Если бы не она, Рахима, Роза и Зоя давно бы умерли от истощения.
Ещё Галина заметила, что давно не мечтает о нормальной жизни. Она поняла, что нет её, той нормальной жизни, а есть только та, где надо бороться за каждый глоток воздуха, за каплю речной воды, за корку хлеба, за право остаться человеком. В памяти смазались мелочи быта, те самые, которые когда-то составляли для неё полноценную картину жизни. Забылись шторы, которые она подшивала, ползая по полу с иголкой и ножницами, кухня, чисто вымытая и вкусно пахнущая, весёлые оборки на летнем платье, небольшой парк в центре Ленинграда, где они гуляли с Гришей по вечерам. Всё забылось. Осталось лишь жгучее желание выбраться из баржи, добраться до любого населённого пункта, чтобы увидеть хотя бы одно человеческое лицо. Желание выжигало душу, доводя до исступления. Мыслей не было. Иногда казалось, что она утратила способность думать. И ещё ни на минуту не отпускало ощущение, что она находится среди зверей, хотя, они не виноваты, что стали такими. Они не могут помочь друг другу, ничем, у них ничего нет. А ведь способность помочь другому делает человека человеком. Лишенцев заставили забыть, что они люди, отняв возможность сострадать ближнему. Галина прижималась губами к мягкому Зоиному животу и слушала, как бьётся внутри маленький человек.
— Слышишь её? — шелестела Зоя распухшими губами. — Это девочка. Дочка. Любонька.
— Красивое имя, — кивнула Галина. — Любовь! Люба. Любочка. Давно выбрали?
— Сразу, как только поняла, что беременна. Муж хотел ещё одну девочку. И обязательно Любочку.
— А как узнали, что у вас будет девочка? — Странный вопрос. С первого дня беременности Галина тоже знала, что у неё родится дочка. Женщина всегда чувствует, кто лежит у неё под сердцем.
— Кто ж это знает, как-то само собой узнаётся, — вздохнула Зоя и снова заплакала. — Как же я рожать буду? Здесь даже воды нет. Кругом грязь. Ни пелёнок, ни одеяла. Кто роды у меня примет? Страшно мне, Галя, очень страшно!
Галина смотрела перед собой, думая, что стала, как те, другие женщины. Они тоже смотрят в одну точку, пытаясь разглядеть в ней что-то важное.
— Зоя, я попрошу охранников. Они за стенкой ночуют. Ночью меняются, наверху-то спать холодно. Это же север. Днём жара несусветная, а ночи ледяные. На реке ледоход. Кто-то говорил, что в Колпашево ещё навигация не началась. Нас рано отправили. Ты не плачь, Зоя! Все мы здесь обездоленные. Как-нибудь…
На этом «как-нибудь» они задремали, но всё-таки прислушивались к шорохам в подсобке охранников. Когда там шумно завозились, устраиваясь на ночлег, Галина робко постучала в щелястую стену.
— Эй, вы там, послушайте, у нас тут женщина на сносях! Ей скоро рожать. Вода нужна, марля, бинты, одеяло. Дайте хоть что-нибудь! Лекпома пришлите. На катере фельдшер есть.
В подсобке притихли, затем шуганули Галину отборной руганью:
— Щас как дам тебе бинты, сразу за лекпомом побежишь! Спите, давайте! А то сверху конвоир придёт и сам роды примет! — заржал мужчина, грохнув для острастки ружьём. С катера послышалась песня: «Крутится-вертится шар голубой, крутится-вертится над головой!». От голода ли, от чужого веселья ли, Галине показалось, что её закрутило по барже, но она крутилась внутри себя, в голове всё смешалось, лица плясали, подпрыгивая в лихорадочном вихре, стены уплотнялись и сжимались, затягиваясь в плотный узел. Она догадалась, что умирает, что из этого узла нет выхода. Сейчас петля затянется. Туже, ещё туже. Все здесь умрут. На одной барже. В разных трюмах. А рядом будут петь песни и веселиться. И вдруг что-то дёрнулось под рукой, ещё и ещё раз, Галина приподняла ладонь: да это же чужой росток рвётся к жизни, на волю просится. Усилием воли она вырвала себя из тесного зажима стен, и голова перестала кружиться, сознание обрело ясность.
— Эй, воды давай! Ребёнок на подходе!
Галина изо всей силы грохнула кулаком по обшивке, но удар получился слабый, тогда она приникла к стене и завыла так, что вся баржа вздрогнула, а на катере подозрительно притихли.
— Вот чума! Кончай выть! — проревел конвойный. Голос донёсся откуда-то издалёка. Галина приникла ухом и поняла, что щели несквозные, доски набиты друг на друга. «Боятся нас, закрылись, — подумала она, — набили досок в пять рядов. С ружьём-то все смелые!»
— Щас, спустят вам воду. Нет на вас Мизгиря, дуры-бабы!
Конвойный ещё долго ворчал, сетуя, что на женской половине нет вожака вроде Мизгиря.
— С ним вон как спокойно, мужики от одного взгляда мрут, и ружьёв не надо!
Ведро с водой спустили на верёвке. Как ни странно, но обезумевшие от голода женщины спокойно пропустили мимо себя драгоценную влагу. Никто не дёрнулся. Все нашли в себе силы сострадать Зое Сильвестровне, истощённые измученные женщины ещё сохранили в себе частицу материнского инстинкта. Каждая вспомнила, как рожала, нерожавшие прощались с мечтой о ребёнке, пожилые жалели Зою, а те, что помоложе, качали головами — что-то будет с ребёнком. В грязи и нечистотах, на залитом кровью и испражнениями полу родится новая жизнь, но зачем? Для чего? Женщины старались не смотреть друг на друга. Они знали ответ. И было страшно от того, что они всё знают, и что станет с Зоей, и с ребёнком, и с ними, и со всеми, даже теми, кто поёт сейчас песни на катере.
На какое-то время Галина забыла, где находится, настолько поглотили её Зоины роды. Роженица страшно мучилась, но не кричала, не стонала, стойко терпела мучения и лишь смотрела на Галину молящим взглядом, как на бога. Зоя знала, что умрёт, и очень хотела умереть, но зов другой жизни был сильнее, и она мужественно боролась с собой, чтобы не умереть раньше, чем ребёнок появится на свет. Крупный пот катился по нежному красивому лицу, спутанные волосы превратились в лохмы, рот безобразно корчился от судорог.
— Потерпи, миленькая, потерпи, она уже идёт, дочка твоя, — шептала Галина, трясясь от страха. Она впервые столкнулась с родами, толком не знала, что делать, как поступить, но поступала и делала всё правильно, повинуясь древнему инстинкту самосохранения. Наконец в трюме раздался детский плач.
— Ну вот, слава богу, — сказала Галина и завернула ребёнка в платок, потом легла ничком и перегрызла зубами пуповину, понимая, что после этого ни мать, ни ребёнок не выживут. Под руками ни спирта, ни водки, одна речная вода. Галина отёрла слизь с новорождённой, прикрыла Зою и огляделась. Никто не спал, было темно, в сумраке погасшими углями тлели глаза женщин, с тоской наблюдавших за родами.