Панин открыл дверь и увидел маленького толстенького человечка с грязным полотенцем на шее.
— Желаю, — кивнул Панин и протянул руку: — Как звать-то?
— Васей, — всколыхнулся толстячок и вместо того, чтобы протянуть руку, стянул полотенце с шеи и махнул им, как платком. Панин поморщился. И полотенце грязное, и повар немытый, и жесты у него бабьи. Но ничего не поделаешь: придётся столоваться с ним целых две недели.
Фрол заставил себя улыбнуться и пошёл за Васей. Никакой столовой на катере не было. В помещении кухни стояла плита, висели полки с посудой, посередине стоял стол, привинченный к полу. Панин с ходу насчитал пять человек; особенно выделялся пятый — солидный, в белоснежном кителе, с вымытыми добела руками, с сияющей сединой в волосах. Он сидел один, с краю, выделяясь среди всех ослепительной белизной.
— Уполномоченный Панин! — представился Фрол, протягивая белому человеку руку для приветствия.
— Горбунов! — резко бросил таинственный пассажир, не поднимаясь со стула. Панин яростно вздёрнул голову — слишком надменным показался Горбунов — но, увидев в его глазах тоску небывалой силы и глубины, стушевался. Странный пассажир сидел сбоку, но не участвовал в общем разговоре. Он словно погрузился в самого себя, и никого не слышал, ничего не видел. Фрол несколько раз мысленно обращался к нему, но вслух ничего не произнёс. «Надо будет, заговорит!» — решил он и обратился к машинисту:
— Николай, когда прибудем к месту назначения?
— А дней через пять и прибудем, — раздвинул широкий рот черномазый машинист. Николай почему-то всегда улыбался. И всегда во весь рот, несмотря на то, что одного зуба у него не было. Иногда из чёрного проёма вылетал свист.
— Как это — через пять? А я думал, недели две в пути проведём, — удивился Панин, принимаясь за борщ. Только сейчас он почувствовал голод. Ему уже всё нравилось на катере: и машинист, и повар, и борщ, и низкий потолок в каюте. Лишь странный пассажир нарушал равновесие. Горбунов злил всех своим равнодушием, тем, что был постоянно погружен в себя.
— Та не-е-е, — протянул Николай, — это баржу надо таранить две, а то и все три недели, а катер самоходно идёт быстро. Без груза ему легче. Навигация открылась, льду нет, весь сплав унесло течением. Путь открыт. Через пять дней, а то и раньше, уже в Александрово будем!
Пассажир сделал еле заметное движение шеей. Что-то не понравилось ему в словах машиниста.
— Как вам борщ? — приторным голосом спросил Николай, обращаясь к Горбунову. Тот одёрнул китель, поправил волосы, хотя поправлять было нечего, лежали волосок к волоску, и промолчал, сделав вид, что не понял вопроса. Николай обиделся, бросив ложку на стол, сжал прокопчённые кулаки, но, посмотрев на насупившегося Панина, смолчал. Не стал ворошить горячие угли. Панин решил действовать иначе.
— Как звать-величать? — Фрол склонил голову к Горбунову, чтобы тот не посмел увильнуть от ответа. Этому приёму Фрола научил Роднин. Так кого-то допрашивать не только лучше, но и удобнее. При таком ракурсе подозреваемый не может отвести глаза, ему придётся смотреть прямо, глаз в глаз, а не по сторонам.
— Григорием Алексеевичем нарекли, — сказал Горбунов и вонзил взгляд, казалось, прямо в сердце Панина. Фрол смутился. Вот о таком Роднин его не предупредил, что кто-то еще может владеть этим приемом. Почувствовав себя побежденным в этой дуэли взглядов, Фрол молча принялся хлебать борщ.
— Хороший у нас повар! — Стукнул ложкой Николай, чтобы прервать затянувшуюся паузу.
— Так точно! — расплылся в улыбке широколицый Василий.
— Не «такточнай», ты не при царском режиме! — Панин резко оборвал дружный смех.
Все присмирели, и один за другим вышли из-за стола. Горбунов аккуратно положил ложку. Не стукнул, не брякнул, а положил бережно, как хрупкую вещь, затем отодвинул пустую тарелку и молча покинул кухню. И опять-таки с вывертом: не вышел, не вылез, не ушёл, а удалился с достоинством, словно он самый большой начальник.
Фрол стиснув зубы, проводил его тяжёлым взглядом: «Тяжко придётся эти пять дней. Как бы беды не нажить!» Он словно чувствовал беду, стоявшую прямо у него за плечами. Она грезилась в каждом шорохе, в каждом взгляде, в каждом движении. Такое ощущение поселилось в нём еще после разговора с Родниным. Что-то важное хотел сказать ему Алексей, но даже спьяну не сказал, друг не смог пересилить в себе казённого человека. Лучше бы открыл правду-матку, а то ведь поселил кручину и не выдернуть её из сердца ничем. Сидит и ворочается там, внутри, словно гвоздь в затылок забили, а он насквозь прошёл, до самых пяток. Фрол передёрнулся и усилием воли заставил себя не думать о плохом. Дома осталась Светланка, она ждёт его возвращения. Просила привезти зайца или белку. Фрол, вспомнив о своём обещании, улыбнулся. Боль из затылка ушла, хоть на время.
После обеда Фрол прошёл в каюту. Спать не хотелось, а больше делать было нечего, и он вышел на палубу. Обь простиралась широкой лентой, ровной, спокойной, без ряби и беспокойства. Сегодня она была величавой, вся наполненная достоинством. Высокие берега зазеленели, кое-где зацвела черёмуха. Следом за катером пенилась волна, отбрасывая барашки пены на водную гладь. Фрол заметил, что на противоположной стороне катера стоит Горбунов, крепко обхватив поручни обеими руками, настолько крепко, словно боится их выпустить. Он неслышно подкрался к Горбунову, чтобы использовать ещё один приём, которому его научил Алексей Роднин. Надо захватить подозреваемого врасплох, задав ему вопрос в спину.
— Григорий Алексеевич, а каким ветром вас занесло на север? Человек вы не нашенский, края наши вам не понятны, так по какой нужде нагрянули?
На ответ он не надеялся, просто хотелось подразнить человека в белом костюме.
— У меня жена потерялась. Три месяца назад. Ушла за хлебом и не вернулась.
Фрол вздрогнул. Горбунов ответил обычным человеческим голосом. Так говорят сильно пережившие люди. Голос звучит без надрыва, но слушать невозможно. Сердце рвёт на части.
— А почему вы думаете, что она в Александрово? И как она могла туда попасть? Этого не может быть. Её там нет!
— Там она! Я все три месяца ищу её. Ищу и ищу, прямо по следу иду. Её фамилия нашлась в списках Томской пересыльной комендатуры. Она была в числе переселенцев на первой барже. У меня самые достоверные сведения.
Горбунов переменился. Взгляд стал мягче. Прямая линия губ изогнулась. Стальной оскал исчез. От надменного человека не осталось следа. Перед Паниным стоял несчастный муж, потерявший любимую жену.
— Вы это! Как там вас? Григорий Алексеевич, что ли? Говорите, да не заговаривайтесь!
— Что такое?
Горбунов повернулся лицом. Ровный пробор, чёткие усики, острые скулы. Всё у него складное, ровное, гранёное.
— Я говорю, говорите, да не заговаривайтесь! У нас нормальных советских граждан в спецпоселения не направляют! Я сам снаряжал баржу. Я видел этих мазуриков!
Внезапно Фрол осёкся. Он вдруг увидел, как по трапу идёт Зоя Сильвестровна. Панин взмахнул рукой, отгоняя видение. С Чусовыми всё ясно. Их подставил старая сволочь Рагузин, но это единичный случай, единственный на всю страну. Александр Николаевич ещё своё получит, а Зою Чусову Панин отыщет. За этим он и едет в Александрово. А этот человек — настоящий враг, вредитель социалистического строя!
— То есть вы хотите сказать, товарищ уполномоченный, что товарищ Долгих напрасно отправил меня в Александрово?
Фрол застыл. В голове билась опасливая мыслишка, что пассажир этот несёт в себе беду, от него так и несет несчастьем. Надо с ним быть осторожнее в разговорах, а то ведь сам доложит в органы, у такого не задержится.
— Товарищ Горбунов, советская власть переселяет вредителей и врагов социалистического строя. Им не место среди советских граждан. Вашей жены не может быть на острове Назино! Там одни уголовники и мазурики. Я их видел. Это опустившиеся, конченые люди. Они сами должны построить себе будущее. Своими руками!
— Разве ошибок при переселении такого количества людей не может быть?
Горбунов снова отвердел. Рот стал жёстким, лицо превратилось в железную маску.
— Нет. Не может. Подставить могут. Это да. Бывает такое. Других ошибок не может быть! Это не по-советски.
Они стояли, широко расставив ноги, и с неприкрытой ненавистью смотрели друг на друга. Фрол хотел пересмотреть Горбунова, второй раунд должен был остаться за ним, но Григорий Алексеевич оказался мудрее.
— Я тоже так думал, товарищ уполномоченный, пока меня не поставили перед фактом. И даже тогда я не верил, пока не увидел написанный от руки список с фамилией моей жены в Томской пересыльной комендатуре.
— Это всё Колубаев! — с угрозой произнёс Панин. — Это он смуту наводит. Списки распространяет…
— Я не знаю, кто такой Колубаев, я ведь с товарищем Долгих знаком, — извиняющимся тоном сказал Горбунов и ушёл, оставив Фрола одного.
Панин помотался по палубе, потискал поручни, проверяя их на прочность, затем попинал тросы, но от этого беспокойство лишь нарастало. Горбунов не понравился ему с первого взгляда. Сжав кулаки, Фрол долго стучал костяшками по поручню, причиняя себе боль, чтобы остановить поток страха, хлынувшего в него после разговора с Григорием Алексеевичем. Боль стала нестерпимой, но страх никуда не делся. Тогда Фрол ушёл в каюту и лёг на рундук. Нужно было собрать мысли в один котелок, переварить их, чтобы не сорвать командировку. Усилием воли Панин заставил себя подумать о Светланке, и сразу стало легче, нестерпимая боль ушла, чёрные мысли, вихрем проносившиеся в голове, исчезли. Панин приподнялся на локте, пересмотрел документы, мандат, проверил оружие и уснул, не омрачённый тяжёлыми думами.
Глава третья
На пристани толпились важные люди в пиджаках и с портфелями. Потёртые парусиновые портфели угрожающе торчали из-под мышек, мешковатые пиджаки топорщились, как просоленные, но мужчины вели себя соответственно статусу, грозно притопывая пыльными сапогами. Райкомовские работники во главе с секретарём Александровского района устроили торжественную встречу уполномоченному ГПУ из Томска. Панин подтянулся, поправив ремень, тронул ребром ладони козырёк фуражки. Слегка нахмурившись, спустился по трапу. Он знал, что серьёзное выражение лица делает его взрослее, но в последнее время стал замечать, что никто не видит его молодости, все обращаются к нему с почтением и нескрываемой долей страха. Новая должность прикрыла его возраст. Все видят в нём взрослого и ответственного человека из серьёзного управления. Не Фрола, хорошего парня, они видят, а уполномоченного Панина.