– Иоанна, ты видела такой маленький коричневый чемодан?
– Видела. Он не здесь. Я дала его моему инструктору Джульетте. Ему надо было ехать в Кельн, создать там ячейку Движения, у него не было чемодана, так я…
– Но, Иоанна, – сердится Гейнц, – без разрешения.
– Гейнц, – Иоанна соскакивает с комода и черные ее глаза сверкают, – почему ты так привязан к частному имуществу. Ты буржуа, для которого вещь дороже всего. Это качество явно в проигрыше.
– Трулия, – громко смеется Гейнц, – отстань от меня, Трулия.
– Телефон! – врывается голос Фриды на чердак. – Гейнц, через несколько минут тебе снова позвонят.
В полном изумлении смотрит Фрида на сидящую на комоде Иоанну. Она обжигает ее холодным взглядом с головы до пят, не произнося ни слова.
Иоанна вся сжимается. Отношения между ней и Фридой ухудшились. Фрида требует у нее извинений за то, что она оскорбила ее в тот день, когда вернулась домой остриженной. Но Иоанна не понимает, чем она ее оскорбила, и готова снова сказать ей, что та не понимает ее, потому что она христианка. Она не попросит за это прощения, даже если ее выгонят из дома. И так она крутится по дому, и Фрида с ней не разговаривает. И Иоанна чувствует себя очень несчастной.
– Телефон, Гейнц, телефон!
В эту минуту слышится назойливый звонок.
– Герда! – говорит Гейнц в трубку. – Ты хочешь со мной поговорить? Сейчас же. Через полчаса я буду на вокзале.
Долгое время Герда ходит по шумным улицам, окружающим вокзал, что находится около зоопарка. Десятки раз она останавливалась у телефонных будок, и все не решалась войти, и снова кружилась по улицам. Долго стояла перед огромным кинотеатром, разглядывая портреты кинозвезд, висящие на стенах. Зашла в скромное кафе. В зеркале смотрело на нее ее изображение: лицо бледное и усталое, сеть мелких морщинок вокруг глаз, кожа посеревшая и постаревшая. Только здесь, среди прилично одетых празднующих людей она увидела, насколько ее одежда небрежна и неряшлива. Стыд охватил ее: Гейнц всегда гордился ее красотой.
«Да не все ли мне равно, какой меня увидит Гейнц, пусть я и разочарую его своим посеревшим лицом? – сердится Герда на себя и на свое отчаяние. – Главное, чтобы помог мне и Эрвину, даже если я уже не так красива».
Герда собралась пойти к телефону, но, не сдвигаясь с места, замерла перед зеркалом. В церкви напротив звонят колокола. Восемь часов.
«Восемь! – вскакивает Герда с места. – Если сейчас не позвоню, он выйдет из дома».
Гейнц приедет. Улыбка облегчения появляется на усталом ее лице. Стоя перед сверкающими стеклами кинотеатра, Герда извлекает из кармана гребень, тщательно расчесывает волосы и прячется в толпе.
«Чтоб не думал, что я его жду, – и снова сердится на себя. – Что это я так суечусь, можно подумать, что готовлюсь к чему-то важному».
Знакомый ей черный автомобиль останавливается на площади перед вокзалом.
– Герда!
Гейнц видит все, и сеть мелких морщинок на ее лице, и потертое ее пальто. Видит и не видит. Это Герда, единственная женщина, которая вызывает в нем тягу, не к ее телу, а к личности. Он с радостью берет ее под руку.
– Куда, Герда? Куда ты желаешь пойти.
– Куда? – Герда смущена.
Его такой ухоженный вид угнетает ее. «Неравная пара», – щемит горечью ее сердце. И чувствуя его изучающий взгляд, она быстро роняет:
– Гейнц, мне надо с тобой поговорить по срочному делу.
– Разреши мне повести тебя, – говорит он мягким голосом, сжимая ее руку.
– В такое место, где немного людей и можно говорить о не очень симпатичных для чужого уха делах.
Он ведет ее к широкому проспекту Принцев, одному самых роскошных в столице.
– Гейнц, я тебя знаю. Обязательно поведешь меня в одно из дорогих мест, но я не хочу этого. Я не встретилась с тобой для приятного вечернего времяпровождения… и вообще, не готова войти в такое место, – глаза ее оглядывают старое свое пальто и стертые плоские туфли.
– Пожалуйста, Герда, – отвечает Гейнц со счастливой улыбкой на лице, – положись на меня.
Она продолжает, молча, идти рядом с ним, ощущая его рыцарство и мужскую галантность.
Входная дверь высится среди блоков мрамора. Черными буквами также на мраморе написано: «К пылающим свечам». Свечи в посеребренных подсвечниках горят вдоль покрытых шпалерами стен и на столах. Вдалеке – огонь в камине. На низких сиденьях расположились пары вокруг открытого огня. Столы и кресла отделены от стоящих рядом столов и кресел ширмами. Пламя свечей придает лицам романтическое выражение. Мягкий ворс ковров поглощает каждый шорох, и глубокая тишина царит в баре. Издалека доносятся приглушенные звуки балетной музыки. Время от времени встает пара и танцует. Отсвет колеблющегося пламени свечей падает на танцоров. Гейнц ведет Герду в самый темный угол. Они закрыты со всех сторон цветными ширмами, и на столе, перед ними – свечи в высоких подсвечниках.
– Красиво здесь, Герда?
– Красиво, – усмехается она, но лицо ее печально.
Свечи посылают полосы света на хрустальные рюмки, которые приносит официант. И темнота углубляет боль и беспокойство на лице Герды.
– Ты больна, Герда? – даже широкая шерстяная кофта не может скрыть худобу ее тела.
– Нет, Гейнц, я абсолютно здорова. Но Эрвин, Эрвин болен.
– Эрвин болен, – повторяет Гейнц как бы между прочим. Не хочет он в эти минуты говорить об Эрвине.
– Да, Гейнц. Именно об этом я пришла с тобой поговорить.
– А-а, из-за Эрвина, – Гейнц откидывается на спинку кресла.
– Гейнц, Эрвин болен. Не настоящей болезнью… Но нервы его совсем распустились.
– Нервы у него распустились? – Гейнц выпрямляется в кресле. Он внимательно слушает Герду.
– Были у него очень сложные проблемы в партии. Сложные и опасные.
– А-а, – прерывает ее Гейнц, – проблемы пройдут и нервозность исчезнет.
– Нет, нет, Гейнц. Ты не понимаешь, это очень серьезные проблемы и, поверь мне, очень опасные для Эрвина и, конечно же, и для меня.
Тяжкое выражение депрессии выступает на ее лице и слышится в голосе.
– Рассказывай, Герда, – Гейнц придвигает к ней кресло. – Рассказывай все, –жалость слышится в его голосе. – Ты ведь знаешь, что нет такой вещи, чтобы я не сделал для вас.
– В последние месяцы, – рассказывает Герда с печалью в голосе, – Эрвин взбунтовался против партии и ее политики. Он считает, что такая политика просто фатальна, что такие лозунги, как «Гитлер придет к власти, а за ним придем мы!», уверенно приведут к катастрофе. Он ведет пропаганду на встречах против партии. Ты понимаешь, Гейнц, именем партии он атакует ее, и…
– Но он ведь свободный человек и имеет право выразить свое мнение, – удивляется Гейнц.
– Нет, – ужесточает Герда свой голос, – это дни предвыборной борьбы, дни войны. Не имеет права человек на частное мнение. Он должен подчиняться, взвесить пользу против ущерба. Я не согласна с Эрвином.
– А если совесть ему не позволяет вести себя в соответствии с линией партии, что он должен сделать?
– Нет у человека двойной совести, Гейнц. Человек, который занимается общественной деятельностью, должен и вести себя соответственно общественной совести, а не согласно совести личной, надуманной.
– Но, Герда!
– Все эти вещи были тебе всегда чужды, Гейнц, я знаю.
– Верно, – с нескрываемым удовольствием смотрит Гейнц ей в лицо. От волнения у нее раскраснелись щеки, и в глаза вернулся решительный огонь, который так воспламенял его сердце. – Но, – добавляет он озабоченно, – я всегда хотел понять, как могут люди жертвовать жизнью во имя политики.
– Это не во имя политики, – прерывает его Герда. – Политика только средство, и если оно порой грязно, цель – это главное, а средства могут быть и нечистоплотными.
– Даже так? Все средства?
– Да, все средства! – решительно отвечает она. – Перед лицом врага, который не чурается никаких средств, и ты должен воспользоваться его же средствами, чтобы провалить его мерзкие замыслы.
Гейнц смотрит на нее долгим взглядом, и она опускает голову.
– Не смотри на меня так, Гейнц. Ты всегда остаешься тем же Гейнцем.
– Нет, нет, Герда. Ты хочешь знать, о чем я сейчас думал? Скажу тебе откровенно, – он снова кладет свою ладонь на ее руку. – Я думал о том, как ты разрушаешь свою жизнь и жизнь Эрвина. Ты с ним не согласна? Я понимаю, не все идет у вас гладко. Но неужели во имя этих дел стоит разрушать жизнь?
– Идея, Гейнц, вещь элементарная в жизни. Без нее я ощущаю жизнь пустой. Я чувствую себя более богатой с моей верой. В наши дни человек должен быть совсем опустошенным и циничным, чтобы относиться с равнодушием к страданиям и нищете и не участвовать в войне против этого. И если самый близкий мне человек не разделяет моей веры, он перестает быть моим сообщником в борьбе. Я хочу спасти то, что нас объединяло.
– Что с Эрвином? – спрашивает Гейнц.
– Эрвин один из руководителей коммунистической партии. Он не может выражать свои мнения публично просто так. Но и покинуть ряды так запросто не может. Он и не хочет, ты ведь его знаешь. Он борется за свои принципы. По-моему, и многие разделяют мое мнение, сейчас не время для этой войны. В любом случае, я пыталась его спасти. Он болен, Гейнц. Он настолько нервозен и в последнее время столько пьет, что не всегда отвечает за свои слова и дела. Все согласны со мной и требуют, чтобы Эрвин покинул немедленно Берлин. Сошел со сцены. Отсиделся тихо в каком-нибудь санатории и подлечился, пока… не пройдут выборы.
– Вам нужны для этого деньги?
– Ах, Гейнц. Ты по-прежнему полагаешь, что все можно уладить с помощью денег? И Эрвин не тот человек, который согласится так просто поехать в какой-то санаторий?
– Но чем я могу тебе помочь, Герда?
– Только ты, Гейнц, можешь прийти к нему и сказать, что ты нервно болен, что нервы твои совсем распустились и ты просишь его, чтобы он с тобой поехал в какой-нибудь далекий санаторий. Он, в общем-то, поймет, в чем дело, но будет молчать и исполнит твое желание. Он хочет сбежать от этих дел, упорядочить в тиши свои мысли, принять решение в спокойной и взвешенной обстановке. Только кто-то должен протянуть ему руку, и он ухватится за нее.