– Г-м-м… – Александр выпрямляется. Пристально всматривается в Гейнца. Снова охватывает Гейнца ощущение, что этот человек касается впрямую его души, как бы намереваясь что-то ему объяснить, чего Гейнц понять не может.
– Если бы вы пришли ко мне в офис, господин Леви, я бы вообще не колебался. Наша профессиональная совесть обязывает защищать любого человека, какое бы мерзкое преступление он не совершил, ибо всегда есть человеческая сторона, которую можно использовать в пользу обвиняемого. Закон это знает, господин Леви. Но… есть формальная и неформальная сторона закона. Вы обращаетесь ко мне с этим вопросом в присутствии принимающих нас чудесных хозяев, – кивает Александр в сторону бледной Моники, которая тут же порозовела. – Тут я могу отнестись к неформальной стороне закона. Господин Леви, без особого желания я бы взял на себя защиту вашего друга. Молодые евреи предают своих родителей и их прошлое. Бегут они в любое место, которое гарантирует им рекламу и богатство. Этих молодых я не защищаю, даже если можно доказать их невиновность.
И, несмотря на то, что трапеза еще не завершилась, Александр складывает белую салфетку, только для того, чтобы отвести взгляд от смущенного молодого человека, затем приветливо спрашивает:
– Почему вы обращаетесь ко мне с этим вопросом, господин Леви?
– Утром мой отец позвонил адвокату-еврею, из самых известнейших в Берлине. Просил его взять на себя защиту нашего друга. Адвокат отказался, объясняя свой отказ тем, что не будет защищать человека из восточной Европы, по имени Ицхак Меир, который еще имеет сегодня наглость выходить на сцены Германии и усиливать антисемитизм в этой стране.
– Ага, – говорит Александр и втыкает ложечку в порцию торта, поставленную перед ним.
– Ага, – говорит Габриель и вытирает салфеткой губы.
Молчание воцаряется за столом. Слышен лишь звук помешиваемого кофе. Солнце ложится косыми полосами на скатерть. Александр отпивает кофе, и обращается к Гейнцу:
– Господин Леви, я еще изучу дело вашего друга-куплетиста.
– Александр, – говорит Габриель другу, – с какой целью ты приехал в Германию?
– Чтобы защищать права еврейства Германии в эти дни.
– Защищать права германского еврейства? – изумляется Гейнц, – Неужели ему грозит опасность?
Александр, Габриель и даже тихая Моника, всегда столь сдержанная, смотрят на Гейнца с нескрываемым изумлением.
– Господин Леви, – спрашивает Габриель Штерн, – вы что, действительно не ощущаете опасности именно еврейству Германии? Настали трудные дни, господин Леви.
Гейнц забыл всю длинную речь, которую приготовил, все хитрости, которыми хотел выпытать у Габриеля причину продажи акций, и спрашивает прямо:
– Господин Штерн, я приехал к вам с намерением спросить, правда ли, по слухам, распространившимся в деловом мире, что вы собираетесь отойти от всех ваших дел и продаете семейные акции? В чем причина такой неожиданной распродажи?
– В этом заключена вся короткая деловая беседа, ради которой вы сюда приехали, господин Леви?
– Да, господин Штерн.
– Господин Леви, причина того, что я оставляю все мои дела, одна-единственная. Но это не деловая беседа. Дела мои в последнее время весьма успешны. Мы выпускаем сейчас патронные гильзы. Да, дела мои расширяются и будут еще более расцветать. Но, господин Леви, у меня вовсе нет желания ждать, пока меня вышвырнут из преуспевающего предприятия моих предков.
Губы Габриеля резко сузились. Глубокие морщины вокруг рта сильнее выделили острый нос и ужесточили лицо.
– До такой степени, вы полагаете, господин Штерн, ужасно положение в Германии?
– Господин Леви, я не полагаю. Я знаю. Намерения ведущих деловых людей Германии я отлично знаю. Быть может, и появится у нас большой государственный муж, докажет свою силу и будет крепко стоять против намерений магнатов. Но так как в данный момент я не вижу такого мужа, которому верю, то я верю намерениям деловых людей, которые, кстати, их и не скрывают.
– Но ведь правительство канцлера стоит крепко, господин Штерн. Или вы полагаете, что у Гитлера есть шанс выиграть на ближайших выборах?
– Выиграет, не выиграет, не столь важно. Более сильные правительства, чем правительство канцлера Брюнинга, потерпели провал из-за всяческих малых интриг.
И снова воцарилось молчание. От толстых сигар Александра и Габриеля поднимается дым. Тонкая сигарета в руках Гейнца не дымит.
– Да, – говорит он, как бы обращаясь к себе, – я это знаю давно. Вот же, позволил другим кормить меня иллюзиями. Если я объясню отцу и деду…
Каждый раз, когда Гейнц упоминает отца, Александр смотрит на него со странным напряжением. Речь Гейнца прерывается. Габриель Штерн продолжает:
– Господин Леви, не теряйте ваше время на долгие объяснения. Вы приехали ко мне как деловой человек. Есть у меня для вас один совет: вывозите ваше имущество из Германии. Всю валюту, все драгоценности, которые можно вывезти, перевезите в Швейцарию. Тотчас же, без задержки.
Наконец-то видит Александр на лице Гейнца понимание, которого все время ждал. Наконец молодой человек уяснил то, чего не мог уяснить его отец. Со щемящим сердцем он смотрит в лицо Гейнца: «Как жаль, юноша, что таким образом пришла к вам весть о вашем долге. Вы шокированы. Вы поняли, что капитал ваш в опасности. Но вас не шокирует душевный капитал, который давно рушится. Много поколений трудилось, чтобы обрести этот капитал. Не так бы я хотел, чтобы вы уяснили себе ваше положение. Дискуссию, которую я начал с вашим отцом, юноша, я хотел продолжить с вами, привести вас через эту дискуссию к самостоятельному национальному сознанию, к тому национальному ядру, которое в вас, юноша».
В Александре пробуждается сильное желание вернуть этого Гейнца, который явно потерял внутреннее равновесие от всего, здесь услышанного, к заброшенным дворам, продолжать разворачивать перед ним полотно той жизни, которая здесь прервалась и исчезла.
Алая полоса в небе расширилась по всему горизонту, появились первые вечерние облака, ветер на грани дня и ночи принес прохладу в комнату. Александр опорожняет бокал и говорит Габриелю, глядя на Гейнца.
– Не хотите пройтись к маленькому шалашу?
– Прошу вашего извинения, я не смогу к вам присоединиться, – Моника касается ладонью лба. Габриель с любовью кивает ей головой.
Воздух во дворе полон запахов дыма и огня. Усилившийся к вечеру ветер несет с собой запахи с нового предприятия. Шалаш находится в соседнем садике. На входе во двор большая вывеска со стершимися от дождя и ветра буквами: «Осторожно, во дворе злая собака».
– Предостерегающая надпись для всяких посыльных. Сколько же их приходило из-за стены… Несмотря на это, ни один из посыльных не был покусан и не уходил без того, чтобы быть накормленным, и еще с едой на дорогу, – смеется Александр и указывает на подвал. – Здесь была миква для омовения. Живой источник давно высох.
В саду лишь путаница тропинок, ни одной клумбы, ни одного цветка. Одни дико растущие кусты. Около грушевого дерева стоит шалаш. Большой деревянный стол заполняет все его пространство, а вокруг него грубые скамьи.
– Это был шалаш, где справляли праздник Кущей, господин Леви, – объясняет Александр, – красивый еврейский праздник. Все работники собирались за этим столом на общую трапезу. У нас не было никакого разделения общества перед лицом Бога.
Почти мгновенно исчез свет, и сгустилась темнота. Незаметно для них сошла теплая и приятная ночь. Гейнц стоит молчаливо между Александром и Габриелем в тишине мягкой весенней ночи. На вилле зажегся свет в гостевых комнатах. Служанка готовит постели для гостей. Безмолвствуют в темноте пустые дома. Луна еще не взошла, только редкие звезды мерцают в темном небе.
– Здесь, – говорит Александр из-за спины Гейнца, – Переяслав, последний царь язычников-вендов, вел свои войны. Здесь в отчаянии после поражения отдал эти земли христианам, и видел, как разбивали его славянского бога богов Триглава, и здесь в комнатах сидели сыны Израиля и изучали Мишну на языке праотца нашего Авраама, первого в мире разбившего идолов.
Дрожь прошла по телу Гейнца. Этот голос, доходящий до него из-за спины, казалось, шел из безмолвия оставленных домов. Ветер усилился. Глаза его смотрят на освещенные окна, а спина повернута к мгле запустения. Какой-то непонятный страх не позволяет ему обернуться на голос из-за спины. Он должен покинуть это место. Даже один еще час он не сможет выдержать зрелище этих брошенных домов, безмолвие которых усиливает в нем чувство конца, и так давно гнездящееся в его душе. С момента, как этот человек начал с ним говорить, странное беспокойство овладело Гейнцем.
– Думаю, мне сейчас надо уезжать, – делает он какое-то последнее усилие, обращаясь к Габриелю Штерну, – дорога до Берлина далека.
– Господин Леви, – удивлен Габриель, – вы разве не собирались у нас переночевать?
– Да… Но, понимаете. Не могу, господин Штерн. Мне надо ехать. Срочные дела. Благодарю вас от всей души за гостеприимство, – голос его дрожит и прерывается. Александр слышит эту дрожь в голосе Гейнца, и он хочет спросить его о здоровье отца, и передать Артуру через сына привет, но что-то сковывает его язык, и он отделывается лишь словом «до свидания».
Долгий воющий гудок разрывает ночное безмолвие. Идет рабочая смена на комбинате, работающем круглосуточно. Летучая мышь, мелькнувшая черной тенью перед лицами трех мужчин, заставляет их отшатнуться.
Глава восьмая
Привратник Шульце дважды склонился в глубоком поклоне перед гостем, который неожиданно вошел в ворота школы, и тихим, уверенным голосом попросил его провести к директору. Спокойный голос говорит Шульце, что он имеет дело с господином из высших кругов, он изучает роскошные кожаные перчатки на его руках, и на этот раз, нарушая правила, не идет справиться, примет ли директор посетителя, а ведет последнего прямо к директору школы в кабинет. На высокой галерее, идущей по периметру школы, высокий гость громко чихает, и все цари и кайзеры, полководцы и министры, в испуге глядят со стен. И Шульце отстраняется в сторону и опускает взгляд, пока гость не вынимает лицо из аристократического платка, глаза гостя красны и нос пунцового цвета. Шульце продолжает вести его по коридору.