– Надо с ними обходиться с большой осторожностью, госпожа, – глаза господина Леви смотрят на Беллу с явной поддержкой. Ему нравится эта молодая деловая женщина, и он понимает, что она не в силах направить молодежь к умеренности и чувству меры.
– Конечно, господин Леви, повзрослеют и разовьют в себе эти качества. Но мы должны вывести их из мира понятий, которые им прививает школа и даже… Да, и отчий дом. И этого можно достичь лишь полным отрицанием мира, в котором они живут. Мы воспитываем нового человека, господин Леви.
– Весьма интересно. Ну, и каков этот новый воспитываемый вами человек? Что вы ожидаете от этого нового человека? Я не имею в виду политическую направленность, госпожа Белла.
– Мы воспитываем общественного человека, человека, который способен принимать ближнего, уметь сдерживать свои страсти, отказаться от личного эгоизма в пользу окружающего общества. Человек становится иным, лучшим существом, если он борется за справедливость и честность в человеческом обществе, а еврей – более других во много раз, если целью является построение свободного еврейского общества в новой стране.
Лицо Беллы порозовело, глаза сверкают. Господин Леви смотрит на нее несколько шутливо.
– Это слышится очень красиво, – улыбается он, – справедливость, честность и свобода – понятия старые, госпожа. Они были прекрасны для всех поколений и будут впредь прекрасны для следующих поколений. Это всегда тот же мир, который люди тщатся изменить.
– Господин Леви, – загорается Белла, – мы в ином положении. Мы приходим в пустыню, в ней нет ничего. Ни домов, ни садов, ни людей, ни человеческого общества. Это первоначальное состояние, как первое слово в Библии, – «В начале…»И дано нам создать новую страну и новое общество по нашим понятиям, вне всяких старых традиций.
– Вне всяких традиций? У вас нет желания и необходимости использовать мудрость праотцев? Это опасно, госпожа Белла, я вас остерегаю, если вы принимаете предупреждение из уст старого человека.
– Пожалуйста, не принимайте мои слова так уж буквально. Есть вечные ценности. Но чтобы ими воспользоваться, надо полностью отделиться от нашего окружения.
– Гм-м-м… – улыбается господин Леви, – шагать в новую жизнь в ботинках, подбитых гвоздями, с дико взъерошенными волосами, в серых рубашках с закатанными рукавами, длинными ножами, подвешенными к распущенной жилетке. Провозглашать «сыновний бунт», о котором моя маленькая дочь продекламировала мне с большим вдохновением. И грубые столкновения со всем миром, которые бросают детей беспомощными в их постели, ибо души их не могут устоять перед всем этим. Действительно ли ведет это все вашей цели, госпожа Белла?
Около окна стоят Филипп и Эдит. Видно, что он сильно нервничает. Эдит внимательно его слушает. Иногда роняет легкий смешок, не меняющий выражение ее спокойного равнодушного лица. «До чего она красива!» – думает Белла, и сама эта мысль приносит ей боль, как удар в солнечное сплетение.
– Господин Леви, – обращается она к этому высокому и уважаемому человеку, – все это лишь средства, и они не всегда столь возвышенны, но если они оправдывают цель, они вполне приемлемы.
– Цель оправдывает любые средства, госпожа Белла? – он выпрямляется в кресле и с напряжением вглядывается в смутившееся лицо Беллы, – этот девиз слишком часто повторяется в эти дни. Я бы не хотел, чтобы моя дочь воспитывалась под этим девизом.
– Доктор Леви, доктор Леви, может ли такое произойти в наши дни? – предстает Шпац из Нюрнберга перед господином Леви и, волнуясь, подтягивает штаны.
– Что случилось, господин Вольдемар? Что должно произойти?
– Доктор Леви, вы что, не читали дневные газеты? Гитлер организует большой парад в Нюрнберге. Встречу всех боевых ветеранов перед замком Барбароссы. Эти грубые солдафоны, и этот орангутанг с чубчиком на лбу, – в свободном городе Нюрнберге.
Эдит, стоящая у окна, поворачивает к нему голову.
– Доктор Леви, когда я услышал мальчиков, продающих газеты, выкрикивающих эту новость, до того взволновался, что вошел в кафе и начал рисовать. Эту поездку Гитлера в Нюрнберг я нарисовал. Пожалуйста, господин Леви, взгляните. – Шпац извлекает тетрадь с рисунками из кармана пальто. – Тут вот начнется парад, около моста через реку Пагниц. Тут стоят дома гордых патрициев. Отец мой здесь живет в доме, глядящем на реку. Он часовщик, и предки его были часовщиками. Отец мой рассказывает, что его дед, первый часовщик в нашей семье, был учеником Петера Ханлейна, изобретателя карманных часов, получивших название «пульсирующие нюренбергские яйца».
– Что будет делать ваш отец в день парада? – прерывает Артур Леви поток слов Шпаца.
– Господин Леви, мой отец закроет окна и двери, опустит тяжелые жалюзи на стекла, чтобы их не повредили взгляды этих мерзких солдафонов.
«Теперь я знаю, что мне мешает в этой красивой Мадонне около Филиппа, – размышляет Белла, – на нее так часто и жадно глядят, что отняли у нее сияние юности. И Филипп смотрит на нее, словно готов тут же упасть к ее ногам».
– Доктор Леви, – вскрикивает Шпац, – отец не протянет руку навстречу Гитлеру. Но поглядите на этот лист. Тут он придет на старый городской рынок. Переулки петляют вокруг этого квадратного рынка. Вот, здесь дома знаменитых мастеров Нюрнберга. А тут чудесная церковь со знаменитыми часами. Доктор Леви, может ли быть, чтобы Гитлер прошел мимо великих скульптур Адама Крафта, медных статуй Петера Фишера, Вейта Штоса, вырезающего гениальные работы из дерева? Гитлер придет в замок Барбароссы, который, согласно народному преданию, спит, скрытый в тайном подвале замка в ожидании, пока Германия возродится, и тогда он встанет во главе народа. И там проведет парад этот клоун, выкрикивая, «Пробудись, Германия! Восстань, Барбаросса!?
Шпац садится, с трудом дыша. Но тут же вскакивает и тычет свою тетрадь под нос господину Леви:
– Поглядите здесь, на стене, расхаживает Ганс Закс, большой поэт и мастер тачать обувь. Он распевал баллады мастерам, сидящим на стене. И на этой стене расставит Гитлер своих коричневых солдат с факелами в руках. Может ли такое быть? А тут, напротив стены стоит дом великого Альбрехта Дюрера, доброго христианина с верующим сердцем. Доктор Леви, свободный, гордый город Нюрнберг сотрясется под сапогами марширующих коричневых варваров.
– И тут, – Шпац переворачивает последнюю страницу блокнота, – все кончилось.
Лист, на котором все кончилось, не пуст. Изображена там молодая женщина, закутанная в черный шелк.
– Но, Шпаци, – говорит Инга, заглянув в блокнот, – почему ты здесь нарисовал Марго? Она же вела себя, как последняя тварь, но какое она имеет отношение к параду Гитлера?
– Ты не понимаешь, – волнуется Шпац, – я должен был здесь изобразить типаж. Ты что, полагаешь, что нацизм это идеология? Нет! Это тип человеческого существа, и ничего более. Вот этот червь-шелкопряд принадлежит к ним.
– Шпац, – говорит Эдит, отделившись от подоконника и приблизившись, – вы сильно преувеличиваете. – Все спокойствие улетучилось с ее лица. Гнев окрасил его в багровые тона. – Надо уважать и противника. Марго вела себя мерзко. Но именно из-за этого она не нацистка. Это нечестно с твоей стороны всех подонков мира причислять к ним.
– Но, Эдит, – изумлен господин Леви, – кого ты защищаешь?
Теперь все говорят одновременно и громко. Речь идет о Марго, подруге несчастного Аполлона, который сидит в тюрьме, и положение его ужасно. Нашли свидетелей, которые «видели», как он стрелял из пистолета. Марго, которая в те минуты стояла около него, вызвана была свидетельствовать в его пользу. Она отказалась. «Душа моя слишком чувствительна, и не выдерживает неудачников», – объяснила она потрясенным кудрявым девицам, которые пришли к ней домой.
Филипп стоит в стороне и прислушивается к разгоревшейся дискуссии. Белла в кресле старается на него не смотреть, его же глаза не отрываются от ее лица.
«Как она молода, – думает Филипп, – насколько красива в этом обитом цветным шелком кресле. Ей я мог читать стихи».
Он про себя читает ей колыбельную Мирьям. Глаза Беллы полузакрыты, словно она хочет вздремнуть.
Как слепые, мы будем идти прямиком,
И никто нам не будет проводником.
Спи, моя доченька, засыпай,
Глазки закрой, бай-бай…
«С тех пор, как я покинула Филиппа, – лихорадят Беллу мысли за полузакрытыми глазами, – так и не полюбила кого-либо из моих одногодков. Доктор Блум своей зрелостью и пониманием влечет мое сердце, но он может мне быть только другом, рядом с которым я нахожу успокоение. Джульетта стал мне чужим. Все с того времени мне чужды. Я очень одинока в кругу товарищей моих лет…»
Вегетарианка Елена врывается в комнату и разом прекращает все разговоры.
– Извините меня за опоздание. Это не из-за того, что я переодевалась. Я услышала, что Иоанна больна, и сразу же поторопилась к ней в комнату дать ей несколько хороших советов.
– Ну, если так, Иоанна быстро выздоровеет, – он встает со своего кресла, подает руку Белле и ведет ее к обеденному столу.
Саул сидит у кровати Иоанны и смущенно смотрит в ее хмурое лицо. Он очень хочет рассказать, что, в конце концов, посетил ту романтическую женщину, и она обещала ему, что через год он уедет в страну Израиля с группой молодежи. Сразу же, с окончанием учебного года, он будет направлен на ферму, где готовят к репатриации. Язык просто пылает у него во рту от желания выложить Иоанне все новости, но он не может этого ей рассказать. Ведь она слегла по его вине. И о разговоре с Беллой не может ей рассказать. Нет у него настроения. Эта Иоанна сердит его своим хмурым видом.
– Слушай, – говорит он, – ты должна выздороветь до субботы. Мы выходим в поход.
Иоанна не отвечает.
– И завтра у нас важная беседа о Еве Боксбаум.
– Что случилось с Евой Боксбаум? – наконец-то размыкает уста Иоанна.
– Она оставила Движение. Представь себе, она же инструктор, и вот, оставила. Она хочет выйти замуж.