– И здесь, – Шпац подтягивает штаны и указывает на тетрадь, лежащую открытой на столе, – квадратная башня варваров. Тут небольшая церквушка с картинами Гольбейна и резными фигурами из дерева Вейта Штоса. Прекрасные вещи! Гитлер будет стоять здесь, у круглой башни. Это самое высокое место в Нюрнберге. Я спрашиваю вас, уважаемые господа…
– Домой, – шепчет дед на ухо Шпацу, – мой сын себя плохо чувствует.
– Но, доктор Леви, доктор Леви, – Шпац бежит к двери.
Леви прижался к стене, вытирает лоб. Он протягивает руку Оттокару:
– Надеюсь, что на этой встрече в моем доме вы нашли то, что необходимо вашему делу и, главное, спокойствие духа.
– Я нашел много для себя важного в вашем доме и в деятельности Ассоциации почитателей Гете, уважаемый хозяин.
Старый садовник один остался в «священном зале». Он расставляет столы и стулья. Неожиданно его взгляд натыкается на забытую на столе газету: «Пойманы нацистские убийцы». Садовник, присев, читает заметку, в которой детально описывается убийство. Ужасное событие произошло в конце дня: село было полно людей, а убийцы спокойно вошли в дом, как добрые гости.
– Скотское убийство, – бормочет садовник, – и ни одного порядочного человека не нашлось во всем селе.
Он поднимает взгляд к Иисусу на стене, ищет отклик своей боли в страдающем лице, но тяжелый взгляд распятого Бога не обращен к нему, а смотрит поверх его головы в пустоту. Садовник вздыхает, складывает газету и гасит свет в «священном зале».
Темно и в комнате Иоанны, но она еще не сомкнула глаз. Темнота до того густа, что даже очертания мебели не видны. Но Иоанна видит многие вещи. Воображению ее нравится тьма, она мысленно рисует множество картин. Так было всегда, но сегодня Иоанна не уплывает далеко в своем воображении. Она остается здесь, в своей кровати, и граф около нее, и он нашептывает ей нечто очень приятное, еще и еще раз говорит, что они друзья, пока не открывается дверь, и в свете коридора Иоанна видит отца, и мгновенно крепко закрывает глаза. Но когда отец приближается к ее кровати и нагибает над ней голову, быстро говорит:
– Отец!
– Иоанна, ты еще не спишь?
Отец зажигает ночник: голова дочери лежит на белой подушке, глаза открыты, блестят, словно она сейчас проснулась от счастливого сна.
– Иоанна, – смотрит отец, очарованный маленьким белым личиком дочери, – как ты сейчас похожа на свою мать, – и берет ее маленькую горячую руку в свои ладони.
– Мама была такая красивая, – вздыхает Иоанна.
– Очень красивая, детка, – отец сидит на краешке кровати.
– Расскажи мне что-нибудь о маме. Хотя бы одну вещь. Никогда мне не рассказывали о ней. – И темные большие ее глаза призывно глядят отцу в лицо.
Леви касается ее гладкого лица и чувствует жар своей холодной рукой.
– Маму я встретил, когда ей было восемнадцать лет, и были у нее две черные длинные косы. Это было в городке Кротошин около польской границы. Я туда был послан на службу в армию кайзера. Дома в том городке были такими низкими, что туда можно было зайти через окно, как в дверь. Мостовая была только на одной улице, а по остальным вольно гуляли куры, и свиньи валялись в навозе. Мама жила в таком доме, маленьком и низком. Отец ее, твой дед, был торговцем каштанов. В трудные годы собирал ветошь и ржавое железо. Стоял он около своего низкого дома в длинном черном капоте, и по сторонам головы висели длинные пейсы…
Тишина в комнате до того глубока, что, кажется, сама ночь прислушивается к негромкому печальному голосу Леви.
– В этом низком доме у каштанов ты познакомился с мамой? – шепчет Иоанна.
– Не около каштанов, детка. Твою маму я впервые увидел на одной из грязных улиц. Она была окружена стаей гусей, которые вытягивали шеи в ее сторону и грозили ее заклевать, а я пришел ей на помощь…
Леви улыбается. Его серые обычно хмурые глаза, сейчас, покоясь на лице Иоанны, очень добры и мягки.
– Ну, а потом что было?
– Потом я кружился по этим грязным улицам и искал девушку с длинными черными косами. Пока в один день не зашел в ее дом и нашел ее у входа. Рукава у нее были закатаны, и длинные косы висели над ведром воды. Мама мыла пол в коридоре.
– А потом, отец, что было потом? – старается Иоанна заставить отца, прервавшего рассказ, продолжить Леви гладит волосы дочери.
– И тогда я спросил ее, хочет ли она быть моей женой?
– Как романтично! – вскидывается Иоанна, и Леви громко смеется. И кажется Иоанне, что никогда не слышала таким смеющимся отца. Сеть морщинок напрягается вокруг его глаз и подрагивает от смеха.
– Отец, – Иоанна сидит в постели и радуется вместе с отцом, – а что произошло с дедом в длинном капоте? Почему я никогда не видела этого деда?
– Детка, – лицо отца становится серьезным, и он говорит как бы впопыхах, – об этом я расскажу тебе другой раз. Час поздний, и тебе пора спать и выздоравливать.
– Отец, я уже здорова.
– Иоанна, – говорит господин после того, как посмотрел на нее задумчиво, – мне бы хотелось ускорить нашу поездку к Альфреду. Может, поедешь со мной послезавтра в дяде?
– Правда? Прекрасно! А школа?
– А-а, школа, – отмахивается Леви шутливым, почти детским, жестом, – ничего не произойдет, если ты не посетишь школу несколько дней. Это будет оздоровительная поездка.
– Вправду, отец, у меня срочное дело к дяде Альфреду.
– Я знаю, из-за доктора Герцля.
– Нет, не только по поводу доктора Герцля, – прижимает Иоанна к животу книжку «графа Кокса.
– А, так? – улыбается Леви и гасит ночник.
Рука, погладившая ее лицо, приносит покой. Веки Иоанны закрываются.
Бледный полумесяц стоит сейчас прямо напротив окна и заглядывает в ее спящее лицо. Она дышит глубоко и быстро.
Глава одиннадцатая
Весеннее солнце сеет множество теней. По небесной глубине проплывают облака, оставляя на тротуарах длинные полосы света. Дети, бегущие в школу, развлекаются, прыгая по этим полосам, длинным и коротким, танцуют по ним, как клоуны из тени на свет и обратно. Когда облака закрывают солнце, проносится по городу резкий порыв холодного ветра, и массы людей, кружащихся по улицам, испытывают внезапный испуг. Весенний ветер пригибает ветви лип к скамье, у которой в этот час скопилось много народа. Безработные стучат картами по ветхим доскам скамьи и между лип шатаются тряпичники. Киоск Отто закрыт. Отто не вышел утром стоять на страже у портрета улыбающегося Тельмана. Его отсутствие вызывает удивление у многих в переулке, и часть из них принимает это как явный непорядок. Мать Хейни наблюдает из окна. Многие выходяи в переулок раньше обычного. Тут, и красавец Оскар, и «порхающий» Густав, который успел навестить Клотильду Буш и привел с собой от нее уродливого Вилли и нескольких ее друзей – Гарри-акробата, широкогрудого Руди и цыгана Гельмута. Все они стоят у закрытого киоска Отто, глядят в глубину переулка и кого-то ждут. Ганс Папир выносит клетки наружу, и стоит перед своим подвалом, между чирикающими в клетках птицами. Когда проходит мимо него девушка, он тянет за ней голову и кричит ей вслед:
– Куклочка-пухлочка!
Девушка смеется, что и надо Гансу. Голова его перевязана белым бинтом. Синяки на его узком лобике остались на память о драке, которая вспыхнула в ту ночь из-за куплетиста-еврея. Потому с появлением Ганса Папира, все тут же окружают его. Жители переулка жаждут узнать о том, что произошло ночью.
– Получил дыру в голове…
– Это было тогда, когда куплетист закончил петь куплет. Верно, Ганс?
– Нет, – старается Ганс уточнить, – не тогда, когда он кончил петь. Просто вскочил один из посетителей, считая этот куплет оскорблением, и затеял драку.
– Чепуха! – сердится горбун, ставший верным спутником Ганса Папира и хранителем его забинтованной головы, – будь более осторожным в своих словах, всякая неточность может дорого тебе обойтись. Драку затеял не посетитель, а еврей. Этот парень тут же выхватил их кармана пистолет и выстрелил в сторону присутствующих.
– Ну, а ты? – спрашивает старый плотник Франц. – Какие у тебя были дела в ресторане? Что ты вдруг стал посещать дорогие рестораны? А-а, Ганс Папир? Кто тебя в этот ресторан привел?
– Этого я не знаю, – заикается Ганс Папир, – я шел с Куно на выступление боксеров, и вдруг…
– Чего тебе столько объяснять? Каждый тянет тебя за язык, а ты рад стараться, – выговаривает ему горбун, – это что, дело Франца?
– Нам что, запрещено заходить в богатые рестораны? – визжит Эльза. – Только евреям разрешено?
– Да, не хочу я с вами иметь дело, – говорит старый Франц и уходит.
Тут в переулке возникают косоглазый и мужичок в кепке с шарманкой. Дело их расширяется. Они приобрели обезьяну по имени «маленький Джико», начинающую танцевать при звуках музыки. Шарманка наигрывает мелодию, и владелец кепки поет о девушке с добрым сердцем, которая любила сладости, и юноша дарил ей уйму этих сладостей, но она с горечью пела: «Родина, ой, родина моя, когда же мы снова встретимся?»
Около трактира стоит сын трактирщика Фриц со своей ватагой. Несмотря на то, что им уже по шестнадцать лет, работы у них нет. Шатаются они без дела по улицам Берлина.
– Парни, – обращается к ним горбун Куно, – что вы тут стоите? Руки в бока, и каждый привязан к ночному горшку. Военного воспитания вам не хватает, которое делает мужчину мужчиной. Марши и строевая служба. Такие парни, как вы, созданы для военной формы. А вы ходите в тряпках, которые скрывают всю вашу мужественность. Мундиры, парни. Германские мундиры сделают вас мужчинами. Каков герб вашего города?
– Медведь, – говорит Фриц – что ты тут болтаешь, так, что рот у тебя уже обтрепался от бесконечного трепа. Символ Берлина – медведь.
– Ну, а цвет у медведя каков?
– Коричневый, – отвечает один из парней, – к чему этот вопрос?
– В этом то и дело! – восклицает горбун. – Цвет нашего медведя коричневый. Запомните, парни, коричневый цвет.