оянств[105]; с другой стороны – мужчины воруют, женщины торгуют телом, в общем – сплошные кровожадность и разврат. При виде разрезаемого на куски тела красавицы зрителей, будь то человек благородных кровей или добродетельная дама, будоражит порочный интерес. Казнь прекрасной женщины для всех – демонстрация одновременно самой жестокой и самой пронзительной красоты. Наставник полагал, что те, кто смотрит такие зрелища, на самом деле – люди более жестокосердечные, чем мы, орудующие ножом. Он признавался, что, бывало, всю ночь напролет ворочался, вспоминая, как проходила казнь, подобно мастеру игры в шахматы, который вспоминает блестящую партию, позволившую ему снискать известность. Несравненная красавица сначала представала перед ним рассеченной, и он был вынужден собирать ее по кускам. Процесс повторялся вновь и вновь из ночи в ночь, и в ушах наставника ни на минуту не затихала заунывная песнь, слагавшаяся из ее рыданий и воплей. Обоняние ни на миг не отпускал исходивший от порезанной на куски женщины волнующий запах. Затылком он чувствовал беспокойные взмахи крыльев хищных птиц. Воспоминания о безумном увлечении наставника всегда заканчивались на самом пикантном моменте. Так застывает на сцене в театральной позе знаменитая актриса: ее тело искромсано, но лицо еще в целости и сохранности. Остается последний удар. Исполненный душевных страданий, наставник отсекает кусок ее сердца. Красный, как финик, этот кусок плоти смотрится на острие ножа, как драгоценный камень. Наставник растроганно смотрит на ее бледное без кровинки овальное лицо и слышит, как из ее груди вырывается глубокий вздох. В глазах сверкает несколько искорок, и из них скатываются две большие слезы. Губы тягостно дрожат и слышится тонкий, как комариный писк, голос:
– Ложь… Безвинно… – Ее глаза тут же тухнут, искра жизни гаснет. Беспрестанно качавшаяся во время казни голова бессильно свешивается на грудь, черные волосы походят на черную ткань, только что вынутую из красильного чана…
К пятидесятому куску Чжао Цзя освободил грудь Цяня ото всех мышц. Что ж, на одну десятую работа была сделана. Помощник передал ему новый нож. Глубоко вздохнув пару раз, Чжао Цзя настроил дыхание. Под покрывавшей ребра Цяня пленкой отчетливо виднелось сердце, которое трепыхалось, словно завернутый в ткань заяц. Настроение палача стабилизировалось, работа шла неплохо, кровотечение остановилось, после пятидесяти усекновений плоти на грудной клетке не осталось, изначальный план претворялся в жизнь. Досадовал Чжао Цзя лишь на то, что товарищ перед ним с самого начала усекновений не испустил ни крика, ни вопля. Из-за этого впечатляющее представление превращалось в неувлекательную пантомиму. В глазах зрителей, думал он, я похожу на мясника, торгующего мясом. Я к этому Цяню со всем почтением, а он во время первых двух усекновений издал пару еле различимых стонов, а потом – ни звука. Подняв голову, Чжао Цзя глянул в лицо этого бравого молодца. Вставшие дыбом волосы, выпученные глаза, зрачки посинели, белки покраснели, ноздри раздуты, зубы стиснуты, на щеках вздулись желваки, как у мыши. От этого зверского лица Чжао Цзя в глубине души перепугался. Рука, сжимающая нож, непроизвольно затекла. Как было заведено, если казни подвергался мужчина, после усекновения плоти с груди полагалось отсечь то, что в мошне. Требовались три удара ножом, размер куска плоти необязательно должен быть таким, как остальные. Умудренный многолетним опытом проведения таких казней наставник говорил, что преступники-мужчины больше всего боятся не сдирания кожи и вытягивания жил, а как раз отсечения своей самой сокровенной части. Причина не в том, что во время казни в этом месте может быть особенно больно, а во внутреннем страхе и унижении человеческого достоинства. Абсолютное большинство мужчин предпочтут, чтобы им голову отсекли, чем мужской стебель отчекрыжили. По словам наставника, каким отважным ни был бы мужчина, стоит лишить его мужской сути, как сразу вся внушительность проходит. Это все равно что состричь скакуну гриву или выдернуть перья петуху. Больше на это мужественное лицо, вызывающее беспокойство в душе, Чжао Цзя не смотрел. Опустив голову, он смерил глазами хозяйство Цяня. У того все жалко сжалось и походило на куколку шелкопряда, спрятавшуюся в коконе. «Ну, брат, извини!» – подумал он. Левой рукой извлек птенчика из гнездышка, сделал молниеносное движение правой… Хоп, и отсек все одним ударом. Подмастерье громко возгласил:
– Усекновение пятьдесят первое!
Чжао Цзя небрежно отшвырнул «сокровище» Цяня на землю. Откуда-то вынырнул паршивый тощий пес, подхватил мошню преступника и скрылся в рядах солдат. Оттуда сразу донесся пронзительный визг, похожий на скрип ворот, видать, попинали пса хорошо. Тут вопль отчаяния издал молчавший до сего времени Цянь Сюнфэй. Чжао Цзя хоть и готовился к этому заранее, от испуга аж подпрыгнул. Он не знал, почему его глаза молниеносно заморгали, он ощущал лишь обжигающий жар в ладонях. Те вздулись, словно в них впились тысячи раскаленных докрасна иголок, почти невыразимо нестерпимое чувство. Вопли Цяня были ни на что не похожи и вовсю воздействовали на людей. От стенаний все присутствовавшие на месте казни солдаты и офицеры испытали глубочайшее потрясение. Говорят, Юань Шикай, его превосходительство Юань, тоже не смог остаться безразличным. Чжао Цзя было некогда поворачивать голову и высматривать, что было написано на лицах его превосходительства Юаня и высших офицеров, он только слышал, как фыркают испуганные лошади, бряцают удила, и звенят бубенчики под шеями. За столбом беспокойно подергивались крепко-накрепко привязанные к нему ноги преступника. Вопли Цяня не прекращались, его тело извивалось, четко видимое сердце билось особенно яростно, было даже слышно, как оно колотится. Чжао Цзя переживал, что сердце сломает ребра и выскочит из груди, и тогда все планы вести эту великую казнь целый день, считай, улетят псу под хвост. Тогда не только министерство наказаний лицо потеряет, даже репутация его превосходительства Юань Шикая будет задета. Чжао Цзя, конечно, не хотел такого. Да тут еще голова Цяня широко раскачивалась во все стороны, с глухим стуком ударяясь о столб. Кровавая пелена застилала глаза преступнику. Черты его лица исказились до неузнаваемости, всякому, взглянувшему на такое лицо, оно до конца дней будет сниться в страшных снах. С подобной ситуацией Чжао Цзя прежде не сталкивался, о таком не рассказывал и наставник. Руки вспухли до невозможности, ножик все норовил выпасть из них. Чжао Цзя бросил взгляд на помощника, у того лицо приобрело землистый оттенок, рот был разинут с большущее блюдце, тут и рассчитывать не приходится, что он до конца выполнит свои обязанности. Скрепя сердце, Чжао Цзя согнулся в поясе, выковырял одно из яичек Цяня – те уже сжались и спрятались, поэтому пришлось выковыривать – и отсек его. «Усекновение пятьдесят второе», – негромким голосом привел он в себя уже одуревшего помощника. Тот со всхлипом выкрикнул:
– Усекновение… пятьдесят… второе…
Чжао Цзя отшвырнул яичко на землю. На земле оно смотрелось поразительно отвратительно, и подступило чувство, которое он уже много лет не испытывал, – тошнота.
– Сукин ты сын… скотина! – неожиданно, воспрянув духом – как говорится, камни раскалываются и небеса содрогаются, – разразился бранью Цянь Сюнфэй. – Эх, Юань Шикай, Юань Шикай, бандит ты этакий, прикончить тебя не удалось, после смерти обращусь в злого духа и жизнь твою таки возьму!
Повернуть голову Чжао Цзя не посмел, а потому не знал, что творилось в тот момент на лице находившегося за спиной его превосходительства Юаня. Чжао Цзя думал лишь о том, как вовремя закончить работу. Он снова нагнулся, выковырял другое яичко и отсек его. Как раз в тот момент, когда он выпрямлялся, Цянь Сюнфэй разинул рот и цапнул его за голову. Хорошо, что на нем шапочка была, а то ему прокусили бы голову до мозга. Даже через шапочку зубы Цянь Сюнфэя все же поранили ему кожу. Впоследствии Чжао Цзя бросало в дрожь при одной мысли об этом, ведь доберись Цянь до его шеи, его могли бы уже жрать черви, а хвати он его за ухо, то от того бы ничего не осталось. Ощутив сильную боль в макушке, Чжао Цзя от волнения резко боднул головой вверх и угодил прямо в подбородок Цянь Сюнфэю. Зубы и язык Цянь Сюнфэя с жутким клацаньем сомкнулись, и изо рта потекла кровь. Но даже с прокушенным языком Цянь продолжал ругаться на чем свет стоит. Выговаривал слова он нечетко, но слышно их было хорошо, и ругал он все того же Юань Шикая. Усекновение пятьдесят третье… Яичко, которое он все еще сжимал в руке, Чжао Цзя отбросил. В глазах потемнело, закружилась голова, что-то кислое подступило от желудка к горлу. Чжао Цзя стиснул зубы, напомнив себе, что рвоты ни в коем случае допускать нельзя, иначе он похоронит свою славу великого палача министерства наказаний своей же пастью.
– Отрезать ему язык!
Это за спиной прозвучал властный и гневный голос его превосходительства Юаня. Чжао Цзя невольно обернулся и увидел, как его превосходительство Юань побагровел. Увидел он и то, как его превосходительство Юань хлопнул себе по коленям, и неоспоримый приказ вновь вырвался из широкого рта:
– Отрезать ему язык!
Чжао Цзя хотел сказать, что это не по заветам предков, но увидев, что его превосходительство Юань разозлился от предельного смущения, прикусил язык. Что тут еще можно сказать? Даже для нынешней императрицы кое-какие слова его превосходительства Юаня – закон. Только и оставалось, что приниматься за язык Цянь Сюнфэя.
Лицо Цяня уже распухло, изо рта выбивалась кровавая пена, с ножом к нему вообще было не подобраться. Вытащить язык у свихнувшегося осужденного – все равно что у тигра зуб вырвать. Но не выполнить приказа его превосходительства Юаня Чжао Цзя не посмел. Вспомнив за считаные секунды все, чему учил наставник, и весь переданный ему опыт, он не нашел ничего такого, что можно было бы позаимствовать у учителя. Цянь продолжал мямлить ругательства, а его превосходительство Юань произнес в третий раз: