ми ушами тысячи человек. Хотя эта великолепно выполненная работа потрясла всех, она не свалила с ног бабушку Чжао Цзя, а от нынешней «Казни тысячи усекновений» в Тяньцзине какого-то незначительного командира верховой охраны знаменитый первый палач империи устал так, что ноги не держали, не говоря уже о необъяснимо пылающих руках.
Четыреста девяносто девятым ударом Чжао Цзя отсек Цяню нос. К тому времени изо рта Цяня шла лишь кровавая пена, он не произносил ни звука, прежде вскинутая стальная шея тоже свесилась на грудь.
Наконец, Чжао Цзя одним ударом пронзил сердце Цяня, с ножа закапала черная кровь, похожая на переваренную сахарную глазурь. Запах был особенно силен, и Чжао Цзя снова ощутил привкус тошноты. Острием ножа он вырезал кусок сердца Цяня, свесил голову и, глядя себе в ноги, огласил:
– Усекновение пятисотое, прошу его превосходительство засвидетельствовать казнь.
Глава 10. Исполнение желания
1
Ночью восьмого дня двенадцатого месяца на двадцать второй год правления Гуансюя прошел большой снегопад.
Ранним утром столица Поднебесной стояла в белоснежном серебристом наряде. Под перезвон колоколов во всех храмах главный палач министерства наказаний Чжао Цзя повернулся и спустился с кана, переоделся в обычную одежду и в сопровождении новенького ученика отправился, прижимая к груди большую чашку, в храм на раздачу каши[107]. Покинув безлюдную улицу у министерства наказаний, они смешались с суетливой толпой нищенствующих и бедствующих. Для нищих и бедных это был добрый час, их сине-красные от мороза лица светились радостью. Под ногами скрипел снег. Софоры вдоль дороги, одетые в серебро и яшму, казалось, расцвели белыми цветками. Из-за густых туч выглядывало солнце, белый снег и красные лучи светила сплетались в единую восхитительную картину. Вместе с людским потоком Чжао Цзя и подмастерье двигались по улице Сидань на северо-запад, туда, где были расположены большинство храмов Пекина. Из-под множества навесов, где бесплатно раздавали кашу, уже вился дымок. Очутившись недалеко от арки Сисы, стоявшей здесь многие столетия вопреки всем кровопролитиям, разворачивавшимся вокруг нее, они увидели, как из леска за складом вылетели стаи ворон и серых журавлей.
Вместе с проворным и сообразительным учеником Чжао Цзя встал в очередь за кашей перед Храмом Обильной помощи[108]. Под временно установленным на площадке перед святилищем огромным котлом весело пылали сосновые дрова, и жар шел во все стороны. Чжао Цзя обратил внимание, как непоследовательно ведут себя нищие, закутанные в какие-то тряпки в клетку: с одной стороны, жмутся к котлу, чтобы погреться, с другой – боятся потерять место в очереди. Жар от котла шел клубами вверх, поднимаясь на несколько чжанов, и крутился там, не расходясь, словно славный шелковый балдахин над экипажем императора. Пара согнувшихся перед котлом немытых монахов с лопатами в руках помешивали варево. Касаясь дна, лопаты скрежетали так, что зубы сводило. Стоявшие на заснеженной земле без конца переминались с одной задубевшей ноги на другую, и вскоре снег под ногами вытоптался. Наконец, каша сварилась. В чистом морозном воздухе аромат настоящей еды был таким насыщенным, что голодные люди заволновались. Глаза стоявших в очереди засияли счастьем. Вобрав голову в плечи, несколько маленьких, как обезьянки, нищих то и дело пробирались вперед, вытягивали головы к клокочущему котлу, жадно вдыхали пару раз и торопливо бежали назад на свое место в очереди. Народ все чаще притопывал ногами, и одновременно каждый из собравшихся широко раскачивался всем телом из стороны в сторону.
Чжао Цзя был в чулках из собачьего меха и валенках, а потому холода не чувствовал. Он не притопывал и, конечно, не качался. Не сказать, чтобы он недоедал, он пришел в очередь за кашей не для того, чтобы набить живот, а лишь из уважения к наставлениям, оставленным предыдущими поколениями палачей. Как пояснял наставник, палачи испокон веков приходили на восьмой день двенадцатого месяца в храм за чашкой каши, чтобы показать основателю буддизма: заниматься их ремеслом – все равно, что просить милостыню, не то чтобы палачам по природе нравилось за лишнюю пиалу риса убивать людей. Поэтому дармовая каша была для палачей средством приравнивания себя к простолюдинам. Хоть палачи могли каждый день есть печеные лепешки с мясом, раз в год они отправлялись отведать и каши.
Чжао Цзя считал себя самым уравновешенным из людей в длинной очереди, но вскоре заметил среди покачивающих головами и прищелкивающих языками нищих еще одного человека, стоявшего неколебимо, как гора Тайшань. Черный халат на вате, войлочная шапка, сверток из синей ткани под мышкой – типичный облик мелкого столичного чиновника. В синем свертке была сложена чиновничья форма, надеваемая только при входе в управу. Но каким бедным ни был бы столичный чиновник, все равно ему было чем поживиться у ежегодно прибывавших в столицу по делам коллег из провинций. По крайней мере, иметь стабильный доход в виде подношений «на лед и уголь» мог себе позволить каждый служака. Даже если чиновник был исключительно бескорыстен и отказывался и от денег «на лед и уголь», среднее жалованье бюрократа позволяло питаться одними мучными изделиями и прочими вкусностями. Как же этот господин дошел до того, чтобы встать в очередь нищих и бедняков, которые ждут у храма раздачи бесплатной каши? Чжао Цзя очень хотелось подойти и взглянуть в лицо этого человека, но он понимал, что в столице кого только нет. Пекин – это место спрятавшегося дракона и спящего тигра, нельзя поручиться, что на постоялом дворе не найдешь кого-нибудь совсем выдающегося. Перед рядовым разносчиком бульона с ушками вполне могла оказаться самая незаурядная личность. Мудрец свои способности не выказывает, а если выказывает, то, значит, он и не мудрец вовсе. Император Тунчжи[109] нынешней династии своим гаремом не пользовался, бегал к «диким курочкам» в район Ханьцзятань. Деликатесы императорской кухни правителю приелись, он ходил на улицу Тяньцяо пить соевое молоко. Вот и этот большой человек впереди, как знать, за кашей ли пришел сюда? При этой мысли Чжао Цзя встал поустойчивее, оставив все намерения пойти посмотреть на этого человека, чтобы по лицу определить его намерения. Аромат каши становился все гуще, стоящие в очереди непроизвольно продавили людей впереди, расстояние между людьми становилось все меньше. Вот и Чжао Цзя тоже постепенно оказался прямо рядом с солидным человеком. Стоило склонить голову набок, Чжао Цзя сразу разглядел половину лица. Господин держался прямо и не косился по сторонам. Чжао Цзя увидел лишь непослушную косу, свешивающуюся на затылок, и засаленный воротник. Мясистые уши, раковины и мочки отморожены, кое-где из воспаленных мест вытекает желтый гной.
Волнительный момент наконец настал. Раздача каши началась, и очередь медленно двинулась вперед. С обеих сторон потока людей то и дело проносились запряженные лошадьми или мулами повозки с зимними шторами, а также пробирались столичные простолюдины с корзинами в руках за кашей для родственников. По мере приближения к котлу аромат становился все плотнее. До Чжао Цзя доносилось урчание в животах. Получив кашу, кто-то усаживался на корточки у дороги, кто-то вставал в углу стены и, держа плошку обеими руками, с прихлюпыванием пил. Руки у всех были черные-пречерные. Стоявшие у котла два монаха, орудуя большой железной ложкой с длинной ручкой, наскоро разливали кашу в протянутые плошки. С краев плошек и дна черпака каша мелкими каплями падала на землю. Двое паршивых псов, не обращая внимания на боль от пинков, слизывали с земли рисовые зерна. Наконец, очередь дошла до господина. Чжао Цзя видел, как тот достал из-за пазухи небольшую плошку и протянул монаху. Лицо монаха приняло странное выражение. В этой очереди у всех были плошки одна другой больше, некоторые плошки вообще больше смахивали на тазики, а плошку этого человека, фарфоровую с синими разводами, можно было покрыть ладонью. Монах осторожно протянул полный каши черпак – в несколько раз больше плошки – и, чуть наклонив его, медленно стал наполнять плошку с кончика черпака. Человек переложил сверток с одеждой под мышку, взял плошку обеими руками и вежливо кивнул. Господин, опустив голову, отошел к обочине, присел на корточки и, подобрав полы халата, принялся беззвучно есть. В тот самый момент, когда господин повернулся с плошкой в руках, Чжао Цзя понял, что этот горбоносый человек с широким ртом и бледным лицом голодающего – управляющий какого-то департамента в министерстве наказаний. Чжао Цзя узнал внушительное лицо, но не знал имени человека. В душе он непроизвольно исполнился восхищения господином. Чтобы получить должность управляющего в шести министерствах, необходимо быть выдающимся цзиньши, но чтобы человек в таком почетном статусе пошел с плошкой в руках на раздачу бесплатной каши вместе с нищими, было нечто неслыханное. Чжао Цзя не один десяток лет вращался в управах и знал, как загребают деньги чиновники и как они получают повышение. Сидящий у дороги на снегу с плошкой каши в руках человек был если не особенный глупец, то совершенномудрый, каких поискать.
Получив кашу, Чжао Цзя с учеником тоже присели на корточки у дороги и принялись неторопливо есть. Рот был занят кашей, но одним глазом Чжао Цзя следил за господином. Тот крепко сжимал свою изящную синеватую плошку, было очевидно, что он греет о нее руки. Вокруг бедняки и нищие каких только звуков не издавали, хлебая кашу, лишь он ел беззвучно. Доев, чиновник закрыл плошку и лицо широким рукавом. Чжао Цзя сразу догадался для чего. И действительно, дождавшись, когда тот опустит рукав, он заметил, что плошка начисто вылизана. Человек засунул ее за пазуху и торопливо зашагал на юго-восток.
Чжао Цзя и ученик последовали за ним, в сторону управы министерства наказаний. Ноги у господина были длинные, а шаг широкий, при каждом шаге голова склонялась вперед, как у норовистой лошади. Чжао Цзя с подмастерьем поспевали за ним чуть ли не бегом. Впоследствии, вспоминая это преследование, Чжао Цзя не мог вразумительно объяснить, что его на это толкнуло. Когда этот человек дошел до ресторана «Большой горшок» и собирался свернуть в узкий хутун, чтобы срезать путь, он поскользнулся, упал назад и растянулся на земле. Синий сверток отлетел далеко в сторону. Чжао Цзя в душе перепугался, собрался было подойти и помочь встать, но не желая беспокоить, остался стоять, где стоял. Полежав, человек, похоже, с трудом, встал, сделал пару шагов и упал снова. Чжао Цзя понял, что тот сломал себе что-то, сунул плошку ученику, подбежал, помог человеку подняться и, заботливо глядя на покрытое каплями пота лицо, спросил:
– Не ушиблись, почтенный?
Ни слова не говоря, человек оперся на плечо Чжао Цзя, шагнул пару раз, и его лицо искривила гримаса боли.
– Похоже, вы сильно ушиблись, господин.
– Ты кто такой? – недоверчиво спросил человек.
– Почтенный, ваш покорный слуга – служитель в судебном зале министерства наказаний.
– В судебном зале министерства наказаний? – повторил человек. – Коль скоро это министерство наказаний, почему я тебя не знаю?
– Вы, почтенный, вашего покорного слугу не знаете, а ваш покорный слуга вас знает, – сказал Чжао Цзя. – Желаете, чтобы покорный слуга что-то сделал, только прикажите.
Человек еще раз попытался сделать пару шагов, но его тело ослабло, и он уселся на снег:
– Не могу идти, помоги остановить повозку, чтобы доставить меня домой.
2
Чжао Цзя явился в сопровождении повозки угольщика, запряженной мулом, и доставил пострадавшего сановника в маленький обветшалый храм за большими Западными воротами[110]. Во дворе храма высокий ростом, но слабый, того и гляди, от ветерка повалится, юноша занимался на заснеженной земле боевыми искусствами. Было очень холодно, а он – в одной нательной рубашке, с бледного лица градом катил пот. Когда Чжао Цзя, поддерживая сановника, вошел во двор, юноша подбежал к ним с криком: «Отец!» Глаза у него были полны слез. Огонь в храме не горел, под холодным ветром шелестела оконная бумага, трещины в стенах заделаны обрывками ваты. На кане, съежившись, сучила нитку женщина. Желтое лицо, в волосах полно белизны, с виду старуха старухой. Доведя человека вместе с юношей до кана, Чжао Цзя поклонился малым поклоном и собрался уходить.
– Фамилия моя Лю, имя Гуанди, в двадцатый год правления Гуансюя сдал экзамены на степень цзиньши, в судебном зале министерства наказаний служу управляющим уже много лет, это мои жена и сын, живем мы небогато, уж не взыщите, бабушка, – приветливо провозгласил сановник.
– Вы уже поняли, кто ваш покорный слуга, почтенный… – покраснел Чжао Цзя.
– На самом деле, работа, которую выполняешь ты, и то, чем занимаюсь я, чем-то похожи. Это работа на государство, служение государю. Но по сравнению со мной ты важнее, – вздохнул Лю Гуанди. – Если в министерстве наказаний не будет хватать управляющих, оно все же останется министерством наказаний; а вот если в нем не будет тебя, бабушки Чжао, оно и считаться таковым не будет. Потому что, согласно тысячам законов, государству все равно в конце концов приходится полагаться на твой меч.
Чжао Цзя упал на колени и со слезами на глазах проговорил:
– Ваши слова, сановник Лю, воистину растрогали вашего покорного слугу, в глазах человека постороннего наше ремесло – дело подлое и грязное, а вы нас так высоко превозносите.
– Встань, встань, старина Чжао, – сказал Лю Гуанди. – Сегодня тебя не угощу чем-то, но как-нибудь приглашу на вино. – Потом велел долговязому парню:
– Пу, сынок, проводи бабушку Чжао.
– Как можно затруднять молодого господина. – поспешно заявил Чжао Цзя.
Молодой парень с усмешкой сложил руки перед грудью в знак уважения. Его воспитанность и почтительность произвели на Чжао Цзя неизгладимое впечатление.
3
В первый день первого месяца двадцать третьего года правления Гуансюя одетый по форме Лю Гуанди с пакетом из промасленной бумаги в руках вошел в восточный флигель, где жили палачи. В тот момент истязатели играли на пальцах и пили вино, праздновали наступление новой Весны. Завидев входящего сановника, все растерялись. Босоногий Чжао Цзя соскользнул с кана и встал перед ним на колени:
– С Новым годом, ваше превосходительство!
Следом за Чжао Цзя с кана спустились остальные. Опустившись на колени, все хором провозгласили:
– С Новым годом, ваше превосходительство!
– Встаньте, – сказал Лю Гуанди, – все вставайте, пол холодный, забирайтесь на кан.
Палачи встали навытяжку, не смея и подумать о возвращении на кан.
– Сегодня я на дежурстве, решил повеселиться вместе с вами. – Развернув промасленный пакет, Лю Гуанди достал вареную солонину, а из-за пазухи выудил бутыль подогретого вина: – Мясо домашнее, вино приятель прислал, попробуйте.
– Мы, недостойные, не смеем разделить трапезу с сановником! – сказал Чжао Цзя.
– Нынче Новый год справляем, к чему эти церемонии? – сказал Лю Гуанди.
– Ваше превосходительство, мы, недостойные, действительно не смеем… – снова было начал Чжао Цзя.
– Ну что ты заладил, старина Чжао? – Лю Гуанди снял шапку, скинул халат. – Все в одной управе служим, какие могут быть церемонии?
Палачи не сводили глаз с Чжао Цзя. Тот сказал:
– Раз почтенный Лю к нам относится с таким уважением, то мы с удовольствием повинуемся приказу! Просим вас первым на кан, почтенный!
Лю Гуанди скинул сапоги, забрался на кан и уселся, скрестив ноги:
– Как у вас кан нагрет! Жар еще держит.
Палачи глупо захихикали. Лю Гуанди сказал:
– Неужели мне вас придется сюда собственными руками затаскивать?
– Забирайтесь, забирайтесь, – скомандовал Чжао Цзя, – не гневите почтенного.
Палачи стали скованно забираться на кан, поджимая руки и ноги. Чжао Цзя взял стопку, наполнил ее, встал на колени на кане и поднял стопку обеими руками:
– Почтенный Лю, недостойный поднимает тост за вас, желаю вам повышения по службе и богатства!
Лю Гуанди принял стопку, выпил до дна и пошлепал губами:
– Хорошее вино, выпейте и вы!
Чжао Цзя выпил, и душу его окутала волна тепла.
Лю Гуанди поднял свою стопку:
– Ты, старина Чжао, на мое счастье доставил меня при первой встрече домой, я все еще твой должник! Давайте, подливайте себе, хочу выпить за вас всех!
Взволнованные палачи осушили стопки. Чжао Цзя со слезами на глазах сказал:
– Сановник Лю, я не слышал, чтобы с тех времен, когда Пань-гу отделил Небо от Земли[111], или со времени трех властителей и пяти императоров до наших дней сановники пили с палачами и встречали Новый год. Ребята, давайте же выпьем за сановника Лю!
Палачи встали на кане на колени, подняли стопки за Лю Гуанди и выпили.
Тот чокнулся с каждым и с блеском в глазах проговорил:
– Вижу, парни, вы народ крепкий, как говорится, головой подпираете Небо, а ногами стоите на Земле, без смелости в вашем ремесле никак, а смелость приходит с выпитым, так что пьем до дна!
Пропустив еще по несколько стопок, палачи постепенно оживились, стали держаться естественнее, нашли куда девать руки и ноги. Один за другим они предлагали тосты за Лю Гуанди, уже большими чарками пили вино и большими кусками ели мясо. Лю Гуанди тоже отбросил высокомерие и впился зубами в свиное копыто в соевом соусе. Вымазанные жиром щеки сановника ослепительно блестели.
Они съели целый поднос мяса, выпили целый кувшин вина и все были довольно навеселе. Чжао Цзя улыбался во все лицо. У Лю Гуанди в глазах стояли слезы. Старшая тетка нес какую-то околесицу. Вторая тетка похрапывал с открытыми глазами. У свояченицы язык отказывался ворочаться, было непонятно, что он говорит.
Лю Гуанди спустился с кана, повторяя:
– Вот весело так весело!
Чжао Цзя помог Лю Гуанди натянуть сапоги, а племянники – надеть халат и шапку. В сопровождении толпы палачей Лю Гуанди, покачиваясь, осмотрел комнату орудий казни и, увидев меч «Главнокомандующий» с красным шелком на рукоятке, вдруг спросил:
– Бабушка Чжао, а сколько голов с красными шариками срублено этим большим мечом?
– Ваш покорный слуга не считал… – ответил Чжао Цзя.
Лю Гуанди потрогал лезвие, покрытое пятнами ржавчины:
– Этот меч совсем не острый.
– От человеческой крови мечи больше всего тупятся, – объяснил Чжао Цзя, – приходится всякий раз точить перед тем, как пустить в дело.
Лю Гуанди усмехнулся:
– Бабушка Чжао, мы с тобой, считай, старые друзья, если я однажды попаду в твои руки, то ты уж, пожалуйста, наточи этот меч поострее.
– Ваше превосходительство… – сконфуженно пробормотал Чжао Цзя. – Вы такой неподкупный, благородный.
– Неподкупные заслуживают смерти, а благородным доброй смертью помереть не дадут! – вздохнул Лю Гуанди. – Так что, бабушка Чжао, считай, что договорились!
– Ваше превосходительство…
Покачиваясь, Лю Гуанди вышел из восточного павильона. Палачи смотрели ему в спину со слезами на глазах.
4
Под унылые звуки двенадцати больших труб шесть прославившихся на всю Поднебесную реформами 35-го года 6о-летнего цикла благородных мужей под присмотром двенадцати официальных лиц в мундирах выбрались из старой тюремной повозки и по ступенькам взошли на эшафот высотой в полчи.
На эшафот настелили новый красный ковер, вокруг набросали новый толстый слой желтой земли. При взгляде на такую обстановку у главного палача судебного зала министерства наказаний бабушки Чжао Цзя на сердце чуть отлегло. Вместе со своими подмастерьями он поднялся на эшафот вслед за шестью благородными мужами. Большие трубы продолжали издавать заунывные звуки, один другого печальнее. Со лбов трубачей катился пот, щеки надувались, как кожаные шарики. Чжао Цзя бросил взгляд на выстроившихся в шеренгу шестерку сановников. Выражения лиц у них у всех были разные. Тань Сытун, задрав подбородок, смотрел в голубое небо с торжественно-печальным выражением на смуглом худом лице. Вплотную к нему стоял молодой Линь Сюй, на маленьком мертвенно-бледном лице которого не было ни кровинки. Бледные тонкие губы что-то безостановочно бормотали. Дородный Ян Шэньсю склонил большую квадратную голову набок, из искривленного рта лилась прозрачная слюна. Кан Гуанжэнь с его утонченным лицом нервно всхлипывал, то и дело поднимая рукав, чтобы вытереть слезы и сопли. Низкорослый черноглазый Ян Жуй испуганно озирался с эшафота, словно ища внизу, в толпе, своих старых знакомых. Высоченный, дюжий Лю Гуанди держался строго и торжественно. При взглядах вниз в горле у него урчало.
Наступил полдень. Отбрасываемые тени стали почти перпендикулярны установленным за эшафотом еловым столбам. Тот осенний день выдался очень славный и ясный, небо приняло приятный темно-голубой оттенок. Все, что заливал солнечный свет, – красный ковер на эшафоте, красные накидки на надзирающих за казнью чиновниках, красные флажки, знамена и балдахины почетного караула, красные шарики на головах чиновников, красные кисти на шапках солдат, красная лента на рукоятке меча, величаемого «Главнокомандующим», – испускало повсюду пылающие отблески. В небе над местом казни ходила кругами и кувыркалась, звонко посвистывая, большая стая белых голубей. Тысячи людей, пришедших посмотреть на казнь, солдаты удерживали более чем в сотне шагов от эшафота. Все вытягивали шеи и нетерпеливо вглядывались в ту сторону, с беспокойством ожидая того момента, который дарует им возбуждение, страдание или ужас.
Ожидал начала и Чжао Цзя. Он надеялся, что надзирающий чиновник быстро отдаст приказ, что он скоро выполнит свою работу и что тут же вернется домой. Стоя перед шестью благородными мужами и глядя в их выразительные лица, он не знал, куда деваться. Толстый слой петушиной крови лежал на лице плотной маской, но в душе оставалась напряженность, чуть ли не стыд, будто он остался перед толпой совсем голый. Куда-то делась решительность, выработанная за долгие годы казней, исчезло безразличие, все было как в первый раз. Обычно стоило одеться в красное, нанести на лицо кровь, как сердце охладевало, словно черный камень на дне глубокого пруда. Чжао Цзя смутно казалось, что во время казни душа его безмятежно спит в самой холодной, в самой глубокой каменной расщелине, а приговор исполняет не знающая ни тепла, ни чувств машина убийства. Поэтому после окончания казни, умыв лицо, он совсем не чувствовал, что только что убил человека, все ощущалось смутно, как в полусне. Но сегодня ему казалось, что накрепко засохшая маска из петушиной крови кусок за куском отваливается, словно размытая дождями штукатурка. Душа, прятавшаяся в каменной расщелине, зашевелилась. Самые разные чувства – сочувствие, ужас, смущение – крохотными ручейками просачивались из внутренней расщелины. Он знал, что выдающемуся палачу во время торжественной казни нельзя проявлять чувства. Если безразличие тоже считать за чувство, то лишь оно и могло быть его единственным чувством во время исполнения наказаний. Любые другие проявления чувств могли испортить его репутацию. Чжао Цзя не смел смотреть в глаза шести благородным мужам, особенно не смел он встречаться глазами с бывшим управляющим в министерстве наказаний, сановником Лю Гуанди, с которым он установил особенно искренние дружеские отношения. Стоило взглянуть в горящие гневом глаза сановника Лю, как на никогда не взмокавших руках тут же выступал холодный пот. Чжао Цзя поднял глаза к небу, и в них зарябили крылья беспрестанно кружившей стаи белых голубей. Сидевший внизу эшафота главный инспектор казни сановник Ган И[112], прищурившись, глянул на солнце, потом покосился на шестерку благородных мужей на эшафоте и дрожащим голосом прокричал:
– Время наступило провинившимся чиновникам благодарить государя за милость.
Чжао Цзя будто самого помиловали, он резко повернулся и принял из рук помощника тяжелый меч «Главнокомандующий», который предназначался для казни высших чиновников четвертого класса и выше. Ради глубокоуважаемого сановника Лю он самолично всю ночь точил этот меч до невероятной остроты, им чуть ли не волосок можно было рассечь. Полой одежды он насухо вытер влажные руки и правой рукой сжал рукоятку меча так, чтобы лезвие легло на предплечье и поперек груди.
Кто-то из шести благородных мужей всхлипывал, кто-то вздыхал.
Чжао Цзя вежливо поторопил:
– Прошу господ сановников занять свои места.
Тань Сытун громко воззвал:
Имел намеренье покончить с воровством,
Да силы нет Небо перевернуть.
Но не напрасно жил я на свете этом,
И радость от того на сердце у меня.
Договорив, Тань яростно закашлялся, лицо стало как золотистая фольга, глаза налились кровью. Он первым опустился на колени, опираясь двумя руками о землю и вытянув шею. Свободно висящая коса соскользнула с затылка и свесилась до земли.
Линь, оба Яна и Кан опустились на колени вслед за Тань Сытуном и обессиленно растянулись на земле. Линь Сюй всхлипывал, как обиженная маленькая девочка. Кан Гуанжэнь плакал в голос, колотя ладонями по эшафоту. Ян Шэньсю, опираясь руками, глядел во все стороны, и никто не знал, кого он хотел высмотреть. Один Лю Гуанди стоял с высоко поднятой головой, не желая опускаться на колени. Глядя на его кожаные сапоги, Чжао Цзя нерешительно поторопил:
– Почтенный… займите свое место…
Бешено вращая округлившимися глазами, Лю Гуанди уставился на Ган И, инспектора казни, сидевшего под эшафотом, и скрипучим голосом вопросил:
– Почему не допрашивают, а сразу казнят?!
Ган И не посмел взглянуть Лю Гуанди в глаза и поспешно отвернул пухлое смуглое лицо в сторону.
– Почему не допрашивают, а сразу казнят? Есть в этом государстве законы или нет? – снова вопросил Лю Гуанди.
– Я уполномочен лишь проконтролировать приведение приговора в исполнение, ни о чем другом не ведаю, прошу брата Пэйцуня войти в мое положение… – пролепетал сконфуженный Ган И.
Ли Жуй, стоявший на коленях рядом с Лю Гуанди, потянул его за одежду:
– Пэйцунь, Пэйцунь, раз такое дело, о чем тут говорить! Вставай на колени, подчиняйся указу!
– Эх, Великая Цинская династия! – Лю Гуанди выдохнул, расправил смятую одежду и опустился на колени на эшафот. Стоящий под эшафотом рядом с главным инспектором казни чиновник громко провозгласил:
– Благодарите ее величество Старую Будду за великую милость!
Из всей шестерки лишь Линь, оба Яна и Кан в замешательстве выполнили большой церемониальный поклон из трех коленопреклонений с девятикратным челобитьем. Тань Сытун и Лю Гуанди стояли, выпрямив шеи, и челом бить не собирались.
Чиновник вновь громко провозгласил:
– Провинившиеся чиновники, земным поклоном благодарите государя императора за великую милость!
На этот раз все шестеро стали кланяться вместе. Тань Сытун кланялся часто, как чеснок в ступке толок, и при этом скорбно восклицал:
– Ах, государь, государь! Все труды пошли прахом, государь!
Лю Гуанди бился лбом так, что стуком отзывался эшафот. На истощенном лице пролегли две полоски мутных слез.
Ган И в крайнем раздражении скомандовал:
– Начать казнь!
Чжао Цзя согнулся перед шестеркой в глубоком поклоне и негромко проговорил:
– Отправляю вас, господа сановники, к славным пределам.
Он со вздохом отбросил все личные соображения и сосредоточил силы тела и ума на запястье правой руки. Казалось, меч и человек слились в одно целое. Чжао Цзя шагнул вперед, протянул левую руку, схватил Лю Гуанди за конец косы и изо всех сил потянул вперед, отчего кожа на шее Лю сильно напряглась. Полагаясь на многолетний опыт, глаза сразу наметили на шее место, где меч вошел бы безо всяких помех. Когда Чжао Цзя повернулся всем телом вправо, чтобы меч, вращаясь вместе с телом, легко опустился на шею Лю, из толпы зрителей вдруг донесся громкий протяжный вопль:
– Отец…
Из толпы нетвердой походкой выбежал долговязый молодой человек с взлохмаченной головой. Чжао Цзя, который уже почти коснулся мечом шеи Лю, резко отдернул орудие. Кистью он, ясное дело, ощутил тяжесть устремившегося вниз «Главнокомандующего», который торопился испить крови. Этот юноша был не кто иной, как Лю Пу, сын сановника Лю, которого Чжао Цзя встретил в маленьком храме за Западными воротами. Подавляемые суровым ремеслом, много лет не испытываемые скорбь и сочувствие захлестнули душу, как водный поток. Выведенные из оцепенения солдаты, держа наперевес винтовки с красными ленточками, беспорядочной толпой бросились к юноше. Надзирающий за казнью сановник Ган И в растерянности вскочил и пронзительно завизжал:
– Хватайте его! Хватайте! – Охранники за его спиной вытащили мечи из ножен и рванулись к Пу. Не успели они своими винтовками и мечами коснуться его, как он уже упал на колени лицом к Ган И и принялся отбивать земные поклоны. Солдаты замерли, тупо глядя на залитое слезами бледное лицо юноши. А тот искренне умолял:
– Ваше превосходительство, сделайте милость… Ваш покорный слуга желает принять смерть вместо отца…
Лю Гуанди поднял голову, у него перехватило дыхание:
– Пу, сынок, глупышка…
Лю Пу прополз на коленях пару шагов и, глядя на стоящего на эшафоте отца, еле слышно проговорил сквозь слезы:
– Отец, дозволь сыну умереть вместо тебя…
– Сынок… – глубоко вздохнул Лю Гуанди, и его изможденное лицо мучительно перекосилось. – После смерти отца не нужно чрезмерно тратиться на похороны, будут вам деньги подносить родные и знакомые, не бери ни медяка. Отправлять гроб с телом в родные места нет нужды, найди поблизости местечко да закопай. Покончишь с делами, быстро возвращайся с матерью в Сычуань, ни в коем случае в столице не задерживайся. Потомство твое пусть читает книги и просвещается, но твердо помни, что не надо сдавать экзамены на чиновника. Это последний наказ отца, давай беги быстрее прочь, не смущай мою решимость. – Закончив речь, Лю зажмурился, вытянул шею и обратился к Чжао Цзя: – Действуй, старина Чжао, ради нашей дружбы сделай свою работу быстро!
Глазные впадины Чжао Цзя защипало, чуть не полились слезы, он негромко сказал:
– Не волнуйтесь, сановник.
Плакавший навзрыд Лю Пу на коленях приблизился к лошади Ган И, умоляя:
– Ваше превосходительство… Ваше превосходительство… Дозвольте принять казнь вместо отца…
Ган И поднял рукав, чтобы закрыть лицо:
– Увести его!
Подошли несколько солдат и оттащили рыдающего Лю Пу в сторону.
– Привести казнь в исполнение! – отдал приказ Ган И.
Чжао Цзя снова схватил Лю Гуанди за кончик косы и тихо проговорил:
– Воистину виноват, сановник! – Потом молниеносно сделал полуоборот вокруг своей оси, и голова Лю Гуанди оказалась у него в руке. Он ощутил, насколько она была тяжелой, тяжелее всех голов, которые ему приходилось отрубать. Обе руки – с мечом и с головой – немного заныли. Высоко подняв голову Лю, он громко крикнул надзирающему чиновнику: – Прошу ваше превосходительство засвидетельствовать казнь!
Ган И мельком глянул на эшафот и тут же отвел взгляд.
Подняв голову Лю, Чжао Цзя, как заведено, показал ее стоявшим под эшафотом зрителям. Кто-то выражал шумное одобрение, кто-то плакал. Лю Пу без сознания лежал на земле. Чжао Цзя заметил, что глаза сановника Лю были широко открыты, брови были сведены, зубы были сдвинуты в сторону и клацали. Чжао Цзя был уверен, что голова Лю продолжает жить, а его глаза, конечно же, еще видели палача. Правая рука, которой он держал голову, болезненно застыла. Коса, за которую он держал голову, была как скользкий угорь, трепыхалась и норовила выскользнуть из мокрой от пота и крови руки. Чжао Цзя заметил выкатившиеся из глаз чиновника слезинки, которые постепенно темнели, словно заливаемые водой угли.
Чжао Цзя опустил голову Лю Гуанди. Выражение мертвого лица было безмятежным, и палач в душе немало успокоился. «Сановник Лю, – сказал он про себя, – работу свою я выполнил довольно аккуратно, не мучил вас, почтенного. Не зря мы с вами познакомились». Потом с помощью подмастерья Чжао Цзя, так же ловко орудуя мечом, обезглавил Таня, Линя, обоих Янов и Кана. Своей превосходной техникой он проявил уважение ко всем шести благородным мужам.
После этой потрясающей казни в столице среди простого народа было много пересудов. Обсуждали в основном два момента: потрясающую технику Чжао Цзя и необычное поведение шести благородных перед лицом смерти. Говорили, что из глаз отрубленной головы Лю Гуанди текли слезы, а изо рта слышалось громкое слово: «Государь». А отделенная от тела голова Тань Сытуна будто бы успела продекламировать какие-то красивые строфы…
Эта наполовину верная, наполовину придуманная молва принесла Чжао Цзя огромную славу. Впервые древнее и презренное ремесло палача попало в поле зрения людей и его высоко оценили. Неслышно, как ветерок, эта народная молва проникла и в императорский дворец и достигла ушей императрицы Цыси. Эта свалившаяся на Чжао Цзя невероятная слава предопределила весь его дальнейший жизненный путь.