1
На другой день после кровавого инцидента в Масане Цянь Дин сидел в своем кабинете и собственноручно набрасывал текст телеграммы, которую хотел отправить главе округа Лайчжоу Цао Гую, начальнику области Цайин Тань Жуну и генерал-губернатору провинции Шаньдун Юань Шикаю с сообщением о чудовищном преступлении, учиненном немцами в Гаоми. Накануне вечером Цянь лично осмотрел место происшествия, и трагические картины произошедшего теперь одна за другой мелькали перед его глазами. В ушах попеременно звучали неумолимый плач и брань народа. Начальник уезда кипел гневом, кисть его летала, как ветер, в каждой черте на бумаге отражалась его глубокая печаль.
Крадучись вошел старый советник по судебным делам и вручил ему телеграмму. Послание Юань Шикай передал правительству Лайчжоу. Теперь оно настигло и уезд Гаоми. Генерал-губернатор по-прежнему торопил власти уезда Гаоми со скорейшей поимкой Сунь Бина и передачей его в руки правосудия. Кроме того, уезду Гаоми предлагалось изыскать пять тысяч лянов серебра для возмещения убытков немцам. В телеграмме также высказывалось требование подготовить щедрые подарки, доставить их в больницу, устроенную христианами в Циндао, и навестить получившего ранение головы инженера, чтобы умиротворить немцев и замять это дело. И так далее в том же духе.
Дочитав телеграмму, Цянь Дин хлопнул по столу и вскочил. С губ его слетело ругательство:
– Сволота! – Относилось ли это к его превосходительству Юаню или к немцам, оставалось неясно. Он заметил, как трясется козлиная бородка советника и как мелькают дьявольские огоньки у того в глазках. Начальник уезда терпеть не мог советника, но вынужден был полагаться на него. Отменный крючкотвор, дальновидный и расчетливый, тот прекрасно разбирался во всех хитросплетениях государственной службы, а заодно приходился двоюродным братом советнику по судебным делам в управе правителя района. Уездному приходилось заботиться о том, чтобы бумаги, исходившие от уезда, не оставляли без внимания в управе района, поэтому без этого старика ему было никак не обойтись. – Советник, распорядись, чтобы седлали коней!
– Осмелюсь спросить начальника, куда седлать коней?
– В Лайчжоу поеду.
– Не ведаю, зачем начальник отправляется туда.
– Хочу встретиться с сановником Цао, чтобы добиваться справедливости для народа Гаоми!
Советник бесцеремонно взял только что написанный начальником текст телеграммы, пробежал его глазами и осведомился:
– Правильно понимаю, что именно эту телеграмму надо послать его превосходительству генерал-губернатору?
– Совершенно верно, прошу вас только доработать текст.
– Ваше превосходительство, я, недостойный, последнее время глохну и слепну, голова уже не такая светлая. Если служить дальше, боюсь, не справлюсь с делами вашего превосходительства. Прошу вас, смилуйтесь, отпустите вашего покорного слугу в родные места на покой. – Советник неловко улыбнулся, достал из рукава наспех написанное письмо и положил на стол: – Это прошение об отставке.
Уездный мельком глянул на документ и холодно усмехнулся:
– Дерево еще не упало, советник, а мартышки уже разбегаются!
Советник не рассердился, а лишь учтиво улыбнулся.
– Даже если людей связать вместе, то они все равно не станут мужем и женой, – добавил уездный. – Раз уж собрался уходить, останавливать тебя бессмысленно. Так что действуй по собственному желанию.
– Премного благодарен вашему превосходительству за милостивое разрешение!
– Вернусь из Лайчжоу, устрою тебе проводы с вином.
– Благодарю за радушие, ваше превосходительство.
– Не стоит благодарностей! – махнул рукой уездный.
Дойдя до двери, советник обернулся:
– Ваше превосходительство, мы с вами, в конце концов, какое-то время служили вместе. По мнению недостойного, в Лайчжоу вам ехать нельзя. И эту телеграмму в таком виде отправлять не стоит.
– Объясни, что не так, советник.
– Ваше превосходительство, недостойный скажет лишь одно: вы как чиновник отвечаете перед начальством, а не перед народом. Если стал чиновником, то нельзя быть честным. Если хочешь все по-честному, то не надо было идти в чиновники.
Уездный снова холодно усмехнулся:
– Метко сказано. Если есть еще что сказать – выкладывай, советник.
– Быстро схватить Сунь Бина и предать суду – единственный способ для вас избежать беды, ваше превосходительство, – проговорил советник, глядя на него в упор горящим взглядом. – Но я знаю, что вы этого не сделаете.
– Значит, настоящая причина твоего ухода не желание вернуться в родные края на покой, а стремление убраться подальше от беды.
– Ваше превосходительство – человек мудрый, – ответил советник, – на самом деле, если вы сможете порвать связь с той женщиной, то арестовать Сунь Бина будет проще простого, как ладонь перевернуть. Если же вы не желаете брать инициативу на себя, то позвольте недостойному послужить вам верой и правдой, как верный пес или надежный скакун.
– В этом нет нужды! – бросил уездный. – Поступай по собственному разумению, советник!
Советник сложил руки на груди в поклоне:
– Тогда, ваше превосходительство, прощайте, желаю вам лично разобраться во всем!
– Береги себя, советник! – Уездный повернулся и крикнул во двор: – Чуньшэн, вели седлать коней!
2
В полдень уездный на белой лошади-четырехлетке, в полном чиновничьем облачении, под охраной доверенного слуги Чуньшэна и начальника конной стражи Лю Пу, выехал из северных ворот уездного города. Вплотную за ним следовали Чуньшэн на рослом черном муле и Лю Пу на быстром скакуне. И лошади, и мул провели зиму в конюшне, и широкие просторы вместе с запахами ранней весны будоражили их, они весело взбрыкивали и без конца звучно фыркали. Мул Лю Пу покусывал за круп белую лошадь уездного, и от этого та резко отскакивала вперед. Дорога была трудная, все подтаяло, и на поверхности земли проступила черная грязь. Лошади шли неустойчиво, уездный был вынужден гнуться вперед, обеими руками крепко вцепившись во взлохмаченную гриву лошади.
Так, двигаясь на северо-восток, они через час пересекли бурные весенние воды реки Масан и выехали на бескрайние просторы северо-восточного Китая. Ласково грело полуденное солнце, на освещаемом золотистыми лучами пространстве среди сухой травы и стерни пробивались крохотные, как ворсинки, ростки новой зелени. Напуганные топотом копыт, по пути то и дело вылетали и отскакивали врассыпную дикие кролики и лисы. Во время своего путешествия трое из Гаоми видели высокое полотно железной дороги Цзяочжоу – Цзинань и работающих на нем людей. Светлое настроение уездного, вызванное необозримыми далями и высоким голубым небом, совершенно испортилось при виде длинной, как змея, магистрали. В голове одна за другой проносились картины недавнего кровопролития в Масане. Он ощущал подавленность в душе и неровно дышал. Цянь Дин ударил белую лошадь каблуками сапог, от боли та пустилась вскачь, его тело, следуя движениям лошади, закачалось бешено во все стороны, и напряженное настроение, похоже, понемногу само собой растряслось.
Солнце уже клонилось к западу, когда они въехали в пределы уезда Пинду. В деревеньке Цяньцю они отыскали богатый двор, где можно было покормить лошадей и перекусить самим. Хозяин – седоволосый сюцай – встретил начальника уезда со всем уважением и почитанием и предложил им вино и еду: дикого кролика, тушенного с морковью, тушеный же соевый творог с капустой и кувшин желтого вина из проса. Приятные слова и чистосердечный прием вызвали у начальника уезда прилив гордости. Он чувствовал, как в груди волнуется возвышенный дух, как бурлит горячая кровь. Старик-сюцай предлагал ему остаться переночевать, но уездный твердо решил продолжать путь. Взяв его за руку, старик со слезами на глазах сказал:
– Такие хорошие чиновники, как вы, сановник Цянь, которые не останавливаются перед трудностями, ратуют за народ, так же редки, как перо феникса и рог цилиня. Повезло народу Гаоми!
Уездный взволнованно проговорил:
– Мне, почтенный шэньши, платит жалованье императорский двор, и еще я пользуюсь поддержкой народа, как же мне не отдавать вам все силы!
В кровавом свете сумерек Цянь Дин забрался на свою кобылу, малым поклоном простился со старым сюцаем, который проводил его до самой околицы. Там Цянь вытянул лошадь плетью, та с долгим ржанием выбросила передние ноги и с воинственным видом рванулась вперед, как стрела. Уездный не обернулся, но в душе у него пронеслось множество классических стихов о проводах. Заходящее солнце, вечерняя заря, старая дорожка, засохшее дерево, озябшие вороны… Все эти мысли переполняли его грустью, но сердце радовалось и полнилось отвагой.
На всем скаку они вылетели из деревни, и перед ними открылась еще более безлюдная и отдаленная местность. Широкий простор. Земли болотистые, низинные, малонаселенные. Среди сухой травы в половину человеческого роста смутно виднелась извивающаяся серой змейкой тропинка. Лошади, вскинув голову, мчались по ней, ноги всадников с непрерывным шуршанием терлись о сухую траву по бокам. Постепенно все больше темнело, мерцал лишь рог новой луны. Пурпурный небосвод украсился роскошными созвездиями. Задрав голову, уездный смотрел на них… Великолепная Большая Медведица, мерцающий Млечный Путь, проблески метеоров прорезают небесный свод. Ночь была все глубже, и вокруг становилось все холоднее. Лошадь бежала все медленнее, уже не мчалась, перешла на рысцу, потом – на быстрый шаг, наконец – на ленивую поступь. Уездный подхлестнул ее. Лошадь с досадой подняла голову, рванула вперед, но через пару шагов снова пошла неохотно и устало. Порыв в душе понемногу ослабевал, жар в теле постепенно угасал. Ветра не было. Влажный морозный воздух, словно острое лезвие, резал неприкрытые участки кожи. Уездный заткнул плеть за луку седла, убрал руки в широкие рукава одежды, поводья откинул на сгиб руки, сжался всем телом и дал кобыле волю идти как придется. Здесь, в глубине просторов полей, дыхание лошадей и шорох одежды, трущейся о сухую траву, звучали пугающе громко. Изредка из отдаленных деревень доносился глухой лай собак, и от этого ночь становилась еще более таинственной и непредсказуемой. В душе уездного поднялось горестное чувство. Выехали они в спешке, и он таки забыл надеть безрукавку на лисьем меху. Это был подарок высокопоставленного тестя. Помнится, тесть вручал ему эту штуку с особой торжественностью. С виду невзрачную вещь командующему Цзэн Гофаню пожаловала государыня императрица. Лет безрукавке было немало, она отсырела, в ней завелись насекомые, лисий мех кое-где обтерся, но она давала необычайное тепло. Думая о забытой верхней одежде, уездный погрузился в воспоминания о прошлом.
Вспомнились горести детства, бедность и старательная учеба, вспомнилось ликование от поступления в среднюю школу, вспомнились поздравления сверстников, когда он породнился с внучкой семьи Цзэн, в том числе поздравления от учившегося вместе с ним в средней школе Лю Пэйцуня, брата Лю Гуанди. Лю Пэйцунь был силен в каллиграфии, письмена у него походили на людей, а еще он писал превосходные стихи. Чтобы поздравить его со вступлением в брак, Лю написал молодым такое красивое пожелание: «Две жемчужины – талантливый юноша и прекрасная дева – образовали прекрасный союз». В то время перед Цянь Дином словно открывался большой светлый путь. Но, как говорится, «мертвый правитель района хуже живой крысы». Цянь застрял на шесть лет в министерстве общественных работ, жил в ужасающей нищете, поневоле приходилось пользоваться положением жены, обращаться к семье Цзэн, хлопотать о переводе в провинцию. Потом несколько раз он менял место службы, пока его не назначили начальником уезда Гаоми, на этот, считай, тучный пост. Попав в Гаоми, он изначально намеревался всесторонне проявить свои способности и умения, достичь успехов и понемногу продвигаться вверх. Но очень скоро Цянь понял, что в таком месте, как Гаоми, на которое зарятся чужаки, о повышении мечтать не приходится, а тем более – о титуле знатного вельможи. Удастся просидеть весь срок без происшествий – и то, считай, повезло. Ах, настали последние дни династии, звонкий колокол выброшен, талантливые люди не нужны, громыхает лишь глиняный котел[121], можно просто плыть по течению и заниматься самосовершенствованием…
Из глубины воспоминаний вырвала внезапно всхрапнувшая под ним лошадь. Недалеко в зарослях травы сверкнули две пары ярко-зеленых глаз.
– Волки! – воскликнул уездный и машинально сжал окоченелыми ногами брюхо лошади, а руками суетливо натянул поводья. Лошадь заржала, встала на дыбы и сбросила его на землю.
Следовавшие за лошадью уездного Чуньшэн и Лю Пу, у которых от холода свело распахнутые рты, увидели, что начальник упал. На миг оба растерялись и застыли. Но заметив, что волки устремились в погоню за лошадью, окоченевшие мозги подключились к делу. Со свистом и криками Чуньшэн и Лю Пу неуклюже вытащили мечи из ножен и, понукая мула и скакуна, ринулись наискосок. Силуэты волков, мелькнув в густой траве, исчезли.
– Господин, господин, – с громкими криками Чуньшэн и Лю Пу скатились на землю и нетвердыми шагами бросились выручать его.
Ноги уездного застряли в стременах, тело повисло позади крупа лошади. Испуганная криками Чуньшэна и Лю Пу белая кобыла дернулась вперед. Уездный волочился по земле, беспрестанно крича от боли. Если бы не сухая трава, то он бы себе разбил голову в кровь. Опытный Лю Пу велел Чуньшэну перестать кричать. Оба успокоились и ласково позвали:
– Лошадка, хорошая лошадка, белая лошадка, не бойся… – При ярком свете звезд они подбирались к ней все ближе и, наконец, оказались совсем рядом. Лю Пу ринулся как стрела и обхватил лошадь за шею. Чуньшэн еще не совсем соображал, и Лю Пу прикрикнул:
– Быстрее выручай господина, болван!
Чуньшэн суетливо размахивал руками, он не понимал, что нужно делать, и только заставлял уездного стонать от боли.
– Ты хоть что-нибудь как надо сделать можешь? – разозлился Лю Пу. – Держи тогда лошадь!
А сам высвободил одеревеневшие ноги начальника из стремян, ухватил того за талию и поставил прямо. Как только ноги уездного коснулись земли, он скорчился, вскрикнул от боли и сел.
Казалось, все тело застыло и не слушается. Невыносимо болели затылок и лодыжки. В душе Цянь Дин печалился и негодовал попеременно, но не знал, на кого излить свои чувства.
– Как вы, барин, ничего? – Чуньшэн и Лю Пу робко склонились над ним.
Глянув на смутные очертания лиц свиты, уездный тяжело вздохнул:
– Проклятье! Быть хорошим чиновником совсем не просто!
– Барин, в трех ч и над головой ясное небо, – сказал Лю Пу. – Правитель Небесный не обойдет вниманием ваши старания.
– Правитель Небесный наверняка пошлет вам высокий пост и богатство! – добавил Чуньшэн.
– А есть ли на самом деле Правитель ваш Небесный? – задумался уездный. – Если лошадь не затаскала меня до смерти – значит, он есть, как думаете? Гляньте-ка, не сломал ли я ногу.
Лю Пу развязал поясок на ноге начальника, засунул руку в щель и тщательно там все ощупал:
– Успокойтесь, барин, перелома нет.
– Откуда ты знаешь?
– Когда ваш покорный слуга был маленьким, покойный отец научил меня немного растиранию тела и костоправству.
– Ох, я понятия не имел, что братец Пэйцунь еще и в костоправстве разбирается, – снова вздохнул уездный. – Только что вот ехал и вспоминал время, когда мы с твоим отцом вместе сдавали экзамены в средней школе, тогда мы были молоды, полны сил, охвачены идеалами, собирались вершить великие дела для страны, а теперь… – с грустью оборвал он. – Перелома нет? Значит, Правитель Небесный и впрямь существует. Помогите мне встать, друзья!
Встав по обе стороны и поддерживая начальника под руки, Чуньшэн и Лю Пу подняли его и попробовали провести. Ног под собой Цянь Дин не чуял, колющая боль пронизывала его от стоп до головы.
– Друзья мои, соберите травы и запалите костер погреться, а то мне и на лошадь не забраться.
Он сел на землю, растирая закоченевшие руки, и смотрел, как Чуньшэн и Лю Пу сгребают траву по обеим сторонам дороги. В свете звезд их силуэты то сгибались, то разгибались, как огромные твари, устраивающие себе логово. Из темноты доносилось тяжелое дыхание и треск ломаемой сухой травы. С Млечного Пути вниз то и дело устремлялись потоки метеоритов. В их проблесках виднелись синеватые лица слуг и заросшая травой пустошь. По лицам свиты можно было догадаться, как выглядит его собственное, скукожившееся от холода лицо. Он вдруг вспомнил о шапке, символе чиновничества, и торопливо распорядился:
– Чуньшэн, брось собирать траву. Я шапку потерял.
– Погодите, вот запалим огонь, при свете легче будет искать, – сказал Чуньшэн.
Чуньшэн посмел не повиноваться приказу, а также открыто выразить свое мнение насчет головного убора, и от такого необычного поведения слуги уездному только и оставалось, что без конца вздыхать. Этой глубокой ночью посреди пустыря любые давние устои требовали сильных поправок.
Слуги сгребали перед ним сухую траву, пока не получилась небольшая копна. Потрогав ее, сырую, пахнущую инеем, он громко осведомился:
– Чуньшэн, есть чем разжечь?
– Худо дело, нету, – ответил Чуньшэн.
– У меня в мешке есть, – сказал Лю Пу.
Начальник вздохнул с облегчением:
– Ты, Лю Пу, – человек обстоятельный! Запали огонь, а то я задубел совсем.
Лю Пу достал из мешка кресало, кремень и трут, присел на корточки перед кучей травы и принялся высекать огонь. От кресала с кремнем разлетались тысячи искорок, с шорохом сыпавшихся на сухую траву. Через некоторое время Лю Пу подул на трут. Под его дыханием трут постепенно краснел. Потом Лю Пу набрал в рот побольше воздуха и подул ровно и долго. Наконец, пыхнул крохотный язычок пламени. Настроение уездного поднялось. Не сводя глаз с отсвета разгорающегося огня, он на время забыл о телесной боли и душевных печалях. Лю Пу приложил трут к траве. Та без особого желания вспыхнула слабым огоньком, который, казалось, скоро погаснет. Лю Пу приподнял траву, очертил круг, покачал кучу в руках из стороны в сторону. Огонек становился все больше и вдруг разгорелся ярким пламенем. Лю Пу быстро сунул трут под траву, оттуда поднялся белый дымок, повеяло горьким ароматом, и душа уездного исполнилась благодарности. Белый дым становился все гуще, его словно можно было выхватить из воздуха. Наконец пробилось гулкое золотистое пламя. Дым тут же истончился. Затрещал режущий глаз огонь, осветивший большую часть пустыря, на котором они оказались. К зарождающемуся костру сбились, фыркая и крутя хвостами, лошади и мул. На узких длинных мордах животных словно заиграли улыбки. Глаза лошадей и мула сверкали, как алмазы, а головы их будто стали неестественно большими. Уездный приметил свою шапку. Та лежала на охапке травы, как несушка на яйцах. Он велел Чуньшэну принести ее. Шапка была в грязи и трухе, хрустальный шарик на верхушке – символ ранга – сбился на сторону, одного пера не хватало. «Очень плохой знак, – мелькнула мысль. – Да ну их, все эти знаки», – тут же поправил он сам себя. «Какие тут могут быть плохие и неплохие знаки. Ты только что вообще мог умереть, когда лошадь тебя тащила по земле!» И с этим Цянь Дин натянул шапку на голову, не из желания продемонстрировать свой авторитет в этих местах, а из желания погреть черепушку. Грудь быстро согрелась от пылающего огня, а спина как раз застыла, как железо. На внезапное тепло заледеневшая кожа отзывалась болью и покалыванием. Уездный немного отодвинулся назад, но тепла по-прежнему недоставало. Тогда он встал и повернулся к огню спиной, но как только та согрелась, грудь успела замерзнуть. Поэтому он снова был вынужден повернуться грудью к огню. От всех этих поворотов туда-сюда тело вновь обрело живость. Лодыжки еще болели, но было очевидно, что тяжких повреждений у него не было. Настроение еще более улучшилось. Все три животины в свете огня жадно хватали сухую траву, и их удила бряцали особенно звонко. Белая лошадь помахивала хвостом, как большой связкой распущенных серебряных нитей. Искры в костре постепенно становились все меньше, они летели во все стороны, как несущаяся вниз вода. Трава, разгораясь, трещала все реже и тише. Огонь мало-помалу быстро распространялся дальше, а в выжженных местах на ровной поверхности подымался ветер. В свете костра то и дело выскакивало что-то пушистое: то ли зайцы, то ли лисицы. В темноте небес с криками пролетали птицы, может, жаворонки, а может, горлицы. Костер догорал, осталась лишь кучка темно-красной золы. А во все стороны катился настоящий степной пал – зрелище весьма впечатляющее. Возбужденный уездный заявил, весело поблескивая глазами:
– Такое за всю жизнь не увидишь. Чуньшэн, Лю Пу, не зря мы с вами в это путешествие отправились!
Сели они на своих лошадей и мула и продолжили движение в сторону Лайчжоу. Огонь уже распространился далеко и походил на сверкающие волны прибоя. Холодный ночной воздух нес его шире и дальше.
3
Ранним утром уездный и его спутники достигли Лайчжоу. Ворота были закрыты, подъемный мост был поднят, стражников на воротах не было видно. Громко кричали петухи в крестьянских хозяйствах, деревья и стебли травы были покрыты инеем. Начальник заметил, что на брови Чуньшэна и Лю Пу тоже лег иней, и тут же представил, как выглядит сам. На лицах свиты был слой черной пыли, ясное дело, он и сам приехал такой же. Он предположил, что появление на приеме у его превосходительства начальника района с лицом, покрытым инеем, обветренным и запыленным, произведет на начальство самое благоприятное впечатление. Он помнил, будто за главными воротами районного центра был каменный мост и не было подвесного, но теперь каменный мост уже снесли и заменили на подвесной из больших сосновых досок. Должно быть, для того, чтобы предотвратить нападение ихэтуаней на защищенный крепостной стеной и рвом город? Уездный в душе не считал это правильным, он верил, что крестьяне могут восстать, только если на другой день их ждет гибель от голода.
На горизонте показался красный шар солнца, и городские ворота широко распахнулись, со скрежетом стал опускаться и подъемный мост. Путешественники известили стражников на воротах, кто они такие, и верхом проследовали за городскую стену. Копыта лошадей и мула звонко цокали по белым камням. На улице было тихо и спокойно, лишь несколько вставших спозаранку местных набирали воду в колодце. Над колодцем поднимался белый пар, сруб был покрыт узорчатым инеем. От лучей красного солнца непокрытую кожу чуть покалывало. Ведра приятно звенели, когда их вешали на коромысла. Пришедшие за водой удивленными взглядами смеряли приезжих.
На улочке перед районной управой за воротами небольшой харчевни, где подавали говяжьи потроха, уже выставили большой котел, за которым стояла светлолицая женщина с большим черпаком на длинной ручке в руках. В котле бурлил отвар, валил горячий пар, пахло потрохами и кинзой. Перед харчевней всадники спешились. У уездного сразу подкосились ноги. Чуньшэна и Лю Пу тоже пошатывало. Поддерживая начальника, они устроили его на скамью недалеко от котла. Зад у начальника был широкий, и узкая скамейка сразу опрокинулась под ним. Уездный плюхнулся оземь враскорячку. Плохо сидевшая на голове шапка свалилась и откатилась в грязную лужу. Сконфуженные своим упущением Чуньшэн и Лю Пу бросились поднимать начальника. Тот успел измарать себе всю спину и косу. Свалился с утра пораньше, да шапка упала – снова плохой знак. Раздосадованный, он хотел было отругать спутников, но увидел, как они расстроились, и слова застряли в горле.
На еще кривых от поездки ногах Чуньшэн и Лю Пу подняли уездного. Уже отбросившая черпак и суетливо подбежавшая к ним женщина подобрала и принесла ни на что не похожую чиновничью шапку, кое-как вытерла с нее подолом платья грязь и с извинениями передала уездному.
От звуков ее голоса, звонкого и приветливого, в душе уездного разлилось необыкновенное тепло. Он принял шапку и надел на голову. Оглядев женщину, Цянь Дин увидел в уголке ее рта черную родинку размером с горошину. Лю Пу вытер своим платком грязь и воду с косы начальника, перепачканной, как хвост страдающего поносом быка. Чуньшэн же, выпучив глаза, заорал на женщину:
– Ослепла что ли, дрянь такая? Видела ведь, что господин приехал. Почему сразу стул не вынесла?
Уездный остановил разошедшегося без причины Чуньшэна и поблагодарил трактирщицу. Та зарделась, бросилась в дом, принесла захватанный жирными пальцами стул и поставила позади начальника.
Опустившись на стул, Цянь Дин ощутил боль во всех суставах. Штуковина между ног была холодная и твердая, как кусок льда. Бедра невыносимо пылали жаром. В душе он был глубоко взволнован как скачкой в звездной ночи невзирая на ветер и иней, так и своим поведением во имя вверенного ему народа. Цянь Дину казалось, что его благородный дух выплескивается и разносится вокруг в утреннем воздухе, как аромат того же отвара говяжьих потрохов из большого котла. Тело уездного походило на промерзшую насквозь редьку, которая под нежданными лучами солнечного света начинает оттаивать снаружи, гнить и изливать из себя липучую желтую жидкость – чрезвычайно мучительный, но и чрезвычайно благостный процесс. Из глаз Цянь Дина потекли вязкие слезы, мешавшие видеть. Ему привиделось, что перед ним возникло множество коленопреклоненных жителей родного уезда Гаоми. Те задирали навстречу ему лица, полные признательности, а губы их бормотали простые, но бьющие в самое сердце слова:
– Добрый наш начальник… Настоящий господин Цинтянь…[122]
Женщина из харчевни расставила перед ними три большие плошки черного цвета с засаленной суповой ложкой в каждой, потом положила рядом по печеной лепешке с кунжутом, насыпала в отвар кинзы и перца с солью. Она действовала проворно и ни разу не спросила, что они хотят или не хотят, словно обслуживала завсегдатаев и знала их вкусы как свои пять пальцев. Ее большое круглое белое лицо вызвало у начальника уезда множество теплых чувств. Ему смутно казалось, что эта женщина невероятным образом тесно связана с торговкой собачатиной из Гаоми. Женщина взяла черпак с длинной ручкой, помешала говяжьи потроха в котле: сердце, печень, кишки, желудок, легкие… От чудного запаха у уездного слюнки потекли. В стоявшую перед ним большую плошку положили черпак потрохов, потом налили бульона. Женщина, наклонившись, всыпала туда пол-ложки молотого перца. Шепотом она заявила: «Перца побольше – против простуды». Уездный растроганно кивнул, помешал в плошке ложкой, губы сами приникли к краю плошки и со свистом втянули большой глоток. Содержимое плошки, словно обжигающе горячая мышь, стало раздирать рот. Выплюнуть – непристойно, а держать во рту – обожжешься. Остается лишь стиснуть зубы и глотать. От жара в животе сердце защемило, а от смятения чувств выступили сопли и слезы.
После того, как несколько десятков глотков отвара из говяжьих потрохов разнеслись по животу, из пор Цянь Дина выступили и разбежались, как мелкие букашки, капли пота. Женщина все время помешивала в котле черпаком, то и дело подливала им, чтобы плошки оставались наполненными до краев, как бы они быстро или медленно ни ели. В конце концов уездный поблагодарил ее малым поклоном: «Хватит, тетушка, не добавляй больше». Та улыбнулась: «Ешьте на здоровье, господин».
Наевшись, Цянь Дин воспрял духом и телом, ноги хоть и побаливали, но стоял он на них твердо. На углу улицы он заметил человек десять простолюдинов. Они собрались, поглядывая на него, и было непонятно, то ли это просто зеваки, то ли они не смели зайти и поесть из-за его шапки. Он велел Чуньшэну расплатиться, но женщина отказалась, сказав, что, почтив своим присутствием и согласившись есть еду для бедняков, господин и так превознес ее, о каких деньгах можно говорить. Цянь Дин на миг задумался, потом достал из кошеля на поясе яшмовую подвеску:
– Ты, тетушка, так радушно нас принимала, отблагодарить нечем, вот небольшая безделица твоему мужу на память! – Женщина залилась краской, хотела было снова отказаться, но уездный уже передал подвеску Чуньшэну, а тот вручил ее ей со словами:
– Раз наш господин подносит, бери и никаких церемоний! – Женщина держала подвеску в ладонях, онемев от растерянности. Уездный встал, поправил одежду, повернулся и направился в сторону улицы. Он знал, что за ним наблюдает множество взглядов. У него даже мелькнула мысль о том, что через много лет эта его трапеза супом из потрохов у котла под открытым небом станет любимой темой для разговоров, преданием со всякими добавлениями и преувеличениями, ее могут даже сделать сюжетом для целой оперы маоцян и представлять на всеобщий суд из поколения в поколение. А еще он подумал, что будь под рукой бумага и кисть, следовало бы придумать этой несущей тепло женщине название для харчевни или написать стихотворение энергичными росчерками, чтобы ей было всегда чем привлекать к себе новых посетителей. По главной улице Цянь Дин шел, задрав голову и выпятив грудь, с достоинством императорского чиновника. При этом в голове крутились мысли о луноподобном лице Сунь Мэйнян, о белокожей и длинноногой продавщице супа с потрохами и, конечно же, о собственной жене. Одна казалась ему холодной, как лед, другая – жгучей, как огонь, третья – уютной, как теплое одеяло.
4
Аудиенцию у начальника района уездный получил быстро. Она состоялась в кабинете его превосходительства. На стене там висела картина тушью «Бамбук» кисти великого художника Чжэн Баньцяо, который когда-то был главой уезда Вэйсянь. Глазницы начальника района были синие, веки – красные, лицо – усталое, он все время позевывал. Уездный подробно рассказал о причинах и следствиях событий в Гаоми и о страшной резне, устроенной там немцами. В его словах неизменно сквозил гнев к немцам и сочувствие к простому народу. Выслушав доклад, начальник района долго размышлял, и первое, что он спросил, открыв рот, было:
– Уездный Гаоми, а Сунь Бина арестовали?
Уездный ответил не сразу.
– Ваше превосходительство Хуэй, Сунь Бин скрылся, правосудию еще не предан.
Начальник района впился в его лицо колким взглядом, так что уездный и не знал, куда деваться. Сухо усмехнувшись, районный негромко спросил:
– Слышал я, что между вами, старший брат, и дочерью Сунь Бина… хэ-хэ-хэ… есть нечто примечательное, может, из-за этого ты так одержим?
Уездный оцепенел, его пробил холодный пот.
– И что же ты не отвечаешь? – прикрикнул начальник, изменившись в лице.
– Ваше превосходительство Хуэй, ничего безнравственного между вашим покорным слугой и дочерью Сунь Бина нет… мне всего лишь нравится, как она готовит собачатину…
– Братец Цянь… – На лице начальника района снова появилось заботливое и сердечное выражение, и он проникновенным голосом проговорил: – Мы с тобой на казенном коште, нас осыпают милостями государыня и государь, мы должны верно служить им, только тогда можно не посрамить собственной чести. Если же ради себя самого, тайных любовных связей попирать закон и халатно относиться к своим обязанностям, то…
– Ваш покорный слуга не смеет…
– Несколько мертвых смутьянов – это, считай, ничего страшного не произошло, – спокойно заявил районный, – если немцы на счет этого успокоились, то не нужно больше их провоцировать, ничего хорошего из этого не выйдет.
– Но эти двадцать семь жизней… – возразил уездный, – надо же это как-то объяснить народу…
– Что ему надо объяснять? – Начальник округа хлопнул по столу. – Неужто ты надеешься, что немцы их родственникам что-то заплатят?
– Но нельзя же все так и оставлять, – не уступал уездный, – иначе мне, начальнику уезда, будет стыдно людям в глаза смотреть.
Начальник района холодно усмехнулся:
– Никаких других ответов у меня для тебя не имеется. Обратись ты к начальнику области Таню, генерал-губернатору Юаню, государыне императрице, и все они скажут тебе то же самое, что и я.
– Но двадцать семь жизней, ваше превосходительство!
– Если бы ты как следует выполнял свои обязанности, то давно бы уже изловил Сунь Бина, передал бы его немцам, они не посылали бы войска, и эти двадцать семь человек тоже не погибли бы! – Начальник района похлопал по лежавшим на столе документам и со злобной усмешкой заявил: – Говорят, брат Цянь, что именно из-за предоставленных тобой сведений Сунь Бин и сбежал, и если это дойдет до ушей его превосходительства Юаня, тебе, брат, ох как не поздоровится!
Пот с уездного катился градом.
– Поэтому, братец Цянь, твое первоочередное дело не просить за простой народ, а как можно скорее арестовать Сунь Бина и отдать под суд, – продолжал начальник района, – если Сунь Бин будет пойман, для всех – начальников, подчиненных, любого, кто имеет отношение к этому делу, а равно и тех, кто вообще по нему не проходит, – это будет хорошей развязкой истории. Если же Сунь Бин останется на свободе – всем нам несдобровать!
– Ваш покорный слуга понимает…
– Братец, – с усмешкой продолжал правитель области, – что, в конце концов, за чаровница эта Сунь Мэйнян, что она сумела так тронуть тебя? – В его голосе звучала неприкрытая издевка. – Ведь не может быть, чтобы у нее было сразу четыре титьки и аж две щелочки?
– Ваше превосходительство шутить изволит…
– Слышал я, ты тут на дороге упал, даже шапка с головы слетела? – многозначительно молвил районный, уставившись на макушку уездного. Не дожидаясь ответа, он взялся за чашку чая и постучал крышкой по краю. Потом встал: – Берегись, старший брат, шапка упала – это ерунда, а вот если голова слетит – это дело серьезное!
5
Вернувшись из центра района, уездный заболел. Сначала болела голова и рябило в глазах, мучали рвота и понос. Потом держалась высокая температура, он был без сознания и бредил. Жена пригласила врача и расставила во дворе курильницы, по ночам отбивала поклоны и молилась. То ли подействовало лекарство, то ли боги уберегли, но из носа уездного вытекло полчашки черной крови, и, наконец, жар отступил, а понос прекратился. Уже шла вторая декада второго месяца по лунному календарю, из провинции и области на Цянь Дина сыпались телеграммы, призывающие арестовать Сунь Бина. Уездные письмоводители бегали, как мартышки с опаленным задом, а начальник уезда целыми днями пребывал в полузабытьи, отказывался от еды и питья, никакой речи о возвращении к его обязанностям и быть не могло. Высказывались даже опасения, что он вообще не оправится от своего недуга. Жена готовила ему сама, вкладывала все свое умение в блюда, но как она ни старалась и на какие уловки ни шла, аппетита у уездного так и не было.
За десять дней до Праздника Чистого света жена уездного вызвала Чуньшэна, выездного лакея уездного, на беседу в восточную гостиную.
В крайнем волнении Чуньшэн вошел и увидел, что хозяйка, нахмурив брови, сидит с мрачным выражением лица, выпрямившись в кресле, как изваяние святой. Он поспешно бухнулся на колени:
– Госпожа вызывала недостойного, какие будут приказания?
– Хорошеньких ты дел натворил! – ледяным тоном начала она.
– Ничего я не натворил…
– А как барин с этой Сунь Мэйнян спутался? – сурово вопросила она. – Разве не ты, подонок мелкий, был между ними посредником?
– Вы, госпожа, на меня напраслину возводите, – спешил оправдаться Чуньшэн, – я лишь верный пес при барине, на кого покажет, того и кусаю.
– Ишь расхрабрился, Чуньшэн, еще хитрить смеешь! – разозлилась она. – Научил вас господин всяким гадостям!
– Это и впрямь напраслина на недостойного…
– Подлый Чуньшэн, морда собачья, ты, доверенное лицо барина, не только не отговаривал его очистить сердце, умерить желания да хорошенько выполнять обязанности чиновника, а наоборот, вовлек его в прелюбодеяние с женщиной из простонародья. Возмутительно! За такое дело следовало бы отрубить твои собачьи ноги, но, имея в виду, что ты несколько лет служил барину верой и правдой, на этот раз тебя прощаю. Отныне обо всем, что происходит рядом с барином, ты должен сразу извещать меня, иначе придется платить и по новым, и по старым долгам!
Чуть ли не наделавший себе в штаны от страха Чуньшэн бил земные поклоны:
– Благодарствуйте за милосердие, госпожа, Чуньшэн все сделает, как велите.
– Отправляйся в ту лавку, где торгуют собачатиной, и вызови мне Сунь Мэйнян, – бросила она, – мне нужно переговорить с ней.
– Госпожа, – набрался смелости Чуньшэн, – вообще-то эта Сунь Мэйнян… женщина разумная и человек хороший…
– Много болтаешь! – мрачно сказала госпожа. – Об этом барин знать не должен, если посмеешь проговориться ему…
– Недостойный не посмеет…
6
Когда слухи о том, что уездный болен и не встает, достигли ушей Сунь Мэйнян, душа ее воспылала, она забыла о сне и еде, переживала больше, чем при вести о смерти мачехи и ее детей. Взяв с собой желтого вина и собачатины, она пару раз пыталась навестить его, но ее не пускали стражники. Прежде хорошо знакомые солдаты отворачивались от нее, не признавая, словно в управе появился новый хозяин и специально издал приказ не пускать ее.
Мэйнян растерялась и пала духом, но каждый день с корзинкой собачатины в руках прогуливалась по главной улице. Люди показывали на нее пальцами и шушукались, будто обсуждая некую диковину. Чтобы помолиться за здоровье уездного, Мэйнян обошла все окрестные большие и малые храмы, где приносили благодарственные жертвоприношения за урожай. Даже в те храмы, которые вообще не имели никакого отношения к здоровью людей, она заходила, воскуривала благовония и отбивала земные поклоны. Когда она вышла из одного такого храма, перед ней образовалась стайка ребятишек. Дети громко заладили песенку, которой их явно подучили взрослые:
Чахнет от тоски уездный,
есть не ест и сон не в сон.
Рвота мучит, режет глотку,
истекает гноем он.
Сам уездный хоть куда и красива борода.
Он с девицей Сунь Мэйнян
пара уточек-юаньян[123].
Он уже лежит при смерти,
и она готова к жертве.
Помирать иль плакать, решается она,
вместе им быть не даст жена…
Эта песенка походила на специально переданную весть об уездном и вызвала в душе Сунь Мэйнян целую бурю эмоций. Узнав из песенки, что его болезнь так серьезна, она тут же залилась слезами. Тысячу раз повторяла про себя его имя, перед ней постоянно представало измученное болезнью лицо. Родной мой, взывало ее сердце, ты заболел из-за меня, если с тобой случится непоправимое, я тоже не смогу жить дальше… Я не смирюсь, я несмотря ни на что хочу увидеться с тобой, испить с тобой последний кувшин вина, съесть последний кусок собачатины. Хоть я и понимаю, что я не твоя, ты в моем сердце давно мой, я связала свою жизнь с твоей. Еще я знаю, что ты не такой, как я. Между тем, что думаешь ты, и тем, что думаю я, – огромная разница. Еще я понимаю, что ты вряд ли по-настоящему любишь меня. И, тем не менее, я – как раз та женщина, которая появляется перед тобой, когда тебе нужна женщина. Понимаю, ты любишь мое тело, мою страстность, но, когда постарею, стану, как говорится, пожелтевшей жемчужиной, ты можешь меня и отбросить от себя. Еще я знаю, что бороду моему отцу на самом деле вырвал ты, хотя ты это категорически отрицаешь. Ты всю жизнь сломал моему отцу и вытравил оперу маоцян из нашего родного Гаоми. Я знаю, что ты сомневался, арестовывать моего отца или нет, но если бы правитель провинции его превосходительство Юань гарантировал, что, поймав Сунь Бина, ты сразу получишь повышение по службе, то ты сразу арестовал бы его. Отдай государь император высочайший указ убить меня, то ты подступил бы ко мне с ножом. Естественно, перед этим в душе ты будешь сильно переживать, но в конце концов нож в дело пустишь… Хоть я и понимаю так много, понимаю почти все, понимаю, что моя слепая страсть может закончиться лишь горестной развязкой, все же я безумно люблю тебя. На самом деле, когда мне очень хочется мужчину, я неизменно думаю только о тебе одном. Я люблю твой облик, твою ученость, но не твою душу. Твою душу я не знаю. К чему мне ее знать? Я – женщина простая, с меня довольно и того, что я могу какое-то время до смерти любить такого мужчину, как ты. Ради любви к тебе я не считаюсь даже с полным разорением и гибелью моей семьи, с тяжелыми ударами, которые получает родной отец. Моя душа, моя плоть полностью держится на тебе, на тебе одном. Я понимаю, что тоже больна, больна с того момента, как увидела тебя, и болезнь моя ничуть не легче твоей. Ты говоришь, я – твое лекарство, а я говорю, ты – мой опиумный мак. Случись тебе умереть на улице, я тоже умру перед управой. У тебя множество разных причин умереть в покоях. У меня же будет только одна, на улице перед управой я умру только из-за тебя. Если я умру, а ты нет, то ты будешь оплакивать меня три дня. Если ты умрешь, а я нет, то я буду оплакивать тебя всю жизнь. А, на самом деле, умри ты, умру и я. На такую несправедливую сделку я тоже готова, я – твоя собачонка, стоит тебе свистнуть, тут же прибегу, буду вилять хвостом, кататься по земле, лизать тебе сапоги. Понимаю, ты любишь меня, как обжора кот любит большого желтого окуня. Я же люблю тебя, как птенец любит большое дерево. Я люблю тебя не зная стыда, с чистой совестью. В моей любви нет ни цели, ни будущего. Мне не подвластны мои ноги, тем более не подвластно мне мое сердце. Ради тебя я заберусь на гору мечей, пройду через море огня. Мне ли обращать внимание на людские пересуды? Из песенки детей я узнала, что это твоя жена не дает мне пройти по проторенной дорожке. Я знаю, что она из рода сановников, благородного происхождения, полна учености и таких больших планов, что будь она мужчиной, то давно бы стала крупным чиновником, вельможей при царствующей династии. Я понимаю, что я, дочь актера и жена мясника, никакая ей не соперница. Но, пусть ворота закрыты, буду биться о них головой до крови, как слепая, пока они не откроются и мне не улыбнется удача. Отброшу все правила приличия, не пустят через главные ворота, так я пойду через задние, не получится через задние, я попытаюсь через боковые, не удастся через боковые, заберусь на дерево или на стену вскарабкаюсь, целый день буду кружить у управы, так или иначе, но продерусь к нему…
Свет полумесяца освещает заднюю стену уездной управы, за ней – сад, где обычно уездный прогуливается с супругой и любуется цветами. Толстая ветка большого вяза свесилась через стену, сверкая корой под лунным светом, как блестящая чешуя дракона. Встав на цыпочки, Сунь Мэйнян едва коснулась пальцами коры. Холодная, она напомнила ей о змеях. Промелькнуло воспоминание о том, как пару лет назад она, расстроенная, забрела в поля в поисках пары змей, и сердце охватила волна позора и унижения. Ах, барин, я, Сунь Мэйнян, так люблю тебя, а ты разве способен понять мои страдания? Твоя супруга, внучка известного сановника, образованная и талантливая женщина из знатного рода, разве может понять мои чувства? Госпожа, у меня нет злого умысла отбить у тебя мужа, на самом деле я – лишь подношение в храме предков и готова к тому, чтобы славное божество мной воспользовалось, а потом отказалось от меня. Неужели ты еще не заметила, госпожа, что благодаря мне ваш супруг оживает, как всходы при благодатном весеннем дожде после долгой засухи? Ах, госпожа, если бы вы и вправду были человеком великодушным, то вам следовало бы поддерживать наши отношения с ним. Будь вы человеком благоразумным, то вам не стоило бы пускать меня в управу. Ах, барыня, останавливаете вы меня тоже понапрасну. Вы, может быть, смогли бы остановить Сюаньцзана, Ша Уцзина, Сунь Укуна и Чжу Бацзе, когда те отправились на Запад за священными книгами. Но вам не под силу остановить Мэйнян, идущую на встречу с Цянь Дином. Великолепие Цянь Дина, его статус и домашнее имущество – все ваше, а вот тело Цянь Дина, идущий от него запах, капли его пота – мое. Госпожа, с малых лет я следовала за отцом, выходила на сцену, пела арии. Хоть и не порхаю, как ласточка, но ногами выделывать всякое могу. Хоть не умею взлетать на карнизы и ходить по стенам, на дерево запросто залезу. В народе говорят: собака в крайности на стену бросается, кошка на дерево взлетит. Я, Мэйнян, не собака и не кошка, а на дерево заберусь и на стену вскарабкаюсь. И то не из желания себя поставить ниже кого-либо. С моими способностями я поменяю местами ян и инь. Я не буду ждать возлюбленного, как Цуй Инъин в Западном флигеле, а уподоблюсь Чжан Цзюньдуаню, который глубокой ночью перепрыгнул через стену, чтобы встретиться с Инъин. Мэйнян перепрыгнет через стену, чтобы навестить возлюбленного. Вот только не знаю, поставит ли кто и сыграет ли на сцене это мое возвращение к «Западному флигелю»[124]. Сунь Мэйнян отступила на пару шагов, подтянула пояс, подобрала одежду, размяла ноги и спину, сделала глубокий вдох, потом рванулась вперед в прыжке, тело взмыло ввысь, двумя руками она уцепилась за ветку. Ветка стала раскачиваться, с нее, ухнув и хлопая крыльями, взлетела напуганная сова и беззвучно скрылась где-то в управе. Барин любил этих птиц. В зернохранилище управы на большой софоре обычно обитало несколько десятков сов. Барин говорил, что они – духи-хранители зерна, гроза мышей. Поглаживая бороду, барин произносил нараспев: «Мыши в казенном амбаре размером с черпак, откроешь ворота, не разбегутся никак»[125]… Какой же он начитанный! Ах, барин, во всем разбирается, в древности и современности. Родной ты мой! Двумя руками Мэйнян подтянулась на ветке, подпрыгнула и уселась на нее.
Только пробили третью стражу, в управе стояла тишина. С ветки она всматривалась в сторону управы, рассматривала, как серебрится стеклянный шарик на крыше беседки посреди садика, как поблескивает вода в прудике поблизости. В западном павильоне вроде бы смутно горит свет лампы, наверняка это место, где барин лечится. Ах, барин, я знаю, ты наверняка, подняв голову, всматриваешься, томишься, как крутой кипяток. Не переживай, милый, Мэйнян из семьи Сунь уже почти на стене. Пусть даже супруга сидит рядом с тобой, как тигр, стерегущий добычу. Пусть ее плеть погуляет по моей спине, все равно хочу навестить тебя!
Пройдя пару шагов по ветке, Сунь Мэйнян спрыгнула на гребень стены. То, что случилось затем, запомнилось ей на всю жизнь. Она поскользнулась и упала за высокую стену. Тело с треском ударилось о зеленый бамбук. Зад пронзила боль, рука покрылась царапинами, встряхнуло все внутренности. Она ухватилась за ствол бамбука и с трудом встала, с досадой глядя на свет лампы из западного павильона. Потрогав себя сзади, наткнулась на что-то липкое. «Что это? – испугалась она. – Неужели до крови разбилась?» Поднеся руку к лицу, учуяла страшную вонь и поняла, что вонючая масса – собачье дерьмо. Силы Небесные, это у кого же такое черное сердце, кто потерял совесть и придумал коварный план, чтобы навредить Сунь Мэйнян таким позорным образом? Неужели я приду к барину в таком виде, с задом, вымазанным собачьим дерьмом? Неужели я решусь посмотреть в глаза барину Цяню и потеряю вконец лицо, появившись перед ним в таком омерзительном виде? Она пришла в отчаяние, стало досадно и обидно. Болей, Цянь Дин, умирай, пусть твоя благородная супруга станет вдовой, не хочет быть вдовой – пусть отравится, повесится, покончит с собой во имя долга и чести, станет героиней-мученицей[126], а народ Гаоми соберет деньги и отстроит ей памятник.
Сунь Мэйнян подошла к вязу, обхватила толстый ствол и стала карабкаться на него. Куда делась та ловкость, как у белки? Каждый раз она забиралась лишь до половины и соскальзывала вниз. Руки и ноги оказались измазаны в черном и зловонном. Фу, какая гадость, ствол оказался тоже в собачьем дерьме. Сунь Мэйнян принялась вытирать руки о землю, обливаясь слезами от досады. В это время от декоративной горки донесся холодный смешок, мелькнули две человеческие тени с фонарем. От фонаря исходил тусклый красный свет, похожий на свет, с помощью которого в сказаниях выходит на дорогу лиса-оборотень. У этих двоих в черном лица были скрыты под тряпицами, не разберешь, мужчины это или женщины, и, конечно, не разглядишь наружность.
Испуганная Сунь Мэйнян встала, поднесла к лицу грязные руки, не желая никого видеть от стыда. Но как закроешься руками, измазанными в собачьем дерьме? Она низко повесила голову, невольно сжалась всем телом и отступила к основанию стены. Один из людей в черном, высокий, поднес фонарь к лицу Сунь Мэйнян, словно для того, чтобы тот, что пониже, смог получше рассмотреть ее. Низкорослый поднял руку с палкой, которой распугивают змей, ткнул ей в подбородок Мэйнян и заставил ее поднять голову. От стыда она смешалась, сил сопротивляться не было. Она зажмурилась, по щекам потекли слезы унижения. Человек с палкой глубоко вздохнул. Это была женщина. Стало ясно, что перед ней супруга барина Цяня. Горестные переживания в душе мгновенно претерпели перемену и сменились желанием вести себя вызывающе, и сразу появились силы претворить это в действие. Сунь Мэйнян высоко вздернула голову, на лице появилась легкая усмешка, в душе нашлись колкие слова для соперницы. В голову пришло: не сказать ли, мол, госпожа закрывается черным не потому ли, что прячет от людей свое рябое лицо? Но не успела она раскрыть рот, как госпожа шагнула вперед, с силой рванула ее за воротник, и у нее в руке тускло сверкнула штуковина. Это был тот самый нефритовый будда, которого его превосходительство Цянь вручил ей в обмен на кольцо для стрельбы из лука. Не помолвочный подарок, но все же талисман. Мэйнян кинулась за ним как сумасшедшая, но дылда в черном пнул ее по коленному изгибу, ноги подкосились, и она рухнула на колени. Заметив, что черная вуаль на лице госпожи подрагивает и тело покачивается, Мэйнян решила, что вся уже пропиталась собачьим дерьмом. О каком тут спасении лица говорить? Ты собираешься опозорить меня, но и я тоже должна вставить тебе пару шпилек, чтобы заставить тебя пострадать.
– Знаю я, кто ты, – выпалила Мэйнян, – знаю, что у тебя вся морда рябая. Мой любимый говорит, что от тебя несет какой-то дрянью, во рту личинки мух ползают, он уже три года с тобой не спит. На твоем месте я давно бы нашла веревку и повесилась. Если женщина докатывается до того, что мужчина ее не хочет, то она ничем от гробовой доски не отличается…
Выговорила все это Сунь Мэйнян, и тут послышался суровый голос коротышки в черном:
– Шлюха, – ругалась она, – воровски пробралась к любовнику в управу да меня сильно ударила. Задать ей полсотни плетей, а потом вышвырнуть через собачий лаз!
Детина в черном вытащил из-за пояса гибкую плеть, ударом сбил Мэйнян с ног, и, не дожидаясь, когда она будет ругаться дальше, изогнутой кожаной плетью вытянул ее по заднице.
– Мамочка! – вскрикнула она от нестерпимой боли, второй удар последовал сразу за первым и пришелся по бедру. В это время она заметила, что невысокая фигура в черном – мерзкая женушка уездного – удалилась, покачиваясь. Третий удар человека в черном вышел сильным и жестоким, а четвертый – послабее. Пятый был еще легче, чем четвертый, а потом удары и вовсе приходились по стене. Сунь Мэйнян поняла, что ей попался добросердечный человек, но она притворно кричала, чтобы подыграть ему. В конце концов человек в черном вытащил ее через калитку западного павильона, отодвинул щеколду и вышвырнул на улицу, где она скорчилась и застыла на каменной мостовой переулка с восточной стороны управы.
7
Сунь Мэйнян лежала на кане, то скрежеща зубами, то ворочаясь с разбитым сердцем. Скрежетала зубами из-за злобного коварства этой женщины, сердце разбивалось, когда она вспоминала прикованного к постели барина. Она раз за разом бранила себя на чем свет стоит за нерешительность, руку искусала до крови; но величественное лицо Цянь Дина все равно представало перед глазами.
Во время этих страданий перед ней появился Чуньшэн. Словно завидев близкого человека, Сунь Мэйнян крепко схватила его за руку и спросила с глазами, полными слез:
– Чуньшэн, милый, как там барин?
Чуньшэна невероятно растрогало то, какой она стала из-за переживаний. Бросив взгляд на Сяоцзя, как раз снимавшего с собаки шкуру, он негромко проговорил:
– Простуда у барина совсем не хорошая, мысли путаются, нервы никуда не годятся, не ест и не пьет, день ото дня худеет, если так будет продолжаться, с голоду умереть может.
– Ах, барин! – издала Сунь Мэйнян горестный вопль, и слезы хлынули у нее из глаз.
– Госпожа велела привести тебя, чтобы ты пришла с желтым вином и собачатиной, подняла ему настроение и аппетит! – улыбнулся Чуньшэн.
– Госпожа? Даже не поминай эту вашу госпожу, – сквозь зубы прошипела она, – самый ядовитый скорпион в мире порядочнее ее!
– Сестрица Сунь, наша госпожа человек великодушный, за что ты ее так ругаешь?
– Тьфу! – злобно сплюнула Сунь Мэйнян. – Великодушная, скажешь тоже, да ее сердце двадцать лет в одном чане с черной тканью вымачивалось, каплей ее крови лошадь отравить можно!
– Чем госпожа перед тобой провинилась? – улыбнулся Чуньшэн. – Получается, вор больше сердится, чем обворованный, по умершей матери так не плачут, как по неумершей.
– Катись-ка ты отсюда! – сказала Мэйнян. – Отныне я с вами, управскими, дела не веду.
– Сестрица Сунь, неужто ты о барине не думаешь? – озорно поинтересовался Чуньшэн. – Если о барине не думаешь, неужто о его косе не вспоминаешь? Если о косе не думаешь, неужто о его бороде не вспоминаешь? Если о бороде не вспоминаешь, неужто не думаешь о его…
– Пошел ты, какой тут барин-небарин, умрет вот, и какое тогда ко мне, простолюдинке, будет отношение? – Она говорила эти жестокие слова, а из глаз катились слезы.
– Сестрица Сунь, ты плохо разбираешься в людях, может, и не понимаешь, кто перед тобой? – сказал Чуньшэн. – Вы с барином уже стали одно целое, обруби кость – плотью связаны, потянешь за ухо – щека задергается. Хватит, бросай ломаться и пойдем со мной.
– Пока там эта ваша госпожа в управе, я в туда больше ни ногой.
– Сестрица Сунь, на этот раз сама госпожа велела мне пригласить тебя.
– Ты, Чуньшэн, очки-то не втирай, дрессированную обезьяну из меня не делай. Надо мной так поиздевались, что уже в глаза людям смотреть противно…
– Сестрица Сунь, так ли уж тебя страшно обидели?
– Ты правда не знаешь или притворяешься? – взорвалась Сунь Мэйнян. – Почтенную женщину избили у вас в управе!
– Вы, должно быть, бредите, сестрица Сунь? – изумился Чуньшэн. – Кто в управе посмеет поднять руку на вас? Вы в глазах таких слуг, как я, давно уже вторая жена. Все стараются угодить вам изо всех сил, кто посмел избить вас?
– Ваша эта госпожа, она и послала человека всыпать мне пятьдесят плетей!
– Это надо проверить. – С этими словами Чуньшэн потянулся приподнять ей одежду.
Мэйнян отмахнулась от его руки.
– Собрался полапать почтенную женщину? Неужто не боишься, что барин лапы твои собачьи пооттяпает?
– Ну и вот, сестрица Сунь, говорю же тебе, ты с барином близка! Стоило недостойному лишь руку протянуть, ты сразу о нем поминаешь! – защищался Чуньшэн. – Я ведь тебе правду говорю, барин на этот раз болен очень серьезно, госпожа тоже в безвыходном положении, вот и зовет вас, как живую бодхисатву. Сама подумай, есть ли у нее другой способ позвать тебя? Даже если считать, что именно она подослала кого-то избить тебя, это тоже можно объяснить. Она велела мне пригласить тебя, и это говорит о том, что она уступает, признает свое поражение. Сколько тебе еще придется ждать, если ты не воспользуешься случаем и не сядешь на осла, когда дорога в гору? Ведь стоит тебе поухаживать за барином, чтобы он быстрее пришел в себя, как ты станешь человеком заслуженным, и даже госпожа будет вынуждена благодарить тебя, тайное станет явным, заветное – общеизвестным. Сестрица Сунь, тебе удача привалила. А идти или не идти – тебе самой решать…
8
С корзинкой собачатины на руке Сунь Мэйнян толкнула калитку западного павильона и сразу увидела чинно сидевшую в кресле смуглую женщину с усыпанным оспинами лицом и опущенными уголками губ. Пылающее тело вдруг остыло, пышно распустившиеся цветы сердца словно покрылись толстым слоем инея. Она смутно почувствовала, что снова попала в ловушку, которую ей устроила жена уездного. Но она все же была дочь актера, и ей не впервой было напускать на себя важный вид. Она все же была женой мясника, и для нее блеск ножа и вид крови были привычным делом. В конце концов, она – возлюбленная уездного, знает, что такое чиновничья добродетель. Мэйнян быстро уняла смятение и воспрянула духом на борьбу с женой уездного. Две женщины, две пары глаз, смотрящих прямо друг на друга, ни та, ни другая не желала проявить слабость. Взгляды скрестились, как клинки, в душе у каждой звенел свой монолог, складывающийся в изящную сценку.
Супруга уездного. Надо полагать, ты знаешь, что я – дама из знатной семьи?
Сунь Мэйнян. А про меня ясно как день, что я ликом подобна луне и цветку!
Супруга уездного. Я – его главная жена, и мы сочетались законным браком!
Сунь Мэйнян. Я – его близкая и родная подруга.
Супруга уездного. И тем не менее, ты – лекарство, которое может излечить моего супруга, все равно что собачий или бычий камень[127].
Сунь Мэйнян. Ты, по сути дела, – безделушка на женской половине барина, не более чем деревянная или глиняная кукла.
Супруга уездного. Даже если ты очаруешь его самыми разными прелестями, моего положения тебе не поколебать.
Сунь Мэйнян. Хоть ты из благородных, настоящей любви барина ты не добилась. Барин сам говорил, что постельными делами лишь раз в месяц с тобой занимается, а со мной…
При мысли о постельных делах с барином сердце Сунь Мэйнян затрепетало. Все подробности их интимных отношений красочно всплыли в голове. Ее глаза засверкали влажным и ярким блеском. Суровый образ жены уездного уже померк перед ее глазами.
Жена уездного заметила, что на щеках девушки перед ней, свежей, как только что сорванный с дерева медовый персик, вдруг выступил румянец, дыхание ее участилось, взгляд стал рассеянным – явные свидетельства душевного смятения. Поэтому она почувствовала, что одержала моральную победу. Ее всегда напряженное лицо чуть смягчилось, из-за ярко-красных губ показались белоснежные зубы. Она швырнула под ноги Сунь Мэйнян нефритового будду на красном шнурке, надменно заявив:
– Я эту вещицу с детства носила, потом ее у меня собака стащила, и от нее теперь несет псиной. У тебя дома каждый день собак режут, думаю, ты притерпелась к такому, вот и жалую тебе.
Лицо Сунь Мэйнян раскраснелось. При взгляде на нефритового будду тут же разболелся зад, перед глазами словно пронеслось все, что произошло тем вечером. Накатил яростный гнев, так и подмывало броситься и разодрать эту напыщенную рожу, но ноги не слушались. Все из-за барина, из-за него позволяю тебе одерживать верх над собой. Ясное дело, ты швырнула мне под ноги не только безделицу, но и мое достоинство, мое положение, это вызов и обида. Нефритовый будда лишал решимости. Нагнуться и поднять – значит удовлетворить тщеславие жены, не поднимать – сохранить свое достоинство. Поднимешь – жена останется довольна, не поднимешь – может разгневаться. Будет довольна – это все равно что вольница нашей с барином любви. Разгневается – на пути любви возникнет неизбежное препятствие. В прежних беседах с барином слышался некоторый трепет перед женой с ее безобразной внешностью, возможно, в связи с ее блистательным происхождением. Род ее хотя и пришел в упадок, но свое влияние сохранял. Может, барин перед ней на колени встает, что же я переживаю из-за того, чтобы склониться перед ней? Все ради любви к барину. И Сунь Мэйнян, наклонившись, подняла нефритового будду. Чтобы насыпать земляную стену, надо с землей повозиться, мелькнула мысль. Хватит комедию ломать! И она встала на колени, изобразив, что польщена нежданной милостью:
– Простолюдинка благодарит супругу уездного за оказанную мне честь.
Та облегченно вздохнула:
– Ступай, барин в кабинете.
Сунь Мэйнян встала, подняла корзину, полную собачатины и желтого вина, повернулась и собралась идти. Но супруга окликнула ее. Не глядя на Мэйнян, она уставилась черными как смоль глазами в окно:
– Он в годах, ты молода…
Сунь Мэйнян намек поняла и невольно вспыхнула, не зная, что сказать. Супруга уездного встала, вышла из павильона и направилась на женскую половину. Ножки маленькие, как два треугольничка, недаром что из высшего общества.
В сердце Сунь Мэйнян смешалось множество чувств: и ненависть, и любовь, и гордость победы, и унижение поражения.
9
Под целительным уходом Мэйнян аппетит Цянь Дина стал постепенно налаживаться, день ото дня просветлялся его ум и ободрялось его настроение. Он прочел накопившиеся документы и все хмурился, лицо заволокло тучами.
Поглаживая Мэйнян по округлому заду, уездный сказал:
– Эх, Мэйнян, Мэйнян, за то, что я не арестовал твоего отца, его превосходительство Юань может арестовать меня.
Мэйнян подсела к нему:
– Барин, мой отец набросился на немца, но ведь дыма без огня не бывает. Немцы убили мою мачеху и их детей, а еще захватили и перебили двадцать четыре невинных человека. Они и так достаточно поживились, к чему еще арестовывать моего отца? Есть ли на свете справедливость?
– В чем могут разбираться женщины? – горько усмехнулся уездный.
Мэйнян ухватила его за бороду и нежно промурлыкала:
– Я ни в чем не разбираюсь, но знаю, что мой отец невиновен.
– Что бы я ни думал о вине твоего отца или ее отсутствии, с приказами чиновников не поспоришь! – вздохнул уездный.
– Пощади его, милый, – сказала Мэйнян, вертясь у Цяня на коленке, – ты ведь величественный начальник уезда, неужели ты не защитишь безвинного простолюдина?
– Ну как с тобой говорить, сокровище мое!
Обвив его шею руками, Мэйнян терлась о него гладким, как яшма, телом и притворно надула губки:
– Я тут вот так ухаживаю за тобой, а ты не хочешь защитить моего папку?
– Ну-ну-ну, – запротестовал уездный, – телеге, чтобы перевалить через гору, нужна дорога, а корабль можно вести и против ветра. Мэйнян, скоро Праздник Чистого света. Хочу, как и в прошлом году, установить качели на площади у южных ворот, чтобы ты покачалась вволю. Еще хочу насадить персиковых деревьев, чтобы оставить о себе память простому народу. Ах, Мэйнян, в этом году на Чистый свет я еще здесь покувыркаюсь, а вот на будущий год не знаю, где буду на праздник!
– На будущий год вас, барин, глядишь, к празднику повысят до начальника округа, нет, даже повыше!
10
При вести о том, что Сунь Бин на Праздник Чистого света собрал народ и напал на бараки железнодорожников, в голове уездного на миг образовалась пустота. Отбросив заступ для посадки деревьев и ни слова не сказав, он по-кошачьи шмыгнул в паланкин. Он понимал, что чиновничья карьера висит на волоске.
Вернувшись в управу, Цянь Дин заявил собравшимся письмоводителям и советникам:
– Моя карьера, друзья, нынче, считай, подошла к концу. Хотите работать – оставайтесь ждать следующего уездного, не хотите – определяйтесь заранее со своим будущим!
Переглянувшись, все какое-то время стояли молча.
С горькой усмешкой уездный повернулся, зашел в кабинет, громко хлопнул дверью и заперся изнутри.
Когда захлопнулась дверь, все вздрогнули. Настроение было удрученное и растерянное. Советник по податям отошел к окну и громко сказал:
– Ваше превосходительство, как гласит пословица, вторгнется враг – найдутся генералы, разбушуется паводок – дамба остановит, из любого положения есть выход, Словом, абсолютно безвыходных положений на свете не бывает, вам непременно следует поразмыслить над ситуацией.
От уездного не доносилось ни звука.
Советник тихо сказал Чуньшэну:
– Давай быстро на женскую половину, сообщи супруге, а то вдруг что-нибудь случится.
Уездный снял форму и бросил на пол. Сорвал шапку и швырнул в угол. И завел речь, обращаясь к самому себе:
– Без чиновничьего поста чувствуешь большое облегчение, потерявши голову по волосам не плачут. Государь и государыня, ваш подданный не может быть верным вам до конца. Ваше превосходительство Юань, ваше превосходительство Тань, ваше превосходительство Цао, ваш покорный слуга не может добросовестно работать на вас. Супруга, не могу ради вас выполнять свой долг. Мэйнян, родная моя, я не могу вдоволь повеселиться с тобой. Сунь Бин, негодяй ты эдакий, черепашье отродье, я не посрамил перед тобой свое имя.
Уездный встал на табурет, развязал шелковый пояс, закинул на балку, затянул петлю и просунул в нее голову. Взявшись за внешний край петли, он осторожно поправил в петле бороду, чтобы та аккуратно падала на грудь. Через узорчатый переплет окна и проклеванную воробьями бумагу было видно хмурое небо и тонкие серебристые полоски дождя, застывшие под дождем советники, письмоводители, слуги и стражники, пара ласточек, строящих гнездо из глины под стрехой западного павильона. Дождь еле слышен, ласточки щебечут, в лицо бьет насыщенный дух жизни… Кожа чувствовала прохладу слабого весеннего заморозка, ощущение любимой теплой плоти Мэйнян из семьи Сунь в один миг наполнило тело и душу. Ее жаждал каждый кусочек его кожи. Женщина, ах, женщина, ты такая волшебная, такая прелестная, я прекрасно понимаю, что моя карьера сломана на твоем теле, но я так схожу с ума по тебе, так привязан к тебе… Уездный понял, что если он будет размышлять дальше, то может утратить смелость распрощаться с жизнью, и решительно толкнул ногой табурет. Будто сквозь сон он услышал пронзительный женский вопль. Жена, что ли, пришла? Или Мэйнян? Он тотчас ощутил сожаление, изо всех сил попробовал за что-то ухватиться, но уже не было сил поднять руку…