Глава 14. Чжао Цзя выступает с монологом
Я, Чжао Цзя, прежде был первым палачом при судебном зале министерства наказаний, прослужил сорок с лишним лет в столичном граде, перерубил так много народу, что головы их приходилось вывозить на несметном числе повозок и лодок, и числа уже не сосчитать. По достижении 60 лет я, с милостивого разрешения матушки императрицы, отошел от дел и вернулся домой, чтобы обрести покой в старости и дожить мой век в довольстве и почете. Думал я залечь на дно в этом маленьком городишке, схорониться под вымышленным именем в тихом переулке, в семействе мясника. Жил бы я да приумножал добродетели и продлевал долголетие. Кто бы мог подумать, что мой собственный родственник, Сунь Бин, вдруг черным колдовством оболванит простой народ, поднимет вверх знамена и бросится бунтовать против державы, преступая все государственные наказы и поднимая смуту во всех наших уделах? Чтобы заставить бунтовщиков трепетать от страха да отстоять закон и дисциплину, его превосходительство Юань, высокий посланник императора в провинции Шаньдун, упросил меня исполнить в отношении родственника пытку сандалового дерева. Не зря у нас говорят, что почтенный муж готов умереть за родных и близких, а птица рада петь всякому, кто ценит ее пение. Вот и я, желая оправдать благосклонность его превосходительства Юаня, вновь берусь за рукоятку топора палача. А посему:
Спозаранку огонь пылает в руке, будто та зачерпнула горячих угольков. То дает знать о себе тяжелая ноша, которую я взвалил на свои плечи (эх-ма!). Зазнался начальник уезда Гаоми Цянь Дин, не хотел предстать перед глазами старика Чжао Цзя (отчего это он так?). Его я укротил, заставив преклоняться перед драгоценными дарами императорского дома, пока уездный вконец не потерял лицо (ха-ха). Как говорится, душа человека ликует перед лицом многих радостей, а кругозор полководца, одерживающего победу за победой, не знает горизонта (эх-ма!). Потерял я, конечно, аж два зуба, зато изрядно потрепал шапочку на макушке Цянь Дина. Явился старец Чжао Цзя по зову ветра в великий дом, поглядел на управных чиновников, собрал свои сокровища – каждую вещь, каждую штуку, каждый экземпляр, каждую крупицу – и отправился с ними домой.
1
Еще вчера никого не боявшийся старший служитель управы Сун Третий, которого звали Третьим барином, пес, знающий, что за ним хозяин, лиса, пользующаяся могуществом тигра, сегодня стоит передо мной, подобострастно улыбаясь. Эти холопы, вчера ходившие с прямой спиной, сегодня сгибаются в три погибели. Сосунки! Я вертелся в столичной управе сорок лет, каких только людей я не видывал… Через какие переделки я только не проходил… Такие птичьи лица – во всех управах Поднебесной. Если у служащих в управе Гаоми не такой набор птичьих лиц, то родной край и вовсе не вотчина великой династии Цин. От всех склонившихся передо мной в глубоком поклоне неслось:
– Почтенный… почтенный… господин, скажите, все ли принесли, что вам нужно?
Уголки губ у меня скривились, в душе затаилась презрительная улыбка. Я понимал, что значит это «почтенный» из ваших собачьих ртов. Хотели было назвать меня «почтенным барином», но я по положению никакой не барин, думали было обратиться ко мне «старина Чжао», но я восседаю в кресле, пожалованном мне государем. Вот и остается вам величать меня «почтенным господином». Смышленые ублюдки, нечего сказать! Я чуть поднял руку:
– Вносите.
Протяжно, будто исполняя театральную арию, старший служитель управы крикнул:
– Внести вещи почтенного господина!
Как стайка черных муравьев, управские облепили то, что я заказал его превосходительству Юаню, одно за другим внесли во двор и разложили передо мной для проверки:
Брус сандалового дерева длиной примерно пять чи и толщиной пять фэней[132], похожий на четырехгранный железный прут, которым когда-то размахивал Цинь Шубао[133]. Это неотъемлемая часть казни.
Большой белый петух с черным гребнем, связанный за ноги красной тряпицей. Птица сидела за пазухой у белолицего служителя управы, как разошедшийся мальчишка. Такие петухи – большая редкость, не знаю уж, где его добыл начальник уезда.
Связка новеньких бечевок из бычьей кожи, от которой разносился резкий дубильный запах. Бечевки были голубоватого цвета, будто измазанные в траве.
Два деревянных молотка, какие используют в маслодавильнях. Они переливались багровыми отблесками и, возможно, дошли до нас еще со времен императора Канси[134]. Эта штука сработана из многолетнего нароста на жужубе, много лет погружалась на маслобойне, пропиталась маслом и стала тяжелее стали, но это не сталь, а дерево, и по своей природе мягче стали. Мне такая мягкость в твердости и нужна.
Двести цзиней белого риса, рассыпанного по большим, доверху наполненным бамбуковым корзинам. Рис – высшего качества: он распространял вокруг благоухание, приобретал необычный голубоватый оттенок, с одного взгляда было ясно, что он из богатого хорошим рисом Дэнчжоу. В Гаоми такого риса отродясь не бывало.
Двести цзиней белой муки в четырех мешках с клеймом одного и того же мукомольного завода.
Корзина куриных яиц с коричневой скорлупой. У одного – самого первого – скорлупа была испачкана кровью, и, рассматривая его, я словно увидел, как покраснела от натуги маленькая курочка, когда неслась первый раз.
Квадратный кусок говядины, полностью заполнивший большой таз. Мышцы и сухожилия куска мяса словно еще подрагивали.
Большой котел с восемнадцатью печатями, который внесли два человека. Вместительный, можно целого быка в таком котле сварить…
За пазухой у Суна Третьего было еще полцзиня женьшеня. Он вынул его и передал мне. Через бумажный пакет я услышал горьковатый аромат первоклассного женьшеня. С сияющим видом Сун Третий сказал:
– Почтенный господин, за этим женьшенем недостойный сам ходил в лавку лекарственных трав, своими глазами видел, как эта старая лиса Цинь Седьмой открывал запертый на три железных замка деревянный шкаф и доставал этот женьшень из бело-синего фарфорового кувшина. Цинь Седьмой голову дает на отсечение, что он настоящий. Этот женьшень – сокровище. Недостойный нес его за пазухой и вдыхал аромат совсем недолго, и то почувствовал, как полегчало ногам, и они пошли веселее, и на сердце стало ясно, и глазам стало светло, будто я постиг дао и стал небожителем.
Я раскрыл мешочек, сосчитал клубни и отростки, перевязанные красной тесемкой. Один, два, три, да еще пять, всего восемь. Клубни были толщиной с палочки для еды, тонкие как стебли бобов, все в волосках, развевающихся на ветру. Разве будет здесь полцзиня? Я презрительно глянул на старшину управских. Ублюдок тут же склонился в поклоне с улыбкой до ушей и негромко проговорил:
– Ничто не ускользнет от вашего взора, почтенный господин, эти восемь корней всего на четыре ляна. Но в лавке Циня только это и есть. По его словам, если эти восемь корней заварить кипятком и влить в рот мертвецу, тот может из гроба выпрыгнуть. Вы, почтенный, не хотите ли…
Я молча отмахнулся. Что толку говорить? Все эти управские коварнее злых духов, хитроумнее обезьян. Мерзавцы! Сун опустился на одно колено и поклонился. Еще бы он этого не сделал! Скотина этакая, на одном женьшене по меньшей мере пятьдесят лянов наварил! Тут Сун достал из-за пазухи мелочь:
– Почтенный сановник, это деньги на покупку свинины, недостойный подумал, зачем, как говорится, удобрять чужие поля. У вас прямо на дому лавка, где колют свиней, так зачем куда-то ходить за свининой? Поэтому недостойный решил сэкономленное серебро передать вам.
Я, конечно, понимал, что с оставленными им себе деньгами с покупки женьшеня эти монетки ни в какое сравнение не шли, но все же похвалил его:
– Спасибо, что все продумал, эти деньги раздай своим на чай!
– Спасибо, почтенный сановник, ваше высокопревосходительство, – снова склонился в глубоком поклоне старший служитель управы, который тоже горячо выразил мне благодарность.
Хорошая, чтоб им пусто было, штука деньги, какая-то горсть мелочи, а я в устах этого отребья из «почтенного господина» стал «почтенным советником». Получи он от меня золотой слиток лянов на пятьдесят, то земные поклоны отбивал бы, родным отцом называл бы. Я поднял старшину мановением руки. Я рассеянно помыкал им, как собакой.
– Поди приведи мне такого-то, вот эти вещи доставь к эшафоту, там устрой большой очаг, налей кунжутного масла в котел, положи дров и разведи огонь, устрой очаг поменьше, поставь вариться говядину, наладь навес рядом с котлом, под ним поставь большой чан, наполни его водой, вода нужна свежая, питьевая. Еще нужно, чтобы ты приготовил горшок для варки лекарств, рог, из которого вливают лекарство преступнику. Под навесом устроишь мне лежанку с толстым слоем сухой соломы новой пшеницы из урожая этого года. Еще нужно, чтобы ты лично отнес туда мое кресло. Думаю, необходимо, чтобы ты узнал его историю, и ваш хозяин, и генерал-губернатор провинции его превосходительство Юань выполняли перед ним торжественное троекратное коленопреклонение с девятикратным челобитием. Обращаться с креслом нужно со всей осторожностью, повредишь на нем лак, его превосходительство Юань твою собачью шкуру спустит. Все эти приготовления должны быть закончены точно к полудню, если чего-то не будет хватать – ступай к вашему хозяину.
Старший управских согнулся в низком поклоне и громко пропел:
– Как вам будет угодно, господин!
Выпроводив толпу управских, я еще раз окинул взглядом оставленное во дворе. Сандал – самое главное. Кол надо еще как следует обработать, но нельзя допускать, чтобы процесс обработки видели эти человеческие отбросы. У них глаз нехороший, разрешишь смотреть – кол не сработает. Большого петуха тоже не нужно давать лапать, руки у них грязные, может помешать нам. Ради собственного сохранения закрою я ворота дома, по сторонам поставлю двух управских с кинжалами за поясом. Похоже, этот уездный Цянь все делает очень обстоятельно. Впрочем, я вполне даю себе отчет, что это делается напоказ для его превосходительства Юаня. В душе уездный страшно ненавидит меня, из зубов у меня до сих пор кровь сочится. Чтобы проучить пса-чиновника, тоже придется расставить ноги и принять высокомерный вид, нельзя, чтобы меня держали за ничтожество. Не то чтобы, опираясь на награды императрицы и государя, я собираюсь задирать нос и хорохориться, и тем более не буду я мстить, прикрываясь своим положением да престижем государства. Раз уж оно поручает мне проводить казнь, а казни подвергается важный преступник, который вызвал в империи большие потрясения, значит, нужно выставить товар лицом и произвести на всех должное впечатление. Я не собираюсь выставлять себя на потребу публике, это помпа – во имя великой династии Цин. Нельзя позволять заморским дьяволам смеяться, глядя на меня.
Клодт, так тебя и так, давно известно, что у вас в Европе казнят на деревянном столбе, но лишь прибивают к нему гвоздями, и все. Я же хочу, чтобы ты познакомился с тем, как наказывают в Китае, насколько у нас это все серьезно и отработано, одно название – «казнь с ароматом сандала» – как изысканно, как звучно. Внешняя грубость в сочетании с внутренней прелестью – вот оно, очарование седой старины. Куда вам в ваших европах придумать такое!
Соседи слева и справа, все эти узколобые сосунки, так и тянут шеи, заглядывая к нам во двор. Судя по выражению их лиц, они полны ревности и зависти. Их глаза видят лишь богатство и не усматривают в нем угрозу. Народ на улице почти такой же глупый, как мой сын, только мой сын – милый дурачок. После жестокой казни той женщины с белой как снег кожей с делами между мужчиной и женщиной у меня ничего не получалось. Женщины, фланировавшие в столичных Восьми больших хутунах[135], меня тоже не привлекали. Борода с какого-то времени тоже перестала расти. Я вспомнил слова бабушки, который говорил:
– Дети мои, занимаясь нашим ремеслом, мы подобны дворцовым евнухам. Евнухи оскоплены ножом, но сердце у них не убито. У нас хоть и есть три великие принадлежности настоящего мужа, но сердцем мы мертвы. Когда почувствуете перед женщиной, что никуда не годитесь, – продолжал бабушка, – это даже не бессилие, просто при виде женщины вам ничего такого и в голову не приходит. И знайте тогда: до выдающегося палача вам не так уж далеко. – Пару десятков лет назад, вернувшись в родной край, я переспал с одной разок – тогда у меня еще худо-бедно получалось – и заложил такой вот росточек, глуповатый, конечно, но глянешь, и глаз радуется. Растить такого сына – задача не из простых, все равно что из сваренного зернышка вырастить метелку гаоляна. Я все хотел выйти в отставку и вернуться на родину как раз из-за сына, по которому скучал. Хочу сделать из него лучшего палача династии Цин. Императрица как-то провозгласила:
– В каждом ремесле есть свои умельцы.
– Вот я – точно мастер своего дела, сын тоже должен стать таковым. Невестка у меня женщина аховая, блудит с Цянь Дином чуть ли не в открытую, позорит меня почем зря. Но от Правителя Небесного ничего не укроется, вот он и устроил, чтобы ее отец попал в руки ко мне.
Я ей, смеясь, сказал:
– Эх, невестка, как родственнику, ему послабление будет. Все для твоего отца будет исполнено по чести.
Она побледнела, уставилась на меня округлившимися глазами и, разинув рот, долго слова не могла вымолвить. А сынок присел на корточки перед петухом и радостно спросил:
– Отец, а этот петух – наш?
– Да, наш.
– А рис, мука, мясо – тоже наши?
– Да, все наше.
Сын расхохотался. Похоже, не совсем дурачок мое дитятко, коли разбирается, что свое, что чужое. Все это действительно наше, сынок, только мы должны постараться перед государством, завтра в это время нам нужно в грязь лицом не ударить.
– Свекор, тебе правда предстоит убить моего отца? – На невестку было жалко смотреть, ее всегда сияющее лицо будто покрылось налетом ржавчины.
– Твоему отцу повезло!
– А как ты думаешь расправиться с ним?
– Сандаловым колом.
– Скотина… – нечеловеческим голосом взвыла невестка. – Ах ты скотина…
Она распахнула ворота и выбежала на улицу, качая из стороны в сторону стройной талией.
Провожая глазами невестку, выскочившую из дома как сумасшедшая, я громко бросил вслед:
– Милая невестка, я могу помочь твоему отцу прославиться в веках, дать ему возможность устроить последнее театральное представление, подожди, все увидишь сама!
2
Я велел сыну закрыть ворота, взял ножовку по металлу и прямо на заляпанном кровью верстаке, где кололи свиней, распилил сандаловый брус пополам. Звук пиления красного сандала страшно режет уши. Это из-за ножовки по металлу. Из-под нее летели большие искры. Полотно пилы нагрелось так, что обжигало руки, а в нос проникал дивный аромат паленого сандала. Я тщательно обстрогал оба куска рубанком, придав им форму длинного меча. Концы получились не только острые, но и округлые, как стрелки ароматного лука. Сначала обработал эти два куска крупным наждаком, а затем мелким наждаком отшлифовал до зеркальной гладкости. Хотя сам я сандаловую казнь никогда не проводил, но знал, что для такого великого дела нужен хороший инструмент. К большой работе нужно как следует подготовиться, этой доброй привычке я научился у бабушки Юя. Шлифовка сандаловых колышков заняла всю половину дня, но с наточенным топором не оплошаешь при рубке. Как подготовишься к работе, так она и пойдет, дырявой сетью рыбы не наловишь. Не успел я закончить со своими сокровищами, как в ворота постучал служитель управы и сообщил, что в соответствии с моей просьбой посланные начальником уезда Гаоми Цянь Дином люди уже построили в центре города на плацу перед Академией Всеобщей добродетели помост, с которого, как уже пошла молва, будут возносить на Небо еще добрых сто лет. Нужный мне навес тоже воздвигнут, большой котел установлен, от него уже разносится запах кунжутного масла. Малый котел тоже на месте, туда положили говядину. Я принюхался, и действительно осенний ветер нес густой аромат.
Невестка как убежала с утра, так и не возвращалась. Ее состояние понять можно, все-таки родного отца казнить будут, если не в душе она боль испытывает, то в теле – уж точно. Куда она могла отправиться? К названому отцу, начальнику Цяню просить о пощаде? Твой названый отец, невестка, уже что глиняный бодхисатва, который переходит вброд реку. И самого себя защитить не может. Но не проклинай его, думаю, близится не только день, когда твой родной отец Сунь Бин испустит дух, но и время, когда несдобровать и твоему названому отцу.
Я скинул старую одежду, надел новое, с иголочки, парадное платье. Черный халат был перехвачен красным поясом, красная войлочная шапка была украшена множеством красных завязок. На ноги я надел черные кожаные сапоги. Верно сказано: о человеке судят по одежде, о коне – по сбруе. В парадном платье выглядишь по-другому.
– Отец, – хихикнул сын, – это мы что делать будем? Оперу маоцян мурлыкать с кошками?
«С какими это кошками? Может, еще подвывать по-волчьи, как твоя мать!» Я ругал сына про себя, зная, что долго говорить с ним бесполезно. Только велел ему сменить забрызганную, всю в пятнах свиного жира и собачьей крови одежду. Паршивец сказал:
– Отец, закрой глаза и не смотри. Жена, когда переодевается, всегда заставляет меня закрывать глаза.
Я сощурил глаза, но все равно было видно, как сын снимает одежду, обнажая свою грубую наготу. Глянул ему между ног, и стало ясно, что от его инструмента пользы ему по жизни мало.
Сын натянул высокие черные кожаные сапоги с мягкой подошвой, затянулся поясом из красного шелка, надел красную шапку с завязками. Высокий и дюжий, он выглядел грозно, почти что герой. Но постоянно скалился, хватался за уши, почесывал щеки, в общем – чистая обезьяна.
Я взял под мышку сандаловые колышки, велел сыну захватить белого петуха с черным гребнем, и мы, выйдя из ворот, направились к Академии Всеобщей добродетели. По обе стороны улицы уже выстроилось множество зевак, мужчины и женщины, старые и малые, которые смотрели на нас, разинув рот, словно рыбы, выплывшие на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Я шел, задрав голову и выпятив грудь, вроде бы и не глядя по сторонам, но все подмечая по пути. Сын глазел направо и налево, раскрыв рот и то и дело по-дурацки хихикая. Большой петух все норовил вырваться у него из рук и возмущенно кудахтал. Вся улица была какая-то осоловевшая: сын – дурачок, люди по сторонам – еще хуже. Земляки, представление еще не начиналось, а вы уже дураки дураками, что, интересно, вы будете представлять собой завтра? У вас же есть такой земляк, как я! Считай, повезло. Если хотите знать, то скажу: из всех представлений в Поднебесной нет более впечатляющего, чем убийство человека. Из всех способов убийства человека в Поднебесной нет более впечатляющего, чем сандаловая казнь. Найдется ли во всем Китае палач, кроме меня, который сумеет провести такую? Только благодаря тому, что у вас есть такой земляк, как я, вы сможете увидеть великолепное представление, которого во всем мире никогда не было и, наверное, не будет. Что это, если не удача? Сами посудите, какое счастье вам подвалило.
Я, почтенный Чжао Цзя, иду с колышками сандалового дерева под мышкой, внимательно прислушиваясь к разговорам. В руках у меня – государственное орудие наказания, оно важнее золота. Под оклики мы с сыном идем быстрее, нам недосуг по-дурацки озираться по сторонам. Мы завтра покажем, на что способны, как карп обращается в дракона. Одна нога здесь, другая там, идем большими шагами, а вот и Академия Всеобщей добродетели.
Поднимаю голову, вижу площадь перед Академией: ровное пространство белого песка. Рядом с площадью – помост, там будут располагаться питомцы «грушевого сада»[136]– музыканты. Император, князья, генералы, сановники, сыновья и внуки благородных фамилий, герои, талантливые молодые люди и девушки-красавицы – все слои общества появятся здесь… Одни за другими, как лошадки в фонарике.
Но смотри-ка, перед помостом уездный установил навес, под ним стоят несколько солдат. Кто – с дубинками «воды и огня»[137], кто – с большими мечами. В навесе перед помостом – тростниковые циновки, в большом котле перед навесом кипит кунжутное масло. Славное представление мы вам устроим совсем скоро, любезные!
3
Я привязал белого петуха к столбу под навесом. Птица глянула на меня искоса сверкающими зоркими глазками. Я дал задание сыну:
– Сяоцзя, возьми чистой воды из чана и замеси немного теста.
Тот, как и петух, посмотрел на меня искоса:
– А зачем?
– Просто сделай, не надо болтать лишнего.
Пока сын месил тесто, я огляделся: перед навесом все было открыто, за ним – закрыто, от помоста до него было довольно далеко. Прекрасно, это как раз то, что мне и было нужно. Пол был устлан неплохо, на мягкой пшеничной соломе лежали золотистые тростниковые циновки. От свежей соломы и новых циновок исходил приятный аромат. Мое сандаловое кресло было поставлено посередине навеса, уже ждало, когда я в него сяду. Подошел я к большому котлу, опустил в него сандаловые колышки в форме мечей, и из котла сразу поднялся аромат сандала. Стоит положить сандал в масло, он погружается на дно, и на поверхности торчит лишь квадратное охвостье. Говорят, варить его нужно три дня и три ночи, но сейчас на это нет времени. Поварим один день и одну ночь – все равно сгодится. На самом деле эти гладкие сандаловые колышки и без варки в масле не впитывают кровь. Тебе тоже повезло, свояк, что такое орудие казни используется. Я уселся в кресло и стал смотреть, как клонится к западу красный шар солнца, как опускаются сумерки. В вечерней мгле воздвигнутый на толстых бревнах красной сосны помост казался мрачным и внушал страх, как застывший лик великого небожителя. Уездный начальник и впрямь потрудился на славу. Помост внушительный, окружен дымкой, на него спускаются облака. Что ж, уездный Цянь, тебе дорога в министерство общественных работ обеспечена, ты горы свернешь, управляя большими стройками, нечего зарывать свои таланты в крошечном уезде Гаоми. А ты, свояк Сунь Бин, тоже, считай, в нашем северо-восточном крае персона немалого масштаба. Хоть я тебя не очень жалую, но понимаю, что ты – личность незаурядная, если тебя не уничтожить, то обязательно придумаешь себе новую затею, и тогда нам никто из живых и никто из бессмертных уже не помогут. Лишь такая сандаловая казнь, лишь такой помост подходят тебе. Эх, Сунь Бин, повезло тебе в прошлой жизни, заявил о себе ты громко, вот и попал ты ко мне в руки, вот и пришло тебе время прославиться на многие годы, оставить навеки славу о себе!
– Отец, – с восторгом возгласил у меня за спиной сын, держа кусок теста величиной с шлифовальный круг, – тесто готово.
Вот негодник, весь мешок муки замешал. Ну и ладно, завтра нам предстоит действительно тяжелый труд, животы пустые нам ни к чему. Я отщипнул кусок теста, вытянул в полоску и бросил в кипящий котел с кунжутным маслом. Тесто сразу завертелось там, как угорь на последнем издыхании. Сын радостно запрыгал, хлопая в ладоши:
– Хворост! Хворост!
Мы с сыном стали одна за другой бросать полоски теста в котел. Они сначала уходили на дно, но быстро всплывали и начинали крутиться вокруг сандаловых колышков. Я жарил тесто в масле, чтобы колышки немного пропитались полезными свойствами мучного. Я знал, что колышки пройдут через задний проход Сунь Бина, потом пронзят все его тело. После купаний с кусочками теста колышки даже еще немного подпитают Сунь Бина. Вокруг разнесся аромат хвороста, и скоро кушанье было готово. Я принялся вынимать полоски теста щипцами с длинными ручками.
– Ешь, сынок. – Опершись спиной о навес, сын откусил обжигающую рот полоску, набил полные щеки, и на лице у него разлилось удовольствие. Я взял одну полоску и тоже стал неторопливо смаковать. Лакомство получилось необычным; от него пахло сандалом, от него пахло Буддой. Получив от Старой Будды сандаловые четки, я долгое время постился. В очаге пылали сосновые дрова, клокотал котел с маслом. Поев, я отрезал пару кусков говядины величиной с кулак и снова бросил в котел. Это я сделал для того, чтобы сандаловые колышки, напитавшись духом зерновых, пропитались еще и духом мяса, от него дерево станет еще мягче. Все для свояка! Подошедший сын пробубнил:
– Отец, я мяса хочу.
Я с любовью взглянул на него:
– Это мясо есть нельзя, сынок, погоди немного, из малого котла поешь. После казни этого твоего тестя, что арии свои кошачьи горланит, ты будешь, как говорится, мясо есть, а он будет молчать, будто отвар пьет.
Ко мне подбежал за дальнейшими указаниями лукавый лицемер, начальник управских служителей Сун Третий. Он раболепствовал передо мной, холуйская душа, словно перед важным начальником. Я, конечно, принял важный вид и прокашлялся:
– Сегодня делать нечего, осталось проварить эти сандаловые колышки, но это дело не ваше, вы ступайте, делайте ваши дела.
– Недостойный не может уйти. – Слова управского начальника выскальзывали из гладких губ, словно вьюны. – Остальные тоже не могут.
– Это ваш уездный не разрешает вам уйти?
– Нет, не уездный, а генерал-губернатор провинции Шаньдун, его превосходительство Юань. Он приказал оставаться здесь и охранять вас, батюшка, как зеницу ока.
Своей собачьей лапой командир управских ухватил полоску теста и запихнул в рот. Глядя на его измазанные маслом губы, я задумался. Вот ублюдки, никакое я для них не сокровище, они только ведут себя так, потому что у меня сокровенный дар, который им нужен. Я вытащил из-за пазухи сандаловые четки, пожалованные нынешней императрицей, мудрейшей Цыси, и стал перебирать их. Закрыв глаза, я начинал собираться с духом, словно погрузившийся в созерцание буддийский монах. Откуда вам, негодяи, знать, что у меня на душе? Вы не догадаетесь об этом, даже если в лепешку разобьетесь.
4
Почтенный Чжао Цзя сидит перед навесом, погруженный в самые разные мысли (отец, о чем ты думаешь?), перед глазами отчетливо встают дела прошлых лет (какие такие дела прошлых лет?), высокодобродетельный Юань Шикай не забывает старых друзей, только что подарил нам с сыном сегодняшний день (а что за день сегодня?).
Казнив «тысячью усекновений» доброго молодца Цянь Сюнфэя, я собрал инструменты, забрал ученика и собирался той же ночью вернуться в Пекин. Я хотел покинуть это оживленное место, оставаться там было опасно и недопустимо. Я взвалил на спину свои пожитки и уже думал пуститься в путь, и тут меня задержал свирепый телохранитель его превосходительства Юаня. Он встал передо мной и, глядя в безоблачные небеса, сказал:
– Не торопись, палач, его превосходительство Юань вызывает тебя!
Я велел ученику ждать меня на постоялом дворе, а сам ноги в руки и последовал за посыльным. Пройдя не через одну заставу, я наконец преклонил колени перед его превосходительством Юанем. К тому моменту я уже весь взмок и тяжело дышал. Отбивая звучные земные поклоны, я заметил на лице вельможи довольное выражение. Я знал, что за двадцать три года перед глазами Юаня промелькнуло, как в фонарике с лошадками, множество высокопоставленных чиновников и талантливых личностей, и он просто не мог упомнить такого малозначительного человека, как я. А вот я помнил его превосходительство Юаня очень хорошо. Двадцать три года назад Юань был еще лишь подававшим надежды безусым юношей и нередко выходил из ворот управы вслед за своим дядюшкой, Юань Баохэном, который служил заместителем министра наказаний. В свободное время его превосходительство Юань прибегал в восточный флигель, где жили палачи, и много болтал со мной. Да, сановник, поначалу вы проявляли большой интерес к мастерам нашего смертоносного ремесла и даже как-то сказали еще здравствовавшему тогда бабушке Юю:
– Бабушка, возьмите меня в ученики!
Бабушка Юй в страхе ответил:
– Вы, барич Юань, смеетесь над нами, недостойными!
А вы, сановник, тогда в полной серьезности заявили:
– Я не шучу! Великий муж, рожденный в смутное время, если не ухватывает печать чиновника, то берется за рукоятку меча!
– Бабушка Чжао, неплохо сработано! – перебил мои воспоминания голос уже достопочтенного Юаня. Его голос гудел, словно звучал изнутри колокола, и разносился до самых глубин души.
Я понимал, что моя работа в самом деле была сделана неплохо. Репутацию министерства наказаний я не подорвал. При великой династии Цин только я один и оставался, кто мог провести «тысячу усекновений» на подобном уровне. Но перед его превосходительством Юанем я не смел важничать. Хоть я – человек маленький, но отдавал себе отчет в том, какое положение при дворе занимал его превосходительство Юань, возглавляющий отборные войска великой династии Цин. А потому я скромно молвил:
– Сработано не очень хорошо, не оправдал надежды вашего превосходительства, уповаю на ваше великодушие, безмерное, как море.
– Твоя речь, бабушка Чжао, выдает в тебе человека начитанного.
– Что вы, ваше превосходительство, недостойный – полный неуч.
– Понятно, – усмехнулся его превосходительство Юань. В его устах вдруг зашелестел выговор выходца центрального Китая. Чиновник будто бы сбросил форменную одежду и надел вместо нее халат из холстины на вате: – Если пса десять лет в управе держать, то он тоже будет лаять по-книжному.
– Верно сказано, ваше превосходительство, недостойный и есть пес из управы министерства наказаний.
Юань жизнерадостно расхохотался, а потом сказал:
– Вот и славно, добрый молодец только и должен что самоуничижаться! Ты – пес из министерства наказаний, а я – пес имперского двора.
– Недостойный не смеет себя на одну доску с вашим превосходительством ставить… Вы – яшма, в золото оправленная, я – речной голыш…
– Чжао Цзя, ты помог мне совершить это большое дело, как мне отблагодарить тебя?
– Недостойный – пес, взращенный государством, а вы, ваше превосходительство, – сановник и опора государства. Недостойный обязан служить вам верой и правдой.
– Это ты правильно говоришь, но я хочу все же наградить тебя. – Юань бросил взгляд на свою свиту. – Выдать бабушке две сотни лянов серебра и проводить его в столицу!
Я бухнулся на колени и отбил его превосходительству Юаню звучный поклон.
– Недостойный вовек не забудет вашей доброты, но денег принять не смеет.
– Как это? – холодно вопросил Юань. – Мало тебе, что ли?
Я тут же отбил еще один звучный поклон:
– Недостойный в жизни ста лянов не получал, разве я посмею принять сразу двести? Ваше приглашение в Тяньцзинь на проведение казни и так имеет для меня большое значение, сие мероприятие и без того укрепило мой престиж в управе министерства наказаний, а если еще получить от вашего превосходительства деньги… Слишком уж большая честь для меня.
Помолчав, Юань молвил:
– Бабушка Чжао, такое впечатление, что ты не получил должной награды за свои труды.
Я поспешил отбить еще один поклон:
– Нет-нет, ваша затея недостойному очень понравилась, иметь возможность применить свое мастерство в интересах императорского двора – редкая удача, какую и в трех жизнях не встретишь.
– Хочу оставить тебя при военном трибунале, Чжао Цзя. Как тебе такая идея?
– Предложению вашего превосходительства недостойный перечить не смеет. Служу я в управе министерства наказаний больше сорока лет, своими руками казнил девятьсот восемьдесят семь преступников и помогал на казнях без числа. Принимал я щедроты государства, по сути, отдавал все силы до самой старости. Но после казни Тань Сытуна и всей шестерки славных сановников появилась у меня острая ломота в запястьях. Как заступит, даже палочки для еды взять не могу. Хотел бы вернуться в родные места на покой, прошу ваше превосходительство уведомить всех в министерстве наказаний о вашем милостивом разрешении.
Сановник Юань холодно усмехнулся. Я и не знал, как это понимать.
– Недостойный заслуживает смерти, ваше превосходительство, я даже не из простолюдинов девяти низких профессий, уйду – псом буду, останусь – буду как собака на сене. Я не вижу никакой нужды надоедать высоким сановникам. Недостойного дерзновенно считают подлым, но я всегда выполнял работу без подлостей, я – символ силы и власти государства, у государства может быть множество законов, но все они выполняются через посредство недостойного. У меня ни учеников нет, ни годового жалованья, ни месячного довольствия, мы кое-как пробавляемся, продавая остающееся от казней сыровяленое мясо на лекарства. Я в министерстве наказаний прослужил больше сорока лет, но не имею ни медяка сбережений. Надеюсь вот, что министерство наказаний выплатит мне подъемные в связи с отъездом и не позволит мне докатиться до бродяжничества. Прошу справедливости для моих братьев по ремеслу, уповаю на то, что государство внесет палачей в штат министерства наказаний и будет выплачивать ежемесячно хоть сколько-нибудь денег. И за себя прошу, а паче за других. Недостойный полагает, что пока существует государство, важно сохранять и ремесло палача. Нынче в стране смута, преступникам из чиновных несть числа, разбойников что волосков, и государству срочно нужны отличные палачи. Недостойный не боится рискнуть жизнью и лишь просит пощады. Смилуйтесь же, ваше превосходительство!
Договорив, я бухнулся на колени, отбил его превосходительству поклон и с пола тайком следил за его реакцией. Юань спокойно поглаживал черные как смоль висячие усики, словно в глубоком раздумье. И вдруг улыбнулся:
– Ты, бабушка Чжао, не только руками работать горазд, у тебя еще и язык хорошо подвешен!
– Недостойный заслуживает смерти, но сказал все как есть. Знаю, что вы – человек дальновидный, обликом незаурядны, поэтому и дерзнул говорить с вами по душам.
– Чжао Цзя, – Юань неожиданно перешел на шепот и промолвил с таинственным видом: – Ты же меня еще помнишь?
– Ваше превосходительство – человек солидный, недостойный с первого взгляда вспомнил.
– Я имею в виду не сейчас, а двадцать три года назад. Тогда мой двоюродный дядюшка был заместителем министра наказаний, и я нередко захаживал в управу. Помнишь меня тогда?
– У недостойного глаза плохие, и память никуда не годится, никак не вспомнить вас. Но я помню его превосходительство Юань Баохэна. Когда он занимал должность в министерстве наказаний, его превосходительство осыпал меня милостями…
На самом деле, как же мне не помнить ваше лицо, превосходительство Юань? Вы в то время были озорным юношей. Дядюшка ваш хотел, чтобы вы книги читали, продвигались по службе, прославились на государственных экзаменах. Но вы были из другого теста, совсем не книжник. В свободную минуту вы ускользали в боковой дворик, чтобы поякшаться с нами. Вы прекрасно знали наши правила. Было дело, в тайне от дядюшки вы уговорили бабушку Юя, тайно переоделись в форму палача, намазали свое круглое лицо петушиной кровью, отправились вместе с нами на казнь у Прохода на овощной рынок, зарубили зайца, дерзнувшего бегать по могиле императора, и припугнули преступника, позарившегося на мавзолей прежних правителей. Во время казни я держал осужденного за косичку, чтобы он вытянул шею. Вы замахнулись большим мечом и, не дрогнув ни лицом, ни рукой, с одного удара – второго не потребовалось – спокойно снесли осужденному голову. Потом ваш дядюшка прознал об этом и в нашем присутствии отвесил вам увесистую оплеуху. Мы испугались так, что стали отбивать ему частые поклоны.
– Подлая дрянь! – ругался ваш дядюшка. – Как только осмелился ты вытворить такое!
Вы же решительно стояли на своем:
– Не гневайтесь, дядюшка, ваше превосходительство. Когда разбойники убивают людей, то это плохо. А вот когда людей казнят, то это верность государству. Вашему глупому племяннику хочется на поле боя, а такого нынче и нет. Вот и приходится закалять свою смелость на месте казни! – Ваш дядюшка еще продолжал рычать, но мы поняли, что он уже смотрел на вас совсем другими глазами…
– Ты, старина Чжао, человек неглупый, – усмехнулся его превосходительство Юань. – Ты не можешь не помнить меня, ты боишься, что я стану осуждать тебя. На самом деле я не считаю это злодеянием. Когда я, следуя указаниям дядюшки, читал книги в управе министерства наказаний, я глубоко и основательно изучил ремесло палача и многому научился. Участие вместе с вами в казни тем более позволило мне обрести особое отношение к человеческой жизни. Этот незабываемый период жизни оказал на меня огромное влияние. И я хочу пригласить тебя на работу к себе в знак благодарности.
Я без конца отбивал земные поклоны и благодарил. Его превосходительство Юань сказал:
– Вставай, повремени с возвращением в Пекин, возможно, нас с тобой еще ждут многие приятные сюрпризы.
5
На экзаменах могут присуждаться триста шестьдесят степеней чжуанъюаня[138] по гражданским, военным и гражданско-военным делам. В ремесле палачей я – первейший чжуанъюань. Эх, сынок, степень ту жалует самолично нынешняя императрица, она раз сказанное никогда не меняет. Титул – это не шутки шутить.
Весть о том, что после успешной казни в Тяньцзине я удостоился теплой встречи у Юань Шикая, подобно камню, брошенному в пруд, подняла во дворе министерства наказаний целую волну. Знакомые на улице поглядывали на меня как-то необычно, я видел в их глазах зависть, но и преклонение перед моими заслугами. Даже спешившие на службу помощники с тюками сложенной одежды при виде меня кланялись в молчаливом приветствии. Это говорило о том, что даже эти прошедшие по обоим спискам сановники выказывали мне особый почет. В такой ситуации сказать, что я в душе был недоволен, было бы неправдой, сказать, что я голову терял от радости, тоже было бы преувеличением. Я всю жизнь обретался в управе и разбирался, где глубоко, где мелко, когда огонь пылает, а когда тлеет. Понимал, что самым высоким деревьям до неба не дотянуться, людям с самым высоким положением до гор далеко, а прихвостню, как бы он ни возвышался, следует прислушиваться к распоряжениям хозяина. На другой день после возвращения в столицу меня принял у себя заместитель министра наказаний, его превосходительство Тун. Присутствовал и сановник Сунь, который ведал тюремными делами. Тун расспрашивал меня о том, как происходила казнь в Тяньцзине, спрашивал во всех подробностях, не опуская мелочей. Я по порядку отвечал. Он интересовался вооружением и подготовкой новых войск из Сяочжаня, спрашивал, как экипированы солдаты, какого цвета у них форма, какая там погода и каково состояние воды в реке Хайхэ, и, наконец, когда спрашивать было больше нечего, поинтересовался, как выглядит его превосходительство Юань. Я сказал, что очень хорошо, на лице румянец, как колокольная медь, заметил, что недостойный своими глазами видел, как он за один присест съел яичницу из шести яиц, большую пампушку и целую миску жидкой пшенной каши.
Его превосходительство Тун посмотрел на Суня и вздохнул:
– Полон жизни и энергии, будущее неизмеримо!
Сунь поддакнул:
– Юань Шикай всю жизнь обучался боевым искусствам, и аппетит у него, конечно, хороший.
Заметив настрой Туна, я решил заодно вставить сущее вранье и сказал:
– Его превосходительство Юань велел недостойному передать вашему превосходительству привет!
– Правда? – взволновался тот. Я утвердительно закивал.
Тун заявил:
– К слову о моем родстве с Юань Шикаем, племянница от второй жены его двоюродного деда Юань Цзясаня – моя родная тетка!
– Его превосходительство вроде бы упоминал об этом, – подтвердил я.
– Вьющиеся усики тыквы – все родственники, что и говорить! – воскликнул Тун. – Старина Чжао, что касается казни в Тяньцзине, где ты представлял министерство наказаний, то задача тобой была выполнена очень хорошо, репутация министерства только укрепилась, государственный секретарь его превосходительство Ван тоже очень доволен. Сегодня я призвал тебя, чтобы объявить тебе благодарность. Надеюсь, ты не зазнаешься, будешь добросовестно отдавать государству все силы.
– Ваше превосходительство, – сказал я, – после возвращения из Тяньцзиня у меня все время болит запястье, недостойный…
Сановник Тун перебил меня:
– Императорский двор уже работает над изменениями в законодательстве, согласно которым тысяча усекновений, разрубание пополам и другие жестокие казни могут быть отменены. Боюсь лишь, отныне тебе, бабушка Чжао, негде будет применить себя! Ваше превосходительство Сунь, – сановник Тун встал, – выделите от вашего управления тюрем десять лянов серебра для Чжао Цзя, только не забудьте передать ведомость в министерство! Вознаграждение – тоже задумка превосходительства Вана!
Я тут же опустился на колени, отбил земной поклон, потом, согнувшись в поясе и пятясь, вышел, обратив внимание, что лицо сановника Туна вдруг помрачнело и стало отличаться от того дружелюбного выражения, с каким он претендовал на родство с его превосходительством Юанем, будто они с ним были Небом и Землей. Переменчивые настроения у сановников не редкость, я их норов знаю и ничуть не удивился.
Шел на убыль первый месяц, приближался второй. Плакучие ивы на краю речки, что протекает перед министерством наказаний, стали покрываться зеленью, софоры во дворе деловито облепило множество ворон, но приятные сюрпризы, которые мне сулил его превосходительство Юань, так и не наступали. Неужели он имел в виду награду в десять лянов от сановника Туна? Нет, конечно, нет, от пожалованных им двухсот лянов я же отказался! Так эти десять лянов – вот и весь «приятный сюрприз», что ли? Я твердо верил, что слова Юаня были вовсе не шуткой, что мы с его превосходительством – старые друзья и что он не может оставить своего верного пса с пустым брюхом подлизывать чужую мочу.
Вечером второго числа второго месяца начальник Сунь лично уведомил меня, чтобы утром в четвертую стражу я встал, подогрел воду и помылся, из еды съел только полпампушки, никакого имбиря, чеснока и иных вещей, дающих резкие запахи. Мне было наказано одеться во все новое и не иметь при себе никаких острых предметов. В пятую стражу я должен был прибыть к тюремному приказу и там ждать. Я сначала хотел спросить, в чем, собственно, дело, но, при взгляде на торжественно вытянувшуюся физиономию Суня, мне только оставалось, что крепко-накрепко прикрыть рот. Было предчувствие, что наступило время «приятного сюрприза», о котором говорил его превосходительство Юань. Но кто – уж точно не я – мог подумать, что меня, убийцу людей, лично императрица Цыси – пусть здравствует она десять тысяч лет! – и государь император – да здравствует он десять тысяч раз по десять тысяч лет! – удостоят высочайшей аудиенции!
Когда пробили третью стражу, я уже был на ногах. Засветил фонарь, разжег огонь под котлом, велел племянникам подниматься и греть воду. Охваченные воодушевлением, все встали, глаза горят, говорят негромко. Старшая тетка, волнуясь, помог мне помыться в большом тазу, вторая тетка обтер меня, свояченица помог обрядиться в новое. Этого мальца, симпатичного и смышленого, я вытащил из полумертвых от голода маленьких попрошаек. Он был послушен и почтителен ко мне, как сын. Глаза его светились идущей изнутри радостью. Тем ранним утром все мои ученики были полны ликования, ведь у наставника счастье, как же не возрадоваться и ученикам. И их радость была настоящей, не поддельной.
– Вы, парни, не торопитесь ликовать, – сказал я, – еще неизвестно, удача это или беда!
– Удача, – высунулся свояченица, – ручаюсь, что удача!
– В конце концов наставник стар, – вздохнул я, – только бы ничего не свалилось на мою бедную головушку.
– Не может быть, – заявил вторая тетка, – как говорится, старый имбирь всегда острее, старый конь борозды не портит, вы же сколько-то десятков лет назад совершили большую казнь при дворе!
При этих словах я предположил, что во дворце опять провинился какой-нибудь евнух, и меня вызывают проводить казнь. Но почувствовал, что и это не так. Когда вместе с бабушкой Юем мы казнили евнуха Сяо Чунцзы с помощью «замка Янь-вана», во дворе нам задачу обозначили заранее, четко и ясно, никаких омовений и переодеваний не было, не говоря уже о разрешении съесть всего полпампушки. Но если это не казнь, то к чему позвали палача? Неужели… неужели мне хотят голову отрубить? Вот с таким смятением в душе я съел полпирожка с мясом, почистил зубы каленой солью, прополоскал рот чистой водой. Вышел на улицу, отыскал на небе три звезды, сулившие счастье, продвижение по службе и долголетие. Те только начинали клониться к западу. Четвертую стражу еще не отбивали, оставалось много времени. Решил я было сказать пару напутственных слов сопровождавшим меня подмастерьям, но тут услыхал первый крик чьего-то петуха и сказал им:
– Лучше раньше, чем позже. Пойду я. – Ученики толпой последовали за мной до самого тюремного приказа.
В начале второго месяца по лунному календарю в столице еще очень холодно. Чтобы поберечь свои душевные силы, под одежду я надел фуфайку. Но тело все равно пробрал утренний холодок. Безостановочно застучали зубы, невольно втянулась шея. Небо вдруг стало лаково-черным, слепящие звезды стали светить особенно ярко. Час я выдержал, пробили наконец пятую стражу. Небо с восточной стороны уже походило на белое рыбье брюхо. В городе и за его пределами все пришло в движение, со скрежетом отворились городские ворота, заскрипели тележки водовозов. В большой двор министерства наказаний быстро въехала запряженная лошадьми коляска, перед ней вбежали двое слуг с красными фонарями, украшенными большими черными надписями: «Тун». Сановник самолично пожаловал. Слуги раздвинули теплые зимние занавески, и оттуда вышел его превосходительство Тун, с шубой на лисьем меху на плечах. Слуги отвели коляску в сторону, а сановник Тун, покачиваясь, подошел ко мне. Я торопливо поклонился, а Тун прокашлялся, сплюнул, оглядел меня с головы до ног и сказал:
– Ну, старина Чжао, повезло тебе безмерно!
– Человек я подлый, жизнь моя ничтожна, во всем опираюсь на заботу вашего превосходительства.
– Когда войдешь, отвечай хорошо, то, что следует, не говори, что не следует… – В полумраке глаза сановника сверкнули.
– Недостойный понял.
– Вы все возвращайтесь к себе, – обратился сановник к моим подмастерьям, – ваш наставник сегодня – баловень судьбы.
Ученики ушли, перед приказом остались лишь я и сановник Тун. Его слуги стояли вдалеке у коляски. Красные фонари уже были потушены, в темноте слышалось, как хрустят ароматным кормом лошади. По запаху я понял, что едят они соевые бобы, смешанные с соломой.
– Ваше превосходительство, не знаю, можно ли недостойному…
– Закрой рот, – ледяным тоном бросил Тун. – На твоем месте я вообще бы ничего не говорил, пока императрица и государь не спросят!
Неужели…
Когда я вышел из паланкина, который несли два евнуха, мне таинственно кивнул еще один служака – спина с небольшой котел, в длинном желто-буром халате. Следуя за ним, я прошел по многоярусным галереям, пока не очутился в дверях огромного зала, который казался выше небес. Уже показался красный шар солнца, заполыхала заря. Я украдкой поглядывал по сторонам, и мой взгляд встречал то тут, то там золотистое сияние и яркий блеск, словно разгорелся небесный огонь. Евнух со спиной-котлом стал яростно тыкать куда-то пальцем, я посмотрел в ту сторону, где пол, выложенный синей квадратной плиткой, был чист, словно только что вычищенное днище котла. Я не понял, что имел в виду почтенный евнух, думал найти ответ на его лице, но он уже отвернулся от меня. Он стоял, сложив руки, почтительно и подобострастно, и стало ясно, что мне было предложено ждать здесь. Тут я уже определенно понял, что меня ждет. Вот тот «приятный сюрприз», о котором говорил его превосходительство Юань! Из большого зала, опустив голову, согнувшись в поклоне, на цыпочках то и дело выходили сановники с красными шариками на шляпах. У всех на лицах застыла торжественность, а дыхание было совсем сбивчивое. У некоторых на коже блестящие капли пота. Посмотрел я на сановников, и сердце бешено забилось, ноги задрожали, по спине пробежал холодок, а ладони покрылись горячим потом. Неизвестно, что меня ждет – удача или беда, моя бы воля, я бы тут же сбежал отсюда мелкой рысью, спрятался в своей маленькой комнатушке и выпил бы сразу целую флягу выдержанного вина, чтобы умерить страх. Но в такой ситуации от меня уже ничего не зависело. Из больших дверей, которые выпускали из себя лишь людей, не смевших поднять головы, появился цветущего вида старший евнух с красным шариком на шапке и махнул стоявшему передо мной коллеге. От большого лица почтенного слуги шло сияние, словно он только что достиг полного просветления. Мне никто не говорил, кто он такой, но я догадался, кто это еще, если не Ли Ляньин, главный евнух! Ли и его превосходительство Юань, с которым мы были в дружеских отношениях, были почти что побратимами во всех жизненных делах. Получение мной аудиенции у императрицы, скорее всего, стало возможным благодаря усилиям главного евнуха Ли. Я не знал, как быть, и стоял, как дурак. Евнух со спиной-котлом вдруг дернул меня за рукав и прошептал:
– Иди быстрей, тебя вызывают!
Тут я услышал, как кто-то звучно провозгласил:
– Вызывается Чжао Цзя!
Вообще не помню, как я прошел в огромный зал. Помню лишь, что, войдя, сразу увидел перед собой роскошные сверкающие одеяния, словно передо мной явились золотой дракон и алый феникс. Когда я был маленьким, мать рассказывала, что все императоры – переродившиеся золотые драконы, а императрицы – вновь воспылавшие алые фениксы. Дрожа от страха, я упал на колени. Казалось, что пол горячий, как печь, в которой только что развели огонь. Я стал отбивать земные поклоны, один за другим, и только потом понял, что разбил лоб до крови и стал похож на гнилую редиску. Не знаю даже, насколько мой вид был отвратителен для взоров императрицы и императора. Десять тысяч смертей на мою голову! Мне нужно было почтительно пожелать им десять тысяч раз по десять тысяч лет, но я совсем сбился с толку, голову будто опустили в бочку с клеем, я только и знал, что отбивал земные поклоны.
Остановила меня от поклонов, ухватив за косичку, чья-то крепкая рука. Я же упрямо пытался продолжить биение о горячий пол, но тут услышал сзади голос:
– Перестань кланяться, Старая Будда хочет говорить с тобой!
Спереди донеслось хихиканье. Я поднял голову, в которой уже все помутилось, и увидел сидящую прямо передо мной на престоле и сверкающую с головы до ног пожилую женщину. «Проклятье, – чуть не вырвалось у меня, – да это же наимудрейшая, да ниспошлется ей долгая жизнь, нынешняя вдовствующая императрица, Старая Будда Цыси». С престола неторопливо донесся вопрос:
– Скажи-ка мне, как тебя зовут, убивец?
– Недостойного зовут Чжао Цзя.
– Из каких ты мест?
– Недостойный из уезда Гаоми, что в провинции Шаньдун.
– Сколько лет занимаешься своим ремеслом?
– Сорок лет.
– Сколько человек казнил собственноручно?
– Девятьсот восемьдесят семь.
– О, да ты просто злой дух, убивающий людей!
– Недостойный заслуживает смерти.
– За что ты заслуживаешь смерти? Смерти достойны те, кому ты отрубал голову!
– Так точно.
– А скажи, Чжао Цзя, когда ты убиваешь человека, тебе страшно или нет?
– Сначала было страшно, теперь уже нет.
– Что ты делал в Тяньцзине по поручению Юань Шикая?
– В Тяньцзине по поручению его превосходительства Юаня недостойный проводил «Казнь тысячи усекновений».
– Это когда с живого человека срезают по кусочку, чтобы он не умер хорошей смертью?
– Так точно.
– Мы тут с государем говорили, надо бы эту казнь отменить. Ведь все хотели реформ? Вот это и будет реформа, верно говорю, государь?
– Верно, – прозвучал передо мной сдавленный голос. Набравшись смелости, я поднял голову, мельком бросил взгляд. Перед императрицей слева я увидел кресло и сидящего на нем человека. Он был в ярко-желтом халате, на груди мерцал вышитый золотой дракон, на голове держалась высокая шапка со сверкающим на ней бриллиантом размером с куриное яйцо. Под шапкой виднелось вытянутое овальное лицо, белое как фарфор. Государь… Правитель Небесный! Да ведь это государь великой династии Цин! Я вдруг понял, что императору, позволившему заправлять государственными делами Кан Ювэю и иже с ним, с императрицей приходилось несладко, но государь он государь и есть! Десять тысяч раз раз по десять тысяч лет государь! А император продолжал:
– Многопочтенная все сказала верно.
– Слышала я от Юань Шикая, что ты хочешь подать в отставку по старости и вернуться в родные края.
В словах императрицы явно чувствовалась насмешка. Я перепугался, как говорится, так, что сразу растерял две трети души, которыми наделило меня Дао, и бросился отбивать земные поклоны:
– Недостойный смертью повинен, десятью тысячами смертей, свиньям и собакам подобен, не следовало беспокоить этим Старую Будду. Недостойный не ради себя просит, недостойный полагает, что хоть палачи и низкого сословия, но работа, которую они выполняют, далеко не самого низкого качества. Палач представляет авторитет государства. В государстве действуют тысячи установлений, но в конечном счете все они сводятся к работе палача. Недостойный считает, что палачей нужно включить в штат министерства наказаний, чтобы они каждый месяц получали какие-то деньги. Еще недостойный надеется, что императорский двор сможет установить для палачей порядок выхода на пенсию, чтобы палачам было на что жить в старости и не приходилось бродяжничать по улицам. Недостойный… Недостойный надеется также на установление у палачей наследственности, чтобы те в старости познали какой-то почет…
Императрица грозно кашлянула. Меня затрясло, я поспешно закрыл рот и бухнулся на колени, отбивая поклоны и бормоча под нос:
– Недостойный смертельно провинился… Недостойный смертельно провинился…
– Тем не менее сказанное им имеет некоторый здравый смысл, – сказала императрица. – Каждый в обществе, как известно, занимает свое место, и одного места без другого не бывает. Как говорили в древности, в каждом ремесле есть свои умельцы, свои мастера, вот ты, Чжао Цзя, по-моему, и есть в своем ремесле самый верховный умелец.
И императрица пожаловала меня званием чжуанъ-юаня – первого среди палачей. О бескрайняя слава Небес! Я продолжал отбивать земные поклоны.
– Ты, Чжао Цзя, казнил столько людей для великой династии Цин, проделал тяжкую работу, пускай это не самые что ни на есть доблестные подвиги. Юань Шикай с Ли Ляньином за тебя слово замолвили, так что я нарушу заведенный порядок и пожалую тебе шарик чиновника седьмого ранга[139] и отпущу в родные края на покой. – Императрица на этих словах бросила на пол четки из сандалового дерева. – Как сложишь смертоносный меч, ты уж исправляйся, вставай на путь Будды!
Я лишь продолжал отбивать поклоны.
– Ну а ты, государь? – молвила императрица. – Чжао Цзя столько людей нам казнил, даже этим твоим доверенным приспешникам головы поотрубал, разве не следует и тебе что-то ему пожаловать?
Уголком глаза я увидел, как государь торопливо вскочил с кресла и растерянно проговорил:
– Так у меня ничего нет, что я ему пожалую?
– По моему мнению, – холодно проговорила императрица, – вот это кресло, которое ты освободил, ему и стоит пожаловать!
6
Как же радостно сыночку слушать старого отца! Папка, ты мой папка! Ты ж императрицу и императора видывал! Чудо из чудес! Вот теперь и Сяоцзя превращают в палача! Осталось только у отца понабраться мастерства…
Опустилась ночь. Сяоцзя сидел на теплой соломенной циновке, опершись спиной о столб навеса и прищурившись, как большой заяц. Пламя в печке освещало его молодое лицо. Из лоснящегося рта то и дело вылетали то ли невероятно глупые, то ли совершенно мудрые фразы, то и дело врывавшиеся в мои воспоминания и рассказ: «Отец, а какое у императора обличье?» От этих бесконечных вставок между моими воспоминаниями и тем, что происходило перед глазами, устанавливалась какая-то тесная связь. «Отец, а у императрицы тоже титьки есть?» Я вдруг ощутил запах гари из котла с маслом и испугался. До меня вдруг дошло: Правитель Небесный, котел с маслом это не котел с водой, водой можно только обвариться, а от масла можно и пожар устроить! Я вскочил с циновки и громко крикнул:
– Сынок, быстро сюда!
Подскочив к котлу, я не стал искать щипцы и прямо голыми руками вытащил из него сандаловые колышки. Поднес их к фонарю и тщательно осмотрел. Они отливали черным и испускали аромат. Похоже, не обгорели. Я обтер их, обжигающе горячие, белой тряпицей, повертел, слава всем богам что на Небе и на Земле, ничего не обгорело. Должно быть запах горелого шел от говядины. И я вытащил поварешкой остатки мяса и отбросил их в сторону. Раздался опасливый голос старшего управских:
– Случилось что, батюшка?
– Нет, ничего.
– Ну и хорошо.
– Почтенный Сун, батюшка – чиновник седьмого ранга, я теперь вас не боюсь! – встрял сын. – Отныне только попробуй обидеть меня, сразу пулю схлопочешь, – сказал он, ткнув указательным пальцем в голову Суна Третьего, – бах, и все мозги вон.
– Братец Сяоцзя, разве я когда-нибудь обижал вас? – молвил Сун Третий. – К чему говорить о том, что ваш батюшка стал чиновником седьмого ранга? Даже когда он им не был, то я все равно не смел задевать вас. Вашей супруге стоило лишь скривить рот перед начальником Цянем, и служба вашего покорного слуги могла пойти наперекосяк.
– Эй, глупыш, опять людей разыгрываешь.
Я обратил внимание, что в тени помоста стояло несколько служителей управы. Я убавил огонь и добавил масла в большой котел. Потом осторожно погрузил в него два драгоценных колышка. И напомнил себе: «Чжао Цзя, аккуратнее!» Как говорится, человек уйдет – останется имя, дикий гусь пролетит – останется свист крыльев, вот лишь когда удастся успешно совершить сандаловую казнь – ты действительно станешь палачом-чжуанъюанем. А если она у тебя не получится, то твое славное имя на этом и кончится.
Пожалованные императрицей четки я повесил на шею, сошел с драконьего престола, на котором сидел государь, поднял глаза к небу, на редкие звезды и уже взошедшую на востоке луну, похожую на серебряный таз. Под этим особенно ярким лунным светом душу охватило беспокойство, будто должно было случиться что-то значительное. Взяв себя в руки, я вдруг подумал, что сегодня четырнадцатое число восьмого месяца, а завтра будет пятнадцатое, Праздник Середины осени. Самый благоприятный на свете день. Вот уж счастливчик ты, Сунь Бин, что его превосходительство Юань выбрал для казни такой славный день! При свете огня в печке и мерцании луны на небосводе я смотрел, как два сандаловых колышка переворачиваются в масле, как две свирепые черные змеи. Рукой, обернутой белой тряпицей, я взялся за один колышек и вытащил его – ничего делать кое-как я не смел. Колышек был весь блестящий и невероятно скользкий, одна за другой капли масла собирались на его остром конце, потом соединялись в одну линию и беззвучно падали в котел. Было ясно видно, что масло стало вязким и тягучим. От него шел запах гари. И чувствовалось, что сандаловый колышек прибавил в весе. Я понял, что он пропитался немалым количеством масла, изменились свойства дерева, оно стало крепким и скользким – прекрасным орудием казни.
Пока я в одиночестве любовался сандаловым колышком, сзади коварно подкрался начальник управских служителей Сун Третий и надменно поинтересовался:
– Батюшка, разве смысл не в том, чтобы просто пригвоздить человека, зачем тратить так много усилий?
Я покосился на него и фыркнул. Что он понимает? Знает лишь, как, пользуясь авторитетом хозяина, притеснять простой народ да деньги со всех драть.
– Вообще-то, вы, батюшка, можете спокойно возвращаться домой и ложиться спать, эти пустячные дела поручите нам, недостойным, и вся недолга. – Он крутился у меня за спиной и не умолкал: – Если говорить об этом сукином сыне Сунь Бине, он, можно считать, человек выдающийся. И умом одарен, и храбростью, готов действовать и отвечать за свои поступки, этакий добрый молодец, на судьбу ему жаловаться грех, вырос в Гаоми, в этом медвежьем углу, вот его способности и проявились не сразу. – Встав у меня за спиной, Сун Третий, похоже, хотел вызвать мое расположение и продолжал: – Вы, батюшка, давно не бывали дома, не знаете подробности об этом своем родственнике, а недостойный много лет с ним приятельствовал, даже про родинки, что у него на хозяйстве повскакивали, все мне известно.
Таких людей я повидал немало: псы, знающие, что за ними хозяин, лисы, прикрывающиеся силой тигра, лицемеры, которые с людьми ведут себя по-человечески, а с нечистью – по-ихнему. Но мне неохота была разоблачать его. Пусть себе болтает языком за спиной, тоже, считай, при деле.
– Сунь Бин – талантище, говорит, как по писаному, услышишь – не забудешь. Жалко вот необразованный, а то с десятью степенями цзиньши вернулся бы, – продолжал Сун Третий. – В тот год, когда умерла матушка старины Циня, пригласили труппу Сунь Бина петь в погребальном покое. Старина Цинь – добрый приятель Сунь Бина, а его матушка была Сунь Бину названой матерью. Сунь Бин запел с особым чувством. Но на песнь никто не обратил внимания, у стоявших у гроба любящих детей и внуков и так душа разрывалась от горя. И тут из гроба послышался стук. У любящих детей и внуков, а также у пришедших послушать пение души в пятки попрятались от страха, все побледнели. Кто мог постучать из гроба, если не разгневанная покойница? В этот самый момент Сунь Бин подходит к гробу названой матушки и с гордым видом открывает крышку. Старушка вдруг садится, и ее глаза сверкают во все стороны, словно два светильника во мраке ночи.
«Зову тебя, названая матушка, слушай внимательно, —
запел Сунь Бин, —
ради сына пропою из “Чан Мао оплакивает духов”. Если прожила недостаточно, вставай и живи дальше, если нажилась, то, когда дослушаешь, возносись в небесные чертоги».
Сунь Бин раскрывает рот и поет то мужскую партию, то женскую, то всхлипывает, то ликует, перемежая это все мяуканьем на все лады, в общем устроил он в погребальном покое исполненное живительных сил театральное представление. Сыновья и внуки позабыли про свое горе, зеваки тоже забыли, что есть еще воскресшая из мертвых старуха, так и сидящая прямо в гробу, и вместе с ними слушали пение. Когда Сунь Бин взял последнюю верхнюю ноту, подобную последнему отзвуку хвоста взмывшего вверх воздушного змея, бабушка Цинь медленно закрыла глаза, удовлетворенно вздохнула и камнем рухнула в гроб. Вот так, рассказывают, Сунь Бин может пением возвращать покойников к жизни. Но он своим пением не только покойников к жизни возвращает, может и живого запеть до смерти. К жизни он вернул только бабушку Цинь, а сколько этот ублюдок запел до смерти – не счесть, как звезд на небе… – За разговорами Сун Третий поглядывал по сторонам, ухватил в котле кусок говядины и расплылся в бесстыжей улыбочке: – У твоей говядины, батюшка, вкус особый…
Он не договорил, тело этого ублюдка вытянулось, на голове с грохотом распустился алый цветок, и Сун Третий рухнул головой вниз в котел с кипящим маслом. Одновременно с увиденным и услышанным я почуял, как к аромату сандалового дерева из котла примешался пороховой дым. И тут же смекнул, что произошло: кто-то выстрелил из-за угла. Стреляли, конечно, в меня, а козлом отпущения оказался обжора Сун Третий.