Батюшка! Чжао Цзя говорит, что он тебя собирается посадить на кол из сандалового дерева. Все чувства вдруг перемешались в сердце твоей Мэйнян… Летит она к уездной управе, желая увидеться с начальником Цянь Дином. Но двери канцелярии плотно закрыты, да выставлена у них толпа солдат. Половина слева – то охрана Юань Шикая, половина справа – то эскорт Клодта, что из Германии. И каждый из солдат задрал голову кверху, выкатил грудь вперед. Искрятся и переливаются «маузеры». Только я сделала малюсенький шажок, как разом и немцы, и китайцы меня пронзили взглядами, блещущими, как колокольчики из меди. Но не страшны столь округленные глаза, ведь хуже их оскаленные и гневные физиономии. – У! Вэй! – Их клич пугает меня. В сердце забился барабан, а ноги затряслись ему в такт, да так, что земля прямо под задом осквернилась кучей. Да даже если бы на моих плечах вдруг распустилось два крыла, я все равно бы не прорвалась в управу. Смотрю я на это войско, полное мужей, преуспевших в боевых искусствах и опаленных отвагой. Куда с ними сравнится соломенным тюфякам, которых обычно выставляют в нашем уезде вместо солдат? Но каждое это чучело – знакомый человек. Дала бы им смочить немного плоть себе, сняли бы они с меня себе небольшую выгоду, и неприступные железные врата сами пали бы передо мной. Немецкие солдаты же стоят столбами. Дворцовая гвардия все такая же внушительная. Если бы во мне была отвага ринуться вперед, то в теле моем точно добавилось бы дыр. Разглядываю я синеватую крышу тюремного корпуса, заглядываю я на голубоватую крышу судебного зала, и слезы, одна за другой, скатываются мне на грудь. Думая о том, как отец сейчас сносит наказание в камере, припоминаю все чувства, связанные с ним. Ты учил меня маоцян, показывая, как плавно двигаться и отважно бороться. Объездила я с тобой, песнями нашими да исполнявшей роли служанок Сяо Таохун, не одну деревню и не один постоялый двор… Булочки с бараниной, говяжья лапша, только что выплывшие из печи кунжутные лепешки… Все дурные мысли об отце покидают меня, и в голове остаются лишь воспоминания о лучшем в нем. Чтобы спасти жизнь отцу, дочь должна, рискуя собственной судьбой, сломя голову ломиться в управу. Готовая всем сердцем устремиться вперед, я вдруг слышу странный шум позади себя.
1
Неожиданно из переулка Яньчжи, что к юго-западу от управы, вывалила толпа в разноцветных нарядах. Все они разнились по выражению лиц и росту. Верховодил у них вымазанный пудрой красавчик, с нарисованным румянами большим красным ртом, смахивал он на призрак повешенного. Малый приблизился вприпрыжку ко мне. На нем были куртка из красного шелка на подкладке ниже колен (наверняка с покойника сняли). Черные ноги были оголенные, большие багровые ступни. Обезьянка на плече, в руках медный гонг. Это был не кто-то посторонний, а Семерочка Хоу из шайки нищих. Он трижды ударил в гонг – дан-дан-дан – и высоким голосом пропел строку из оперы маоцян:
– Нищие празднуют, бедны, но веселы!
Глотка у него и впрямь была луженая, голос чарующий. От чего народ не знал, плакать или смеяться. Вслед за ним все нищие хором замяукали:
– Мяу… мяу… мяу…
После этого пара молодых нищих, имитируя мурлыканье котов, исполнили интерлюдию к «кошачьей опере»:
– Ми-ми-я, ми-а-ми, я-му-ми!
После интерлюдии я почувствовала, как запершило в горле, но сегодня мне было не до пения. А вот Семерочка Хоу петь собирался. Миряне, неважно, за чиновников они радели или за народ, в той или иной степени были опечалены, а вот нищий Семерочка Хоу не знал печали и пел:
– На башку надел мишень, шапка на ногах, слушайте, как я перевираю сладостный мотив… Мяу-мяу… Сын пошел замуж, мать надела траур, уездный ходит пешком, а я еду в паланкине… Мяу-мяу… Мышь гоняет кошку по улице, в шестом месяце в самую жару кружат снежинки… Мяу-мяу…
После минутного замешательства я тут же вспомнила, что завтра пятнадцатое число восьмого месяца. Четырнадцатого числа каждый год в уезде Гаоми отмечается День нищих. Все страждущие уезда трижды проходят шествием по улице перед управой туда и обратно, первый раз громко исполняют арии из маоцян, во вторую проходку выделывают цирковые номера, а в третью с развязанными большими мешками на поясе сначала проходят по улице на юг, потом поворачивают на север, останавливаются у ворот домов и собирают полные чашки рисовой муки и всякой другой снеди, которую им подают хозяйки и невестки. Каждый год в этот день они подходят к воротам нашего дома, и я всегда высыпаю из бамбукового футляра в разбитый ковш одного из них целую горсть засаленных медяков. А какой-нибудь озорной безобразник – кто бы ни оказался на его месте – еще непременно раскроет рот и крикнет: «Благодарствуй, названая матушка, что деньги пожаловала!» Каждый раз в это время вся эта голытьба начинает бросать на меня взгляды. Понимая, что эти гады в душе пялятся на меня, я специально, наклонив голову и сжав зубы, улыбаюсь им, намеренно бросаю в толпу быстрые выразительные взгляды, чтобы привлечь этих макак и пошалить, кручу одно за другим сальто в воздухе, что вызывает громкие вопли и крики одобрения у сопровождающих их ребятишек и стоящих вдоль дороги зевак. Мой муж веселится пуще отмечающих свой день нищих. Встает он рано утром, не колет свиней и не режет собак, а ходит за шествием нищих, пританцовывает, то поет вместе с ними, то мяукает, как они. Исполнять арии маоцян у Сяоцзя не получается, а вот мяукать он научился, это он может. И теперь мой Сяоцзя мяучит то как кот, то как кошка, то зовет кошку, как кот, то собирает разбежавшихся котят, как кошка, да так, что у людей свербит в носу и слезы текут. Ну просто сирота, тоскующий по матери.
Ах, матушка! Какое страшное несчастье, что вы рано умерли, оставили дочку в сиротстве жить да слезы лить, и какая удача, что вы распрощались с жизнью рано, избавились от стольких переживаний из-за отца, в противном случае вам бы пришлось дрожать от страха и ощущать, как оскудевает ваша душа…
Я видела, как процессия нищих с важным видом прошла перед грозными солдатами,
голос певшего арию из маоцян Семерочки Хоу не дрогнул, не сбивались с ритма и научившиеся мяукать нищие.
Четырнадцатого числа восьмого месяца во главе процессии нищих уезда Гаоми шел их вожак, и кортеж моего названого батюшки вынужден был уступать им дорогу.
В прежние времена нищие носили плетеное кресло, на котором восседал заросший волосами Чжу Восьмой. Был он с высокой шапкой[140], склеенной из красной бумаги, на голове, в вышитом драконами парадном платье из ярко-желтого атласа.
Если бы так дерзнул нарядиться какой-нибудь мелкий чиновник из простых, то это расценили бы за бунт, и за жизнь провинившегося наверняка нельзя было бы поручиться. Но подобное нарушение правил ношения одежды Чжу Восьмым и за нарушение не считалось,
вот и существовало себе безмятежно созданное нищими царство.
В этом году процессия была довольно необычна, нищие толпились вокруг пустого кресла, никакого почтенного Чжу Восьмого и в помине не было, куда он, интересно, делся?
Почему не восседает важной птицей на драконовом престоле? Такая честь ничуть не отличалась от той, что воздавали крупному чиновнику правящей империи. При этой мысли в душе Мэйнян что-то щелкнуло, и она почувствовала, что сегодня процессия нищих была какая-то странная…
Я, Мэйнян, родилась и выросла в уезде Гаоми, рано вышла замуж и перебралась в уездный город. До замужества следовала за отцовской труппой маоцян, пела по городам и деревням. Хотя уездный город большой, я его изъездила весь. Смутно помню, что отец специально учил нищих представлениям. Я тогда была еще маленькая, голова у меня была бритая и блестящая, как низ деревянной чашки, и все принимали меня за мальчика. Отец говорил, что актеры и нищие – изначально одна семья. Просить подаяние – это, по сути дела, устраивать представление, а проводить представление – это, по сути дела, нищенствовать. Так что с ремеслом этих нищих я связана судьбой. И их процессия в четырнадцатый день восьмого месяца не представлялась мне чем-то необычным. А вот немецкие солдаты из города Циндао и гвардейцы из города Цзинань видели такое впервые. Словно завершая приготовления перед большим сражением, они хлопали по ложам винтовок, круглыми глазами смотрели на это удивительное явление и шумно горланили. Когда процессия неторопливо приблизилась, они уже не сжимали винтовки так крепко, и на лицах появились странные гримасы. У гвардейцев они не были такими же смешными, как у немцев, потому что то, что Семерочка Хоу пел, немцы совсем не понимали, а воспринимали лишь мяуканье, которое примешивалось к пению. Я понимала, что на душе у этих нищих тоскливо, зачем тогда столь многие из них научились мяукать? Внимание всех было сосредоточено на процессии нищих, и обо мне, задумавшей ворваться в управу, забыли, а у меня голова пылала, но взялся за гуж, не говори, что не дюж, когда переворачиваешь кабачок, масло неизбежно брызжет во все стороны. Нельзя было упускать посланный самим Небом удобный случай. Половлю-ка я рыбку в мутной воде, поджарю-ка я бобы на раскаленной сковородке да соли в них добавлю, в общем, воспользуюсь всеобщей суматохой. Только так Мэйнян проложит себе путь в высокие палаты.
Чтобы спасти отца из тюрьмы, Сунь Мэйнян, рискуя жизнью, проберется в чертог, даже если ей придется все яйца перебить о жесткий камень. Зато оставлю по себе славу героини на всю Поднебесную.
Приняв решение, я стала выжидать наиболее подходящий момент. Гонг Семерочки Хоу звучал все громче, арии маоцян преисполнялись все большей скорби. Мяукать нищие научились прилежно, орали старательно, один за другим нарочно корчили солдатам чудные рожи. Приблизившись ко мне, они словно пароль какой получили, неожиданно вытащив из-за пазухи кошачьи шкуры, с головой и хвостом, большие и маленькие, большие накинули себе на плечи, а маленькие напялили на голову. Эту внезапную перемену солдаты созерцали, разинув рот. Когда еще я проложу себе дорогу в палаты, если не сейчас? Я бочком проскользнула в промежуток между немецкими солдатами и китайскими гвардейцами и устремилась прямо к главным воротам управы. На миг застывшие от удивления солдаты пришли в себя и устремили мне в грудь штыки. Я набралась решимости. Помру – так помру. Только я собралась броситься на острия штыков, как из процессии метнулись двое дюжих нищих, один схватил меня за руку и потащил назад. Я еще вырывалась, желая броситься на штыки, но сил у меня для этого уже не было. Умереть я не боялась, но где-то в глубине души умирать не хотела. Если не увижусь с Цянь Дином, то не видать мне покоя после смерти. На самом деле выглядела я, как осленок, вознамерившийся спуститься по лестнице. Нищие, галдя кто во что горазд, окружили меня, и не успела я ахнуть, как очутилась в плетеном кресле на бамбуковых шестах. Пока я барахталась, пытаясь спрыгнуть, четверо нищих с криком взвалили шесты себе на плечи. Я взмыла вверх, покачиваясь вместе с креслом над их головами, душа вдруг заныла, а из глаз хлынули нескончаемые слезы. Нищие еще пуще развеселились от того. Снова вовсю загремел гонг их вожака Семерочки Хоу, который еще громче запел:
– Улица под ногами ходуном идет, ну а с юга к нам прилетает пес, взял и псом по кирпичу как зашвырнет, а кирпич хвать и руку прокусил насквозь… Мяу-мяу…
Сидя в плетеном кресле, я не по своей воле двигалась вместе с нищими на восток, и ворота управы остались позади. Процессия свернула с главной улицы, прошла пару десятков шагов, и моим глазам предстал Храм Матушки-Чадоподательницы с заросшей щетинником крышей. Нищие вдруг прекратили пение и крики. Они пошли быстрее и мелкими шажками. Я уже поняла, что сегодняшнее шествие они затеяли не для того, чтобы получить еды, а ради меня. Если бы не они, то, возможно, мою грудь уже пронзили бы немецкие штыки.
Кресло уверенно опустилось на разбитые каменные ступеньки перед храмом. Тут же подошли двое нищих и, взяв меня за руки, потащили в темень святилища. Оттуда донесся чей-то голос:
– Доставили?
– Доставили, Восьмой господин! – хором ответили державшие меня нищие.
Я увидела Чжу Восьмого, который сидел на драной циновке, откинувшись спиной на статую Матушки-Чадоподательницы и играя чем-то отливающим зеленым светом.
– Свечу! – приказал он.
Тут же появился маленький нищий с бумагой для розжига. Коротышка зажег спрятанный за статуей Матушки-Чадоподательницы огарок свечи белого воска, и храм сразу ярко осветился. Стало ясно видно даже помет летучих мышей на лике Матушки. Чжу Восьмой ткнул пальцем в циновку:
– Присаживайтесь.
Что оставалось делать? Я плюхнулась на циновку. Было ощущение, что ног нет. Ах, бедные ножки мои, с тех пор, как отца схватили и посадили в кутузку, вы мотались туда-сюда, все подошвы стерлись… Милая левая ножка, милая правая ножка, ох, как тяжело пришлось вам!
Чжу Восьмой смотрел на меня проницательным взглядом, словно ждал, когда я раскрою рот и заговорю. То, что светилось зеленым в его руках, изрядно потускнело. При ярком свете свечи я наконец разглядела: это был сверток из марли, а внутри него – несколько сотен светлячков. Я недоумевала про себя, не понимая, зачем этому господину играться с насекомыми. Когда я уселась, нищие тоже раздобыли себе циновки и сели, а некоторые и вовсе улеглись. Но сидели и лежали они молча, даже необычайно бойкая обезьянка Семерочки Хоу тихо пристроилась перед ним. Лапы и голова у нее, как всегда, беспрестанно двигались, но потихоньку. Чжу Восьмой смотрел на меня, все нищие тоже, разглядывала меня даже мохнатая обезьянка. Я отвесила Чжу Восьмому поклон:
– Милосерднейший и благодетельный батюшка Чжу Восьмой! Еще до слов полились у меня из глаз слезы. Маленькая барышня столкнулась с большими трудностями…
Спаси моего отца, Восьмой господин. Его превосходительство Юань, немец Клодт да уездный глава Цянь Дин
втроем сговорились, тигры и волки, о жестоком наказании для моего отца,
проводить казнь будет мой свекор Чжао Цзя и мой муж Чжао Сяоцзя. Они не хотят отцу легкой смерти, хотят, чтобы он полуживым-полумертвым помучался пять дней после казни, до тех пор, пока не откроется движение по железной дороге между Циндао и Гаоми… Прошу Восьмого господина вызволить моего отца, иначе его убьют. Удар меча – и с ним будет покончено, нельзя потакать козням заморских дьяволов, господин мой Чжу Восьмой…
– Скажу одно, Мэйнян: не переживай, лучше поешь пирожков с бараниной, —
пропел Чжу Восьмой, а потом сказал:
– Эти пирожки не подаяние, я посылал мальца к Цзя Четвертому купить их специально для тебя.
Из-за статуи Матушки выбежал маленький нищий с маслянистым бумажным пакетом и положил его передо мной. Чжу Восьмой потрогал его:
– Без еды какая сила, раз не поешь, оголодаешь страшно. Ешь, пока горячие.
– Восьмой господин, огонь уже брови обжигает, зачем мне пирожки?
– Ты, Сунь Мэйнян, не спеши, заброшенная нива зерна не даст, заполошное сердце до беды доведет. Пришла вода – насыпай заслон, напал враг – давай отпор. Сперва съешь пару пирожков, подкрепись, а потом расскажешь, что и как.
Чжу Восьмой протянул правую руку, на которой было на один палец больше, чем нужно, покачал ею у меня перед глазами. Вдруг в руке появился блестящий ножичек. Ловко орудуя острием, Чжу Восьмой легко вскрыл упаковку, и передо мной появились четыре пышущих жаром больших пирожка. Слойка от Сун Сихэ, лепешка от Ду Куня, моя же собственная вареная собачатина да булочки из кислого теста от ЦзяЧетвертого – это четыре знаменитых кушанья уезда Гаоми. В Гаоми лавок, торгующих собачьим мясом, немало, почему же знаменитым блюдом стала именно собачатина, которую варят в моей семье? А у нашей собачатины исключительный вкус. Почему у нее исключительный вкус? Потому что, готовя собачатину, мы всегда незаметно добавляем к собачьему мясу свинину, а когда собачья нога и свиная нога доходят вместе с бадьяном, имбирем, корой пробкового дерева и сычуаньским перцем, я еще потихоньку вливаю в котел чашу желтого вина. Вот и весь секрет. Господин Чжу Восьмой, если вы сумеете спасти моего отца, то я каждый день буду посылать вам собачью ногу и кувшин вина. Только гляньте на эти четыре пирожка: три внизу, один сверху, чем вам не молитвенный подсвечник? Вот уж действительно заслуженная слава:
пирожки Цзя Четвертого белые, теплые и мягкие, складки у них напоминают очертаниями цветки сливы, а между ними виднеются алые пятнышки. Это золотистый финик, красивый и животворящий.
Чжу Восьмой подал ножик мне, чтобы я поела, а может быть, чтобы я не обожгла о пирожок руки. Или он, возможно, опасался, что руки у меня нечистые. Отмахнувшись от ножика, я прямо рукой схватила пирожок. Тот грел пальцы, в ноздри сразу полез запах теста.
Укусив первый раз, я проглотила золотистый финик, и горло наполнил сладкий, как мед, вкус, а когда плод опустился в желудок, то пробудил в нем зверский аппетит. При первом укусе разошлась складка теста и показалась красная начинка из баранины с морковью. Баранина свежая, морковка сладкая, лук, имбирь – все это отражается на вкусе. Чтобы люди отказывались от пирожков Цзя Четвертого, все должно перевернуться вверх дном на белом свете.
Хоть я и не из высшего общества, но, считай, женщина из приличной семьи. Перед столькими нищими я не могла показать себя жадной до еды. Я должна была щипать пирожок маленькими кусочками, но рот меня не слушался. Он сразу откусил большую часть пирожка Цзя Четвертого, кусман размером больше моего кулака. Я знаю, что женщина, когда ест, должна тщательно пережевывать все и медленно глотать. Но из горла у меня высовывалась жадная ручка, которая хватала только что откушенный кусок и мгновенно утаскивала его за собой вниз. Вкуса пирожка я и не успевала ощутить, а его и след уже простыл. Даже сомнение появилось, попал ли этот пирожок вообще ко мне в живот. Говорят, нищие обладают таким колдовством, что могут устроить взбучку подлому псу за стеной да управлять мыслями других людей. Вроде бы пирожок попал мне в рот и опустился в живот, а может быть на самом деле ко мне в живот он не попадал. Возможно, он оказался в животе Чжу Восьмого. Если пирожок и попал ко мне в живот, то почему внутри такая пустота, и есть хочется еще больше, чем до того, как я к этим пирожкам прикоснулась? Руки не повиновались мне, сами по себе схватили второй пирожок, который я в три приема слопала. Проглотив два пирожка, я, наконец, почувствовала, что в животе что-то обосновалось. Торопливо заглотнула я и третий пирожок, и в животе появилась некоторая тяжесть. Я понимала, что наелась, но руки сами уже добрались до последнего пирожка. В моих маленьких ручках он выглядел большим, как увесистая, отвратительная голова. При мысли о том, что три таких больших, увесистых, отвратительных пирожка уже упокоились у меня в животе, я звонко и позорно рыгнула. И хотя живот был полон, рот еще не насытился. Но как-никак, три больших пирожка уже оказались у меня в животе, потому ела я медленно, и все не сводила глаз с того, что передо мной. Я чувствовала на себе проницательный взгляд Чжу Восьмого, а у того за спиной сверкало еще несколько десятков глаз-звездочек. Все нищие смотрели на меня, и я понимала, что в их глазах я из небожительницы превратилась в обычную, жадную до еды бабу. Эх, все говорят, мол, человеческая жизнь – это вдох полной грудью, а не лучше ли сказать, что жизнь – это полный рот еды. Живот набил – лицо сохранил; живот пустой – ни стыда ни совести.
Обождав, пока я проглочу последний кусок пирожка, Чжу Восьмой хихикнул:
– Ну что, наелась?
Я смущенно кивнула.
– А раз наелась, послушай, что я тебе скажу, – тихо начал Чжу Восьмой, поигрывая ножичком и светлячками. У него глаза загорелись зеленым светом. – Для меня твой отец – герой. Ты, может, и не помнишь, маленькая тогда была, а мы с ним давно дружили. Он научил меня двадцати четырем ариям из «кошачьей оперы», а моих детей – всяким уличным представлениям, чтобы было чем зарабатывать нам себе на жизнь. Даже идею об этих процессиях четырнадцатого числа восьмого месяца мне подсунул твой отец. За одно то, что его душа полна маоцян, я хочу вызволить его из тюрьмы. У меня есть превосходный план: подкупить начальника тюрьмы уездной управы господина Су Ланьтуна, тюремщика-ублюдка со шрамом на глазу, чтобы он осуществил у себя в тюрьме одну подмену, как говорится, украл все балки и заменил на бревна. Я уже и человека, готового отдать свою жизнь, нашел – глянь, вот он. – И Чжу Восьмой указал на нищего, который крепко спал, уткнувшись в угол стены. – Он уже пожил достаточно и по обличью похож на твоего отца. Сам выразил желание умереть вместо него. После его смерти мы с его детьми установим ему памятник, будем каждый день жечь на его могиле благовония.
Я торопливо бросилась на колени, отвесила этому молодцу звучный поклон. Глаза были полны горячих слез. Я дрожащим голосом произнесла:
– Дядюшка, вы – бесстрашный и мужественный человек, жертвуете собой во имя высших идеалов, вы – глубоко нравственный человек, оставите потомкам после себя добрую славу. Вы – герой несгибаемого духа. Если взамен на вашу смерть, отец останется жив, то Мэйнян в душе будет сильно страдать. Если отец сможет выжить, то я непременно скажу ему, чтобы сочинил про вас маоцян, которая будет передаваться из уст в уста…
Мужчина открыл невидящие, как у пьяного кота, глаза, взглянул на меня, повернулся и опять звучно захрапел.
2
К вечеру я проснулась от кошмарного сна. Мне приснилась благовоспитанная черная свинья на помосте у Академии Всеобщей добродетели. За ней стоял мой названый отец Цянь Дин. Посреди помоста расселся рыжий зеленоглазый заморский дьявол с носом с горбинкой и порванным ухом. Это был не кто иной, как Клодт, – тот подлец, который убил мою мачеху, погубил ее детей, спалил дома моих односельчан. У него все руки были в крови моих земляков! Ненавистный враг, при встрече с которым глаза загораются гневом. Так и хочется броситься на него и загрызть до смерти, но я – маленькая беззащитная девочка, ни вершка железа в руках, броситься на него – значит потерять жизнь. Рядом с Клодтом сидел важный чиновник с красным шариком на шапке. У сановника было большое квадратное лицо и обвислые усики. Я сразу догадалась, что это знаменитый генерал-губернатор провинции Шаньдун Юань Шикай. Именно он погубил шестерку благородных мужей, именно он перебил всех ихэтуаней в Шаньдуне, именно он пригласил моего свекра, этого скота старого, на казнь моего отца. Поглаживая кончик бородки, Юань смешливо пропел:
– Сунь Мэйнян, красавица из красавиц, прекрасный цветок, с виду ты вроде бы неприметная, но на самом деле дух в тебе силен. Немудрено, что ты очаровала Цянь Дина, даже у меня при виде тебя в сердце все заныло и зачесалось.
Я втайне обрадовалась и собралась было на коленях просить за отца, но лицо его превосходительства Юаня вдруг переменилось, словно белый иней покрыл зимнюю тыкву. Он махнул рукой назад, и рядом с черной свиньей появились мой свекор с сандаловыми колышками, пропитанными кунжутным маслом, и Сяоцзя с большим молотом из жужуба, вымоченным в соевом масле. Два палача, один высокий, другой маленький, один толстый, другой тощий, инь и ян, безумный и тупой. Юань Шикай уставил взгляд на Цянь Дина и с издевкой спросил:
– Ну как дела, сановник Цянь?
Цянь Дин опустился на колени перед Юань Шикаем и Клодтом и с глубочайшим почтением проговорил:
– Чтобы завтрашняя казнь прошла без сучка и без задоринки, ваш покорный слуга специально велел Чжао Цзя с сыном поупражняться на свинье, жду указаний вашего превосходительства.
Его превосходительство Юань посмотрел на Клодта, тот кивнул. Юань Шикай кивнул тоже. Цянь Дин встал, мелкими шажками подбежал к черной свинье, схватил ее за уши и приказал свекру с Сяоцзя:
– Начинайте.
Свекор засунул в задний проход свинье колышек сандалового дерева, с которого еще капало кунжутное масло, и велел Сяоцзя:
– Давай, сынок.
Сяоцзя встал боком, расставив ноги, поплевал на руки, размахнулся промасленной киянкой, целясь в край сандалового колышка, и нанес безжалостный удар. Колышек вошел сразу аж наполовину. Черная свинья резко вздыбилась, одновременно издав душераздирающий визг. Она метнулась вперед и сбросила Цянь Дина с помоста. Слышно было, как тот звучно шлепнулся, будто упал не на землю, а на большой барабан. Следом донесся его пронзительный вопль:
– Мама дорогая, насмерть разбился.
Хотя Цянь Дином я была недовольна, плотское чувство к нему во мне оставалось. Сердце пронзила острая боль, и несмотря на беременность, я одним прыжком спрыгнула с помоста и помогла встать любимому. Успела заметить лишь, что лицо у него стало золотисто-желтым, а глаза были закрыты, словно жизнь его пришла к концу. Я укусила его за палец, ущипнула точку под носом, и в конце концов из него вырвался долгий вздох, и желтое лицо порозовело. Он схватил меня за руку и с выступившими на глазах слезами проговорил:
– Ах, Мэйнян, о тебе сердце болит больше всего. Я жив или мертв? Я проснулся или сплю? Я человек или злой дух?
– Милый мой Цянь Дин, – ответила я, – как ни говори, что ты умер, ты жив, как ни говори, что ты проснулся, ты спишь, как ни говори, что ты человек, ты скорее похож на злого духа!
В это время на помосте возникла суматоха,
зачастили гонги и барабаны, началось совсем неладное. Черная свинья вертелась с сандаловым колышком в заду, маленьким вихрем кружились преследовавшие ее свекор и Сяоцзя. Генерал-губернатору Юань Шикаю свинья откусила ногу, потекла из обрубка кровь. Командующему немецкими войсками Клодту свинья изгрызла половину зада, и немец лежал на земле, охая и ахая. Вот уж поистине радостное событие, если не считать две большие беды. Внезапно, словно вдарил гром, все изменилось: нога у Юань Шикая оказалась на месте, задница Клодта осталась целехонька, оба они важно восседали в креслах, а на помосте большая черная свинья мгновенно преобразилась в моего отца Сунь Бина, который лежал на земле и подвергался казни. Слышно было лишь постукивание киянки о колышек, который все глубже проникал в плоть, и его глухой, дрожащий вопль…
Я пробудилась. Мое сердце отчаянно билось, вся одежда промокла от холодного пота.
– Выспалась? – с улыбкой спросил Чжу Восьмой.
Я принялась извиняться:
– Так неудобно, Восьмой господин, такой напряженный момент, а я спать завалилась…
– А это и хорошо. В этом мире те, кто способен вершить большие дела, после еды засыпают. – Чжу Восьмой придвинул ко мне еще четыре больших пирожка Цзя Четвертого: – Ешь потихоньку и слушай мой рассказ о том, что произошло сегодня. Твой свекор заточил колышки из сандала, уездный пригнал людей, возвел у Академии Всеобщей добродетели помост под открытым небом, почти как театральную сцену,
перед помостом – навес с циновками, перед навесом сложили очаг с большим котлом, в котором кипит кунжутное масло. Твой свекор, почтенный Чжао Цзя, и твой муж Чжао Сяоцзя, отец и сын, пребывают в хорошем настроении. Колышки проваривают они в котле с маслом, аромат слышен за десять ли. В большом котле жарится хворост из теста, а в малом варится говяжий бульон, отец с сыном закусывают, все губы у них в масле. А завтра в полдень эти сандаловые колышки пронзят твоего отца со спины.
Перед воротами управы по-прежнему полно часовых, все под строжайшей охраной. Нашу любимую неразлучную компанию – Цянь Дина, Юань Шикая и Клодта – нигде не видно. Посланного мной сметливого паренька, который, прикинувшись продавцом овощей, пытался пройти в ворота управы, чтобы разведать, что там и как, немецкий солдат пырнул штыком. Похоже, через главные ворота не пробраться…
Чжу Восьмой еще не договорил, как за воротами храма раздался визг. Все в испуге смотрели, как прискакала обезьяна Семерочки Хоу, а вслед за ней ввалился и он сам. Его лицо переливалось сиянием, словно на него пролилось много лунного света. Он поспешил к Чжу Восьмому и стал докладывать:
– Радостная новость, Восьмой господин, долго я просидел в сточной канаве за управой, но все же дождался новостей от почтенного тюремщика. Он сказал, чтобы мы во второй половине ночи забрались на заднюю стену управы – стражники в это время усталые и сонные – и незаметно произвели подмену, чтобы ввести всех в заблуждение. Обманом заставим императора переплыть море! Я заодно осмотрелся, за задней стеной управы есть старый кривой вяз, по нему можно забраться туда.
– Ну, ты и впрямь мастак, мать твою так ее и растак! – Чжу Восьмой расцвел и возбужденно продолжал: – Сейчас все, кто сумеет заснуть – спите, кому не спится – лежите и крепитесь духом. Пришло время вам, ребятки, постараться как следует. Наше дело – все равно что Клодта в задницу поиметь. Пусть эти ублюдки остаются себе в полном неведении. – И заявил тому самому молодцу, который лежал на циновке, готовясь подменить моего отца: – А ты, Сяо Шаньцзы, поспал уже довольно, вставай, наставник приготовил тебе кувшин доброго вина, а еще есть жареная курица без косточек. Наставник тоже выпьет и закусит за то, чтобы проводить тебя. Если вдруг передумал – мы тут же заменим тебя. Вообще-то дело наше грандиозное, оно позволит тебе прославиться. Я знаю, ты неплохо поешь, ты ведь – ученик самого Сунь Бина. Твой голос – прямо копия голоса Сунь Бина, и выглядишь ты почти как Сунь Бин. Сунь Мэйнян, посмотри внимательно, этот обормот похож на твоего отца или нет?
Тот дядька лениво поднялся, широко зевнул, утер с губ слюну, потом встряхнулся и повернул ко мне грубое продолговатое лицо. Обликом он действительно был очень похож на отца. Такой же нос с горбинкой. Правда, губы совсем не такие, у отца толстые, а у этого тонкие. «Вот бы губы ему чуть потолще, – подумала я про себя, – был бы вылитый отец, а если нарядить в одежду отца, то вообще будет идеально, не отличишь. Как говорится, платье небожителей не имеет швов, все шито да крыто».
– Забыл сказать еще одну важную вещь, Восьмой господин, – выдавил из себя Семерочка Хоу. – Почтенный тюремщик особо отметил, что нужно сразу передать вам: Сунь Бин в тюрьме ругается на чем свет стоит, и Клодт настолько разгневался, что рукояткой пистолета выбил ему пару зубов…
Взгляды всех мгновенно обратились на рот Сяо Шаньцзы. За ниточкой губ скрывался полный рот ровных зубов. Нищие едят все подряд, грызут сталь и жуют железо, и у всех крепкие зубы. Не отрывая глаз ото рта Сяо Шаньцзы, Чжу проговорил:
– Ты все слышал, подумай, хочешь – так хочешь, не хочешь – так не хочешь, наставник тебя не заставляет.
Сяо Шаньцзы разинул рот, словно нарочно выставив напоказ хоть и не белые, но абсолютно ровные желтоватые зубы, и усмехнулся:
– Наставник, ученику даже жизни не жалко, зачем мне эта пара зубов?
– Молодец, Сяо Шаньцзы, недаром ты – мой ученик! – растроганно воскликнул Чжу Восьмой. Двумя руками он встряхнул мешок со светлячками, которые слой за слоем, словно дымка, озарили своим слабым светом его грудь и косматую седую бороду.
– Наставник, – сказал, щелкая ногтем себе по зубам, Сяо Шаньцзы. – Заныли уже зубки, вели подавать вино и мясо!
Двое маленьких нищих торопливо принесли из-за спины Чжу Восьмого жареную курицу, завернутую в свежий лист лотоса, и кувшин выдержанного рисового вина. Еще до того, как лотосовый лист развернули, я почувствовала аромат курицы, а приятный запах вина услышала еще до того, как открыли кувшин. Запахи эти непохожи, но смешиваясь, они привносят с собой насыщенную атмосферу грядущего Праздника Середины осени. Сквозь щель в воротах храма в нашу обитель ворвался лунный свет, и в этом лунном свете чья-то рука развязала измазанный маслом лист лотоса, в этом лунном свете замерцала золотистая курятина, в этом лунном свете чья-то черная рука поставила рядом с курицей пару неглубоких черных чашек с цветной лазурью, в этом лунном свете Чжу Восьмой запихнул светлячков с руки в переметную суму на поясе, похлопал зелеными руками – я заметила, какие у него длинные и ловкие пальцы, каждый как маленький человечек, владеющий даром слова, – и пару раз подвинулся, пока не оказался напротив Сяо Шаньцзы, который собрался в тюрьму, чтобы заменить моего отца. Чжу Восьмой налил чашку вина и поставил перед Сяо Шаньцзы. Тот торопливо принял вино и будто бы смущенно сказал:
– Наставник, как можно, чтобы вы, почтенный, наливали недостойному?
Чжу Восьмой налил вина и себе, чокнулся с Сяо Шаньцзы. Раздался звонкий звук, полетели редкие брызги вина. Мужчины взглянули друг на друга, в их глазах словно заплясали яркие звездочки. Будто зачеркало кресало по кремню. Губы обоих задрожали. Мужчины вроде и хотели что-то сказать друг другу, но так ничего и не вымолвили, а потому задрали головы и с бульканьем выпили. Отставив чашку, Чжу Восьмой собственноручно отодрал куриную ногу с куском кожи и передал ее Сяо Шаньцзы. Тот принял ножку, вроде бы хотел что-то заметить, но так ничего и не сказал, а потом рот у него уже был забит курятиной. Я смотрела, как он перекатывает мясо во рту пару раз, а потом проглатывает, словно вниз по горлу спускается засевшая там мышь. По правде, хотелось вернуться домой и приготовить для смельчака собачью ногу, но на то нужно было время, которого у меня уже не было. На приготовление собачьей ноги нужны один день и одна ночь, иначе вкус будет не тот. Я смотрела, как Сяо Шаньцзы умял большие куски мяса с ножки и принялся обгрызать сухожилия, словно желая показать мне и толпе нищих свои прекрасные зубы. Сяо Шаньцзы скалил выдающиеся резцы, как это делает белка, сидящая на сосне и грызущая семечки. Зубы у него были желтоватые, но крепкие. После сухожилий он с хрустом стал грызть саму кость. Я не видела, чтобы он что-то выплевывал, разжеванные кости он проглатывал. Бедолага, знай я раньше, что ты сегодня будешь жертвовать собой, идя на смерть вместо моего отца, давно пригласила бы вас в наш дом и устроила бы вам настоящий пир на весь мир, чтобы вы поели по-людски. Но, к сожалению, на свете нет людей, которые бы обладали даром предвидения того, что может произойти с ними. Когда Сяо Шаньцзы догрыз куриную ногу, Чжу Восьмой положил перед ним еще одну. Сяо Шаньцзы поднял руки перед собой, поклонился ему малым поклоном и торжественно заявил:
– Благодарю наставника за представленную недостойному возможность проявить себя!
Потом он нащупал позади себя половинку кирпича и вдарил себе по губам, слышно было лишь глухое чмоканье. На землю выпал зуб, закапала кровь.
Пораженная толпа безмолвно смотрела на это зрелище, переводя взгляды с окровавленного рта Сяо Шаньцзы на хмурое лицо Чжу Восьмого. Чжу Восьмой подцепил указательным пальцем выпавший зуб и поднял глаза на Семерочку Хоу:
– И все же, сколько зубов потерял Сунь Бин?
– Почтенный тюремщик сказал, что два.
– Ты точно так слышал?
– Точно так, Восьмой господин.
– Дело дрянь. – Чжу Восьмой озадаченно посмотрел на Сяо Шаньцзы. – У наставника язык не повернется велеть тебе сделать это еще раз…
– Не переживайте, наставник, ну ударил раз, ударю и два, – пробормотал Сяо Шаньцзы, сплюнув кровью, и взялся за еще за один кирпич.
– Не спеши… – строго начал Чжу Восьмой.
Но Сяо Шаньцзы уже ударил кирпичом по губам.
Откинув его, Сяо Шаньцзы опустил голову и выплюнул два зуба.
Глядя на образовавшуюся большую щербину во рту Сяо Шаньцзы, Чжу Восьмой рассердился:
– Вот ублюдок! Сказал же: не спеши, не спеши! А ты поспешил, вот на этот раз и выбил, мать твою, на один зуб больше! Выбил больше, чем надо, и что теперь?
– Не гневайтесь, наставник, в нужный момент просто закрою рот и не буду открывать, вот и все, – прошамкал Сяо Шаньцзы.
3
В полночь в соответствии с указаниями Чжу Восьмого я накинула на себя драную куртку, надела рваную соломенную шляпу и вместе с нищими тихо вышла из ворот храма. На улице ни звука, ни души. От ослепительно-яркого диска луны исходил холодный сочно-зеленый свет. Какое-то наваждение. Меня невольно пробил озноб, и сами по себе застучали зубы. Этот звук звенел в ушах, и казалось, что он может разбудить весь город.
За Семерочкой Хоу, который вел группу с обезьянкой на плече, вышагивал рослый Сяо Луаньцзы с железной лопатой в руках, говорили, что он был мастер пробивать стены и прорывать ходы. Рядом с ним следовал Сяо Ляньцзы с веревкой из бычьей кожи на поясе, говорили, что он был большой умелец лазать по деревьям и залезать на крыши. За ним шел Сяо Шаньцзы, обладатель великой добродетели, беззаветно преданный, человек с высоким чувством долга и благородством, обезобразивший себе лицо, не щадивший себя самого. О нем будут помнить в веках, как о великом герое. Только взгляните на него, ничего не боится, ступает уверенно, браво и молодцевато, словно направляется на великий пир. Таких людей и за несколько сот лет единицы встретишь. За Сяо Шаньцзы шел сам предводитель нищих, почтенный Чжу Восьмой, тоже великий муж, который грызет сталь и жует железо. Почтенный Чжу ведет за руку меня, красавицу-девицу. Маленький отряд, но все как на подбор лучшие мужи, славные командиры, опоры династии, добрые молодцы, воплощенные драконы и тигры, несущиеся на помощь ветры, достойные продолжатели дел великого прошлого… Да просто – хорошие люди…
Следуя за Семерочкой Хоу, мы пересекли главную улицу, свернули в переулок, где трудились кузнецы, оттуда вышли к рынку, где торговали соломенными сандалиями. Прижимаясь к невысокой стене, опоясывавшей рынок, и скрываясь в ее тени, мы, согнувшись, перебежками вырвались на улочку семьи Лу. Оттуда взошли мы на мост через речку Сяокан. Вода под мостиком была белая как серебро. Перейдя мост, проскользнули в переулок, где располагались маслобойни. За этим переулком нашим глазам наконец открылась высокая стена, за которой находился сад управы.
Я присела на корточках в тени стены и тяжело дышала. Сердце ухало, как барабан. Нищие так тяжело не дышали, лишь сверкали глазами. Огоньки светились даже в глазках обезьянки. Послышался голос Чжу Восьмого:
– Ну, за дело, пора!
Сяо Ляньцзы снял с пояса веревку, размахнулся, и вот уже веревка свисает с дерева. Только посмотрите, как Сяо Ляньцзы орудует руками и ногами, не то что похож на обезьяну, любую обезьяну он с легкостью переплюнет, хлоп-хлоп-хлоп, и уже на дереве, перебрался на ветки, а оттуда прыгнул на стену, по веревке спустился за стену, и через мгновение оттуда вылетел другой конец веревки. Чжу Восьмой ухватился за веревку, поднатужился, похоже, ему уже все было нипочем. Чжу Восьмой передал веревку Семерочке Хоу. Тот подбросил сидевшую на плече обезьянку вверх, та запросто взлетела на дерево и запрыгала по веткам. Сам Семерочка, взявшись за веревку и упершись ногами в стену, легко вскарабкался и по свисающей с дерева веревке мгновенно спустился за стену. Кто следующий? Чжу Восьмой подтолкнул вперед меня. Сердце сжалось, все тело похолодело, ладони покрылись холодным потом. Я взяла веревку, она оказалась холодная, как змея, самая настоящая змея. Держась за нее, я сделала два шага по стене, руки заломило, ноги обмякли, все тело дрожало. Совсем недавно я забралась на дерево без всякой веревки, а сегодня и с веревкой никак. В ту другую ночь я была ловкая, как кошка, а нынче неповоротливая, как свинья. И дело вовсе не в том, что родной отец уступает названому отцу по важности, и не в том, будто бы я волнуюсь за сыночка, который подрастает у меня в животе. Все дело в том, что с этой стеной я уже и без того натерпелась. Пословица гласит: «кого змея укусит, тот три года веревки боится». Глянула я на ветку над стеной, тут же почувствовала, как от тела собачьим дерьмом несет, а зад аж заболел от потуг. Чжу Восьмой шепнул мне на ухо:
– Мы не своим отцам идем на выручку, а твоего спасаем!
Чжу Восьмой правду сказал. Чтобы выручить моего отца, нищие рисковали собственной жизнью. Как я могу в такой ответственный момент быть такой беспомощной курочкой? При этой мысли смелости во мне прибавилось. Я вспомнила про Хуа Мулань, которая вместо отца пошла на военную службу, вспомнила про дожившую до ста лет матушку Шэ[141]. Дерьмо дерьмом, а плетка плеткой. Не хлебнешь горя, не станешь человеком. Не испытав в жизни приключений, не стоит даже выходить на сцену. Чтобы прославить себя и свое имя в веках, я стиснула зубы, топнула ногой, поплевала на ладони. Руки – на веревке, ногами – в стену, лицо – к синему небу с диском луны. Снизу толпа нищих толкала меня под зад, толкала так, что я, покачиваясь, почти что полетела к облакам. Слово за слово, шаг за шагом, и вот я уже сидела на корточках на гребне стены и смотрела в сторону управы, где черепица под светом луны походила на рыбью чешую. Под стеной ждал готовый подхватить меня Семерочка Хоу. Я вцепилась в свисающую с дерева веревку, зажмурилась и, собрав волю в кулак, прыгнула в бамбуковую рощу.
Вспомнилось, как мы с Цянь Дином наслаждались любовью в Западном павильоне, как я стояла в изголовье кровати, смотрела в заднее окно, через которое открывался прекрасный вид в сад. Первое, что тогда бросилось мне в глаза, была эта бамбуковая рощица, а еще пионы и розы. Еще припомнился удушающий аромат распускающейся сирени. Посреди сада есть небольшой насыпной холм с хризантемами в горшках. На берегу крохотного лотосового пруда – ажурные пористые камни из озера Тайху, что в провинции Цзянсу. Лотосы посреди пруда не уступали по красоте любой красавице. В том саду бабочки пили цветочный нектар, гудели пчелы. По саду гуляла смуглая женщина со строгим лицом, как у Баогуна, неподкупного судьи из сказаний. За дамой следовала служанка с осиной талией и живой походкой. Я знала, что гулявшая по саду женщина ничего особого из себя вроде бы и не представляла, но именно ей довелось стать женой уездного начальника. К тому же мне известно, что она благородного происхождения, образованна, одарена и остроумна, управские при виде ее неизменно пугались, а уездный при ней шел на любые уступки. Я как-то тоже захотела погулять по тому саду, но Цянь Дин не пустил меня. Он прятал меня в Западном павильоне. Мы с ним, любовники вне закона, боялись встречи с людьми. Не думала, что сегодня снова окажусь в этом саду, правда, не для прогулки, а чтобы выручить важного человека.
Все собрались в бамбуковой роще. Семерочка Хоу позвал обезьяну, и та резво спустилась с дерева. Сидя на корточках, я услышала, как пробили третью стражу в узком проходе посреди управы, и далеко, и близко, потом снова – и близко, и далеко. Из ближайшего к нам дворика донесся шум, видимо, менялся караул перед главными воротами. Через мгновение все звуки затихли, только осенние насекомые звонко выводили печальные мелодии где-то неподалеку. Сердце бешено колотилось, хотелось что-то сказать, но я не смела открыть рот. Чжу Восьмой и остальные тихо сидели, не двигаясь и не шумя, словно пять черных камней. Только обезьянка время от времени дергалась, и ее тут же спешил успокоить Семерочка Хоу.
Луна уже стала клониться к западу, проливая в ночи свой холодный свет. На листьях и стволах бамбука выступила осенняя роса. Казалось, вся рощица покрылась слоем масла. Росой смочило мою рваную плетеную шляпу, драную куртку, стало мокро даже под мышками. Так и сидели мы без дела. А скоро уже светать начнет, Чжу Восьмой, беспокойно думала я. В это время опять послышался шум, крик, горестный вопль, звон гонга. И я увидела, как управу осветила полоса красного света.
Из узкого прохода рядом с Западным павильоном крадучись выскользнул человек небольшого роста, одет он был в форму служителя управы. Приблизившись к рощице, он не сказал ни слова, лишь махнул рукой, и мы последовали за ним по узкой дорожке, прошли мимо Западного павильона, мимо налогового управления, мимо архива, мимо канцелярии, пока перед нами не появился храм предков, что при тюрьме. Перед ним были устроены камеры.
Во дворе пылал пожар, искры поднимались в небо на три чжана. Начался он на большой кухне, где готовили для сотрудников управы. Облака порождают дождь, вот и пламя вызывает ветер. От густого дыма першило в горле. Вокруг поднялся страшный беспорядок, словно бы мы забрели в муравейник, и начался галдеж, будто бы мы ворвались с железными палками в логово ворон. Стражники бегали туда-сюда с ведрами воды и коромыслами. Пользуясь суматохой, мы прошли каталажку для мелких нарушителей, миновали камеры для женщин. Подошвы обуви словно по маслу ступали. Легко передвигаясь, как стая котов, незаметные, как добрые боги или злые духи, мы проскользнули к камере смертников. В ней вонь стояла такая, что задохнуться можно, крысы здесь обитали величиной с кошек. Компанию им составляли блохи размером с горошины. В камеру вела низенькая дверь, окон в помещении совсем не было, и здесь была темень кромешная.
Господин тюремщик открыл замок на двери, все время приговаривая «быстрей, быстрей, быстрей». Чжу Восьмой забросил внутрь своих светлячков, и темница озарилась зеленым светом. Я тут же увидела бледное лицо отца, губы в кровавых подтеках, выпавшие зубы. Батюшка уже и на человека не был похож.
– Отец! – вырвалось у меня, но тут же большая ручища зажала мне рот.
Руки и ноги отца были скованы цепью, а цепь была обвязана вокруг стоявшего посреди узилища камня разбойников. Даже обладая недюжинной силой, освободиться от всего этого было бы нелегко. При мерцании светлячков господин тюремщик открыл замок на цепи и освободил отца. Сяо Шаньцзы сбросил верхнюю одежду и оказался в рванье того же цвета, что и на отце. Он уселся туда, где только что сидел отец, и позволил господину тюремщику заковать себя в цепи. Два человека стали торопливо одевать отца в одежду, скинутую Сяо Шаньцзы. Отец же упрямо выворачивался, не помогал им и шепеляво крикнул:
– Что вы делаете? Что вы задумали?
Тюремщик спешно зажал ему рот, а я негромко приговаривала:
– Отец, очнись, это твоя дочь Мэйнян пришла спасать тебя.
Отец продолжал что-то говорить. Чжу Восьмой двинул ему кулаком в солнечное сплетение так, что отец, даже не охнув, потерял сознание. Сяо Луаньцзы присел, взял отца за руки и взвалил себе на спину. Тюремщик все негромко торопил: «Быстро уходите!»
Полусогнувшись, мы вышли из камеры и на фоне всеобщей неразберихи, пустились бегом по узкой дорожке позади храма. Навстречу с ведрами воды в руках из парадной арки выскочили служители управы. На ступеньках арки стоял уездный Цянь Дин и громко кричал:
– Все по местам, отставить суматоху!
Мы присели на корточках в тени позади храма, боясь пошевелиться.
В свете красных фонарей на дорожке перед аркой появился большой чиновник, за ним толпились охранники. Кто это, если не шаньдунский генерал-губернатор Юань Шикай? Цянь Дин торопливо устремился ему навстречу, опустился на одно колено и отчетливо произнес:
– Не углядел ваш покорный слуга, случился пожар в кухне. Я навел страху на ваше превосходительство, за что достоин десяти тысяч смертей!
Мы услышали, как Юань Шикай приказывает уездному:
– Немедленно послать людей проверить тюрьму, не сбежал ли кто!
Уездный опрометью вскочил и во главе стражников убежал по направлению к тюрьме.
Мы сидели тихо, невольно прижимаясь к земле. Слышно было, как покрикивает во дворе тюремщик и как открываются железные двери камер. Мы ждали подходящего момента, чтобы убежать, но посередине двух дорожек во дворе стоял Юань Шикай со своими охранниками, и никуда уходить они вроде бы не собирались. Наконец, рысью прибежал уездный, снова преклонил перед Юань Шикаем колени и сообщил:
– Докладываю вашему превосходительству: проверка тюрьмы завершена, все до одного преступники на месте.
– А что Сунь Бин?
– Накрепко прикован к камню!
– Сунь Бин – преступник, опасный для императорского двора, на завтра назначена его казнь, если что пойдет не так, то не сносить вам всем головы!
Юань Шикай повернулся и направился к резиденции для гостей, а уездный, встав, с поклоном провожал его. Я с облегчением выдохнула. Но в это время отец, пришедший в себя болван старый, совсем свихнулся. Он с растерянным видом встал и захныкал:
– Где я? Куда вы меня притащили?
Сяо Луаньцзы резко потянул его за руки и повалил на землю. Отец перекувырнулся и выкатился на ярко освещенное луной место. Сяо Луаньцзы вместе с Сяо Ляньцзы рванулись к нему, как голодные тигры, и, взявшись каждый за ногу, собрались затащить его в тень. А отец, отбрыкиваясь как мог, громко заорал:
– Отпустите меня, сволочи вы этакие, я никуда не пойду! Отпустите меня!
Вопли отца привлекли внимание солдат, холодным блеском сверкнули штыки на винтовках и пуговицы на мундирах. Чжу Восьмой негромко скомандовал:
– Ребятки, уходим!
Отпустив ноги отца, Сяо Луаньцзы и Сяо Ляньцзы на миг застыли, но увидели солдат и побежали им навстречу. К хлопкам выстрелов примешался крик кого-то из солдат:
– Ассасины здесь!
Чжу Восьмой коршуном рванулся к отцу, крики отца оборвались, и я поняла, что горло того сдавили длинные тонкие пальцы предводителя нищих. Поняла я и то, что задумал Чжу Восьмой: он хотел прикончить отца, чтобы сандаловая казнь не состоялась. Семерочка Хоу схватил меня за руку и потащил в другую сторону, на запад, но и оттуда нам навстречу бежала толпа управской челяди. Семерочка Хоу бросил обезьянку вперед, она с визгом вцепилась в шею управского, и мы тут же услышали, как тот пронзительно заорал от страха. Семерочка бегом потащил меня от дверей канцелярии к задней части судебного зала. Из канцелярии тоже выбежали управские. Доносившиеся из большого двора за аркой выстрелы, гудение огня и крики людей слились воедино, пахнуло кровью и гарью, и серебристый свет луны вдруг стал кровавокрасным.
Мы бежали по восточной дорожке на север, надеясь добраться до заднего садика и спастись бегством. Сзади доносился топот все большего числа ног, вокруг нас свистели пули. Когда мы добежали до небольшой кухоньки рядом с Восточным павильоном, Семерочка Хоу рухнул на землю и несколько раз перевернулся. Его рука, державшая мою, бессильно обмякла. На спине упавшего проступила отливавшая густо-зеленым кровь, горячая, словно только что выжатое масло. Я не знала, как быть, но тут меня схватила чья-то рука и потянула с дорожки. Боковым зрением я заметила промчавшихся мимо солдат.
Так я оказалась в личных покоях уездного в Восточном павильоне. А затащила меня туда его жена. Она сорвала с меня драную плетеную шляпу и халат, тут же свернула их и выбросила в заднее окошко. Подтолкнула меня к кровати с балдахином, заставила лечь и накрыла одеялом. Опустив с обеих сторон синий полог, жена уездного отгородила меня от внешнего мира, и стало темно.
Было слышно, как солдаты с криками пробежали в задний дворик, по обеим сторонам дорожки, впереди и позади женской половины, слева и справа от бокового дворика, крики расходились волнами по всей управе. Наконец, настал самый страшный миг: нестройный топот послышался во дворике Восточного павильона. Я услышала чей-то голос: «Ваше превосходительство, это личные покои уездного начальника!» Следом донесся звук, будто кого-то вытянули кнутом. Полог раздвинулся, под одеяло скользнуло холодное тело в легкой одежде и тесно прижалось ко мне. Я поняла, что это тело супруги уездного, тело, которое когда-то обнимал и мой любимый Цянь Дин. Следом раздался стук в дверь. Затем в дверь стали ломиться, и мы с госпожой обнялись. Я почувствовала, что ее тело дрожит, а мое дрожит еще больше. Я услышала, как дверь в комнату распахнулась. Супруга уездного отпихнула меня к краю кровати, плотно укрыла одеялом, а затем наполовину приоткрыла полог. Я понимала, что прическа у госпожи в беспорядке, одежда наполовину распахнута, словно она только что пробудилась ото сна. Послышался грубый мужской голос:
– Госпожа, по приказу его превосходительства Юаня ваш покорный слуга прибыл ловить убийц!
Госпожа холодно усмехнулась:
– Во времена моего деда Цзэн Гофаня, когда он водил войска в бой, для поддержания воинской выучки и борьбы за чаяния народа, отстаивались все устои и правила, была установлена жесткая дисциплина. В частности, военным запрещалось входить во внутренние покои. Похоже, его превосходительство Юань Шикай так обучил свои новые войска, что совсем в них былой выправки не осталось!
– Ваш покорный слуга никак не хотел обидеть госпожу, надеюсь, вы простите мне мою поспешность!
– Что значит хотел – не хотел? Что значит обидел – не обидел? Нужно ловить ассасинов – ловите, нужно смотреть – смотрите. Но помните, что вы такое себе позволяете лишь потому, что думаете, будто бы семейство Цзэн Гофаня пришло в упадок!
– Вы все правильно говорите, госпожа, но ваш покорный слуга – человек военный, я лишь подчиняюсь приказам вышестоящих!
– Отправляйся-ка ты к этому своему Юань Шикаю и вызови его сюда, хочу спросить, какое вообще может быть основание для того, чтобы врываться в мои покои? Глубокой ночью, в третью стражу, посылать солдат, чтобы они проникли во внутренние покои чиновника, унижать его супругу, губить ее репутацию – вот какой, оказывается, этот ваш Юань Шикай, сановник династии Цин? У этого его превосходительства Юаня дома разве нет жен и наложниц, сыновей и дочерей? Человек ученый предпочитает смерть унижению, а женщина готова сгинуть, но не допустить позора. Я с Юань Шикаем насмерть бороться готова!
Как раз в это время снаружи послышались торопливые шаги, и кто-то негромко сказал:
– Его превосходительство уездный вернулся! Его превосходительство вернулся!
Супруга в голос разрыдалась.
Уездный ворвался в комнату, переполненный чувствами:
– Супруга, никчемный я человек, заставил тебя так перепугаться!
4
Ушли солдаты губернатора, закрылись двери и окна, потушили свечи, сквозь полог над кроватью вновь полился лунный свет, в комнате снова установилась мягкая светотень. Я выбралась из постели и негромко сказала:
– Благодарю госпожу за спасение, если мне будет дарована еще одна жизнь, то обязательно стану в ней вам коровой или лошадью!
Сказав это, я хотела сразу выйти. Но супруга уездного ухватила меня за рукав. В сумраке ее глаза поблескивали, и я почуяла исходящий от ее тела тонкий аромат кассии. Я вспомнила про дерево во дворике. На Праздник Середины осени над осыпанной золотом кассией витает точно такой же приятный запах. Должно быть, именно там супруга уездного пьет вино и любуется луной. Я хоть и не могла вместе с любимым любоваться луной, но и у меня было ощущение тайного свидания в управе, вдали от всех сложившихся обстоятельств. Все вокруг утверждали, что именно мой батюшка нарушил всеобщую великую безмятежность. Я же полагаю, что все же немцы оказались слишком бесчинными в своем произволе. Вспомнилось, как трогательно и печально выглядел отец, от чего грустные думы переполнили сердце. Эх, отец, старикан ты несчастный, совсем умом двинулся! Чтобы спасти тебя, дочка все ноги оттоптала. Чтобы вызволить тебя, нищие день и ночь хлопотали. Для твоего спасения Сяо Шаньцзы целых три зуба себе выбил, всю грудь измазал себе кровью. Для твоего спасения Чжу Восьмой лично взялся за дело. Чтобы выручить тебя, столько нищих пожертвовали своей жизнью. Столько усилий потрачено, чтобы тайно подменить тебя и вызволить из камеры смертников, казалось, что все уже подходило к развязке… Но надо было тебе во что бы то ни стало бестолково раскрыть рот и заорать…
– Сейчас тебе нельзя уходить, – прервала мои путаные мысли супруга уездного. Слышно было, что в переднем дворе ничего еще не успокоилось, оттуда то и дело доносились крики солдат.
Уездный отправился дежурить на ночь в судебный зал, то был приказ Юань Шикая. Да как я могла все позабыть, что едва избежала опасности, исходившей от прорвавшихся в покои солдат. Госпожа встала и закрыла дверь. В свете оплывшей кровавыми слезами свечи я увидела ее покрасневшее то ли от волнения, то ли от гнева лицо. Послышался ее ледяной голос:
– Ваше превосходительство, я тут решила вместо вас завести себе любовницу!
Уездный глянул за окно, торопливо подошел к кровати, откинул одеяло, увидел меня и резво накинул одеяло обратно мне на лицо. Я услышала его негромкий голос:
– Супруга, ты же знаешь свой долг. Забудем прежние раздоры. Кто ты, как не самая великая из женщин? Цянь Дин тебе бесконечно признателен.
– Ну так что, отпустить ее или оставить?
– На ваше усмотрение.
Снаружи раздался чей-то крик, и Цянь Дин быстро вышел. Со стороны могло показаться, что он спешил по делам службы, но на самом деле хотел избежать очередной неловкой ситуации. Такие развороты нередко случаются в театре, так что я все сразу поняла. Супруга уездного задула свечу и впустила в комнату лунный свет.
Я растерянно уселась на табуретку в углу. Во рту пересохло, глотка горела. Супруга уездного, словно в ту вселился дух небожительницы, сразу поняла, что я мучаюсь от жажды, собственноручно налила в чашку холодного чая и подала ее мне. Немного поколебавшись, чашу я приняла и, выпив до дна, поблагодарила:
– Спасибо, госпожа.
– Не думала, что ты к тому же талантливая и смелая воительница! – насмешливо проговорила супруга уездного.
Я ничего не ответила.
– Тебе в этом году сколько лет?
– Докладываю госпоже: простолюдинке сейчас двадцать четыре года.
– Слышала, ты уже беременна?
– Простолюдинка молода и невежественна. Если я как-либо обижаю этим госпожу, то надеюсь, что вы проявите ко мне снисхождение. Как гласит пословица, человек высокого положения не видит вины человека простого, а душа первого человека среди первых лиц должна быть широка, как море.
– А ты за словом в карман не лезешь, – супруга уездного говорила абсолютно серьезно. – Можешь поручиться, что ребенок у тебя от барина?
– Да, ручаюсь.
– Тогда чего ты желаешь: остаться или уйти?
– Желаю уйти! – без капли сомнения сказала я.
5
Я стояла у колонны передней арки перед управой, с нетерпением вглядывалась внутрь управы. Я всю ночь не сомкнула глаз, с риском для жизни пережила потрясающие события, и хотя моей истории еще придется подождать появления на сцене, рано или поздно этот сюжет положат на музыку, вынесут на суд публики и сделают достоянием общественности. Вчера ночью супруга уездного посоветовала мне уехать подальше, чтобы избежать бед и страданий, и даже сунула мне пять лянов серебра. А я не уехала, сказала, что не уеду, вот и не уехала, умру я в уезде Гаоми, но напоследок устрою много шуму, поставлю кверху дном и Землю и Небо.
Земляки все знают, что я – дочь Сунь Бина, горой стоят за меня, как стая клушек защищает одного цыпленка. Пара седоволосых старух сунули мне горячее яйцо. Я сначала не хотела брать, так они с плачем запихнули его мне в карман:
– Поешь, доченька, не мори себя голодом…
Вообще, в душе я понимала, что перед тем, как с отцом случилась беда, у всех этих женщин уездного города, старых и молодых, будь то дамы из приличных семей или проститутки из публичных домов, при упоминании моего имени просто зубы чесались от невозможности укусить меня. Они ненавидели меня за связь с начальником уезда, за то, что живу я зажиточно, за то, что могу спокойно бегать на своих больших ногах. А тут еще, как нарочно, начальнику Цяню понравились как раз мои большие ноги. Когда вы, отец, пошли на бой с пушками и знаменами, все местные женщины переменили отношение ко мне. Когда вас взяли в плен и посадили в тюрьму, то отношение ко мне стало еще лучше. Теперь, когда в уезде на плацу у Академии Всеобщей добродетели воздвигли помост, и по всем деревням объявили о том, что вы, отец, приговорены к сандаловой казни, ваша дочь стала сразу для всех жителей Гаоми дражайшей дочуркой, которой все сочувствуют.
Эх, отец, наши планы вызволить тебя прошлой ночью чуть не завершились успехом. Если бы вы временно не помутились рассудком, то наш подвиг свершился бы. Эх, отец, отец, ладно, если бы вы просто помешались, а ведь из-за помутнения вашего рассудка приняли смерть четверо нищих. Один взгляд по бокам главных ворот – и на глазах выступают кровавые слезы, а сердце сжимается от боли. На левом закрылке – две человеческие головы, на правом – еще две человеческие головы да обезьянья головка. Слева – Чжу Восьмой и Сяо Луаньцзы, а справа – Сяо Ляньцзы, Семерочка Хоу и обезьянка (даже обезьянку не отпустили, звери жестокосердые!).
Солнце поднялось уже высоко, но в уездной управе еще было тихо. Думаю, ждут полудня, чтобы вытолкать моего отца из камеры смертников. В это время из переулка семьи Дань, что наискосок от главных ворот управы, медленно вышла группа достойных с виду людей в халатах и шапках. Переулок семьи Дань – самый знаменитый во всем нашем уезде. Он знаменит тем, что из него как-то вышли сразу два цзиньши. Слава этих господ осталась в прошлом, а теперь семью Дань поддерживал один цзюйжэнь. Уже старенький, этот господин прославил род Дань отменным знанием старых книг. Благодаря своим просветленным мыслям он стал первым авторитетом в уезде. Хотя дедушка этот никогда не заходил к нам домой выпить вина и купить собачатины, а жил дома взаперти, читал книги, писал письмена и рисовал горы и реки, для меня он был человеком далеко не посторонним. Из уст барина Цяня я слышала имя этого почтенного старца не менее ста раз. Глаза барина каждый раз загорались. Поглаживая бороду, уездный смотрел на иероглифы и картины, написанные рукой почтенного старца, и приговаривал: «Выдающийся человек, выдающийся, как могло случиться, что он оказался невостребованным?» Через некоторое время он опять с чувством вздыхал: «Как такой человек мог оказаться не у дел?» Его слова оставили меня в недоумении. Как-то я стала его расспрашивать по этому поводу. Но Цянь Дин ничего ясно не ответил, а лишь заявил, поддерживая меня за плечо: «Лучшие люди Гаоми признают за ним первенство, но при дворе вскоре откажутся от отбора путем экзаменов, к сожалению, у него не будет возможности, как говорится, урвать ветку коричневого дерева в Лунном дворце. Не выбиться ему в большие люди!» Я посмотрела на эти горы, похожие на горы, но и не горы, на деревья, похожие на деревья, но и не деревья, на смутные фигуры людей, на покосившиеся иероглифы, и так и не увидела, что во всем этом было хорошего. Сама я – простая женщина, могу спеть что-нибудь из маоцян, а больше ни в чем не разбираюсь. А господин Цянь – из цзиньши, человек ученый, то, что он понимает, и говорит, – все хорошо. И господин Дань, которым барин так безмерно восхищается, конечно же, – еще более достойный небожитель, чем мой любимый.
У цзюйжэня Даня густые брови, большие глаза, вытянутое лицо, широкий нос и громадный рот, борода лучше, чем у обычного человека, но не лучше, чем у моего отца и Цянь Дина. После того, как отцу бороду выдрали, первой в Гаоми стала борода Цянь Дина, а борода цзюйжэня Даня – только второй. Когда господин Дань вышагивает перед прочими людьми – ни дать ни взять вождь. Шея чуть кривая, не знаю, всегда ли она была такой, или только сегодня искривилась. Прежде видела его пару раз, но никогда не обращала внимания на эту мелочь. С шеей набок вид у него диковатый, посмотришь – не знаток литературы, а главарь прячущихся в горах изгоев. За Данем теснились почтенные жители Гаоми. Вон тот толстяк в шляпе с красными завязками – Ли Шицзэн, он держит закладную лавку. А тот худышка, что постоянно отводит глаза, – Су Цзыцин, владелец лавки тканей. Этот с лицом, испещренным неглубокими белыми оспинками, – хозяин аптеки Цинь Жэньмэй… Все первые люди города пришли. У кого-то вид торжественный и благоговейный, в стороны не косится. Кто-то в панике поглядывает налево и направо, будто какую-то опору себе ищет. Некоторые идут, опустив голову, глядя под ноги, будто не узнают знакомых. Вся эта компания вышла из переулка семьи Дань, привлекая к себе взгляды с обеих сторон главной улицы. Глядя на них, кто-то ничего не понял, а кто-то сразу понял все. Понявшие говорили:
– Вот и славно, вот и хорошо, цзюйжэнь Дань спустился со своих вершин, значит, Сунь Бин в живых останется!
– Что уж говорить о начальнике Цяне и всех шэньши нашего уезда, его превосходительство Юань тоже наверняка захочет высказать некоторое почтение господину Даню!
– Государь не может не учитывать чаяния народа, пошли все вместе!
И большая часть толпы пристроилась позади господина Даня и шэньши, тесно сомкнувшись на пустыре перед управой. Стоявшие по обе стороны ворот немцы и гвардейцы Юань Шикая, словно смурные псы, облитые холодной водой, тут же воодушевились, подняли винтовки, которые они вытянули у ног, как палки. Я видела, как из глаз немецких солдат заструился зеленый свет.
С тех пор, как немецкие дьяволы высадились в Циндао, до моих ушей доходило множество странных слухов. Говорили, что у этих тварей ноги прямые, как палки, коленок нет, ноги у них не сгибаются, повалятся они наземь, и им уже не встать. Это, ясное дело, враки. Вот они, немецкие солдаты, передо мной, на них узкие брюки, где эти коленки выпирают, как пестики для толчения чеснока. Говорят еще, что эти твари, подобно мулам и лошадям, как вскарабкаются на тебя, так сразу истекают. Но я слышала, как проститутки перешептывались. Правитель Небесный, какие там мулы и лошади! Немцы все – сущие свиньи, заберутся на тебя и откажутся слезать, и часа два им будет мало. Еще ходят слухи, что эти твари везде отыскивают смышленых мальчиков с правильными чертами лица и хорошо подвешенными языками, излавливают их, подрезают им ножом язычки, а потом заставляют их учить свою дьявольскую речь. Я спросила об этом начальника Цяня, он посмеялся, сказал, что это, возможно, и правда, но у нас нет мальчика, поэтому нам бояться не стоит. Он погладил мне живот своей мягкой рукой и сказал, посверкивая глазами:
– Эх, Мэйнян, Мэйнян, родила бы ты мне сына!
– Боюсь, что не смогу, если бы могла рожать, то почему не родила, живя с Сяоцзя столько лет.
Барин ущипнул меня:
– А разве ты не говорила, что Сяоцзя – дурачок? Разве не говорила, что он ничего в таких делах не понимает?
Руки у барина сильные, от боли аж слезы потекли.
– С тех пор, как мы с тобой поладили, я Сяоцзя к себе не подпускала, не веришь, спроси у него.
– Славно придумано, – сказал он, – вот так я, выдающийся начальник всего уезда, прямо пойду разузнавать, как обстоят дела в моих владениях, у дурачка?
– Так и у начальника всего уезда дружок вроде бы не из камня высечен, – парировала я, – и он, сморщившись, болтается свободной сопелькой. Не вздумал ли властитель целого уезда ревновать меня к дураку?
После моих слов Цянь Дин убрал руку и захихикал. Потом обнял меня:
– Сокровище, ты мое – благое снадобье, с которым я обретаю свободу и блаженство, ты чудодейственное средство, которое специально для меня сотворил Нефритовый Император…
Я зарылась лицом у него на груди и промурлыкала:
– Барин, названый батюшка мой, выкупил бы ты меня у Сяоцзя, чтобы я триста шестьдесят дней в году ухаживала за тобой. Никакого положения мне не надо, только быть твоей личной служанкой и служить тебе.
Он покачал головой:
– Это нам ни к чему! Как я, видный человек, начальник уезда, чиновник императорского двора, могу умыкнуть чужую жену? Если об этом станет известно, то вся Поднебесная будет смеяться надо мной, боюсь, чиновничью шапку сохранить на голове будет трудно.
– Тогда брось меня прямо сейчас, – сказала я, – и с сегодняшнего дня я ни шаг не подойду к управе.
Он поцеловал меня в губы:
– Но как же я могу расстаться с тобой? – и спел отрывок из маоцян:
– С этим делом мне беда – ни туда и ни сюда…
– Как, ты и маоцян петь умеешь? У кого это ты научился, родной мой господин!
– Чтобы научиться чему-либо, надо поладить с наставником! – озорным тоном заявил он и, отбивая такт по моему заду и подражая голосу моего отца, ритмично запел:
– Солнце садится за западные горы, наступают сумерки, тигр мчится в глухомань, грач спешит укрыться в лесу. Лишь мне, уездному, некуда бежать, сижу один в судебном зале, тоскую…
– Чего тебе тосковать, разве я не лежу рядом с тобой, полная жизни, не разгоняю твою тоску?
Он не ответил, а, пошлепывая меня по заду, как по барабану маоцян, и четко и громко отбивая ритм, запел дальше:
– С тех пор, как познакомился с девицей из рода Сунь, словно благодатный дождь окропил посевы после долгой засухи.
– Как ты умеешь обманывать меня приятными речами. Что во мне доброго, я же простая крестьянка, продавщица собачатины!
– Твоих достоинств не счесть! Ты – прохлада в жару, ты – огонь в холода. Когда ты даришь мне любовь, я потею каждой частичкой, каждой своей клеточкой чувствую твою мягкость. Спать в объятиях Мэйнян из семьи Сунь – большее блаженство, чем быть живым небожителем… —
Он пел и пел, повернув меня на спину, и его распущенная конским хвостом борода закрыла мне лицо… Ах, названый отец, как в песне поется:
– Никогда не знаешь, что найдешь, а что потеряешь… Старался, сажал цветы, а они не расцвели, между делом воткнул ветку ивы в землю – а она вдруг разрослась в тенистое дерево. В тот день, когда мы с тобой вступили, как феникс и жар-птица, на облачную башню, я думать не думала, что твои жемчужины сложатся в драконье яйцо… Хотела лишь доставить тебе безудержное ликование. Кто бы мог подумать, что ты арестуешь моего отца, чтобы предать его казни…
Я увидела, как цзюйжэнь Дань, а за ним и толпа господ шэньши, приблизился к свирепым солдатам, которые вытаращили глаза и взяли свои большие винтовки на руку. Все шэньши, кроме Даня, замедлили шаги, словно между ног у них неожиданно оказались булочки из рисовой муки, словно ступни их вдруг связал клей. Цзюйжэнь Дань медленно отделился от толпы и вышел вперед, будто вожак птичьей стаи. Он миновал первую арку. Защелкали затворы винтовок в руках солдат. Оробевшие шэньши остановились за аркой и дальше не пошли, а цзюйжэнь Дань остановился перед ней. Я выскочила из горстки женщин, пробежала несколько шагов до арки, опустилась на колени лицом к шэньши и спиной к цзюйжэню Даню и громко зарыдала, перепугав их всех. Собравшиеся в панике завертели головами. Я запела, взывая к ним:
– Господа хорошие, дядюшки, хозяева и ученые, я – Сунь Мэйнян, дочь Сунь Бина, челом вам бью, умоляю вас, умоляю, спасите моего отца. Отец начал смуту, но на то есть причины, пословица гласит, что загнанный заяц и тот кусается, тем более что отец – знаток устоев и правил, церемоний и приличий, человек культурный, самоотверженный муж, честный и прямодушный. Он и народ собрал бунтовать для общей пользы. Господа хорошие, дядюшки, хозяева и ученые, окажите милость, спасите жизнь моего отца…
Пока я рыдала, высоченный Дань приподнял полы длинного халата, сделал пару шагов вперед. Ноги у него подогнулись, и он опустился перед солдатами на колени. Я понимала, что цзюйжэнь Дань опустился на колени не перед солдатами, а перед управой уезда Гаоми, перед начальником уезда Цянь Дином, моим названым отцом господином Цянем.
Ах, названый отец, у Мэйнян быстро поспевает в животе плод, зачат наш ребенок, ваш дражайший отпрыск. Он – ваше семя, и когда он вырастет, он будет воскуривать по вам те же благовония, что и семья Цянь. Не заглядывай в глаза монахам, взирай на Будду и спаси жизнь деда твоего ребенка.
Первым на колени опустился цзюйжэнь Дань, его примеру последовали все шэньши, скоро тьма народа стояла на коленях по всей улице. Цзюйжэнь Дань вынул из-за пазухи свиток бумаги, развернул перед собой. На бумаге четко были видны большие письмена. Цзюйжэнь Дань стал громко читать:
– Сунь Бин начал смуту, но не без причин. Пострадали жены и дочери, сильный огонь опалил сердца простого люда. Многие взбунтовались, выступив в защиту народа. Кара, вменяемая ему, не отвечает степени его вины, Сунь Бину следует оказать снисхождение. Освободите Сунь Бина, утешьте чаяния людей…
Цзюйжэнь Дань двумя руками поднял прошение над головой и долго не вставал, словно ожидая, что кто-то подойдет и возьмет бумагу у него. Но подобные волкам и тиграм солдаты плотно встали перед входом в управу, безмолвствовавшую будто заброшенный старый храм. С балок кухни горевшего вчера ночью подворья еще тянулись струйки сизого дыма, а от голов нищих у входа уже разило вонью.
Прошлой ночью герои славно пошумели в управе, большой огонь рвался в небо, везде гремели крики.
Если бы я сама не принимала в том действии участия, не видела все те картины собственными глазами, то в жизни не смогла бы представить того, что произошло прошлой ночью, как вспомнишь, сразу охватывает запоздалый страх. А подумаешь, и не страшно ничего, сразу думаешь о том, как не щадили своей жизни нищие. Отрубят тебе голову – будет тебе всего лишь рана размером с чайную чашку.
С тайной ненавистью вспомнила я, как прошлой ночью отец тронулся головой и погубил такую великую задумку. Сам жизни лишишься – пустяк, а вот потащил за собой других – дело серьезное. Столько нищих сгинули. Если бы госпожа не пришла на помощь, то твоя дочь тоже бы с жизнью распрощалась.
Почему же, почему, отец, скажи, ну почему?
Время от времени из управы вылетал кто-то из чиновников и с опаской, как дикий кот, прошмыгивал мимо. Прошло время, за которую целую трубку можно выкурить. Цзюйжэнь Дань застыл в той же позе, словно глиняное изваяние. Шэньши и народ за ним оставались в том же положении. Из управы не доносилось ни звука. Вновь пролетело время на то, чтобы трубку выкурить. В управе все оставалось недвижным, солдаты перед воротами стояли, вытаращив глаза и сжимая винтовки, будто перед лицом могучего врага. По шее цзюйжэня Даня текли капли пота. Прошло еще немного времени, и руки цзюйжэня Даня начали дрожать, пот заструился у него по спине. Но за воротами управы по-прежнему царила мертвая тишина.
Неожиданно в толпе заголосила старушка из семьи Сун:
– Смилуйтесь…
За ней в плач ударились другие:
– Смилуйтесь… Смилуйтесь…
Мои глаза затуманились от горячих слез. Было смутно видно, как толпа земляков на главной улице стала отбивать земные поклоны. Множество тел поднимались и опускались, слева и справа слышался плач и стук лбов о камни.
Земляки простояли на коленях на главной улице перед воротами до самого полудня, сменились три караула солдат, но никто так и не вышел из ворот, чтобы принять прошение из рук цзюйжэня Даня. Высоко воздетые руки старика постепенно склонились, прямое тело мало-помалу сгибалось в пояснице. И в конце концов почтенный цзюйжэнь Дань повалился на землю. А в это время…
В управе загремели барабаны, трижды выстрелили пушки, ворота с громыханием отворились, мелькнула процессия перед парадной аркой. Но я смотрела не на свирепых солдат, не на внушительного вида свиту, я смотрела лишь на повозку в их рядах, на клетку на ней и на стоящих в клетке двух людей: моего отца, доблестного Сунь Бина, и Шаньцзы, Сунь Бина ненастоящего.
Мяу-мяу, мяу-мяу, какая печаль на сердце…