Гремят пушки, позаимствованные у рыжих варваров[143]. Посреди ясного дня гремит гром, да ревет ветер… Мяу-мяу-мяу… С отцом мы идем вершить казнь. И как на сердце все цветет буйным цветом! Ах, как горит все ярким багрянцем, чистым пурпуром, блестящим золотом, бледной белизной, живой лазурью… Хорошо быть с отцом… Приятно быть вместе, мяу-мяу… Отец утверждает, что убивать людей занятнее, чем рубить свиней. От радости я готов скакать хоть на три чи… У-у! Ы-ы! А-у!.. Наелся с утра до отвала: зачерпнул себе хрустящих полосок из теста в большой кастрюле, набрал говядины из малой кастрюли. В тесте ощущался, правда, вкус крови из бедра. Не к смерти ли?.. Мяу-мяу-мяу… Впрочем, и в мясе чувствовалась кровь. Еще одно предвестие о кончине… У-у! Ы-ы! А-у… Сандаловый кол мы уже обварили, опробовали на жирном хряке. Отец направлял мои руки. В искусности ему не откажешь. Теперь остается ждать, когда мы всадим этот кол меж ягодиц Сунь Бина. И будем мы тянуть, тянуть, тянуть кол сквозь него… Мяу-мяу-мяу… Со всех сторон галдят да шумят высыпавшие на улицу люди. Дурно стреляют пушки, у меня даже цвет глаз сменился, и снова дал о себе знать тот тигриный волосок. Все люди и вещи на глазах изменились. Ни одного человека не осталось. На плацу – одни свиньи, псы, кони, быки, волки, жуки, тигры и леопарды, а в паланкине виднеется огромная черепаха – вконец запутавшийся начальник Юань Шикай. И ничего, что он крупный чиновник. Ему до моего папки далеко! Мяу-мяу-мяу… Мур-мур…
1
Продрав глаза, я увидел красное зарево – не пожар ли там? Э-ге-ге, не пожар это, это солнце восходит. В соломе полно мошек, закусали они меня так, что все тело чешется. От недожаренных в масле «утопленников» живот всю ночь вертело, а зад пучило. Отец еще не черный барс, он все еще отец. Перебирая сандаловые четки, он сидит, этакий таинственный волшебник, на пожалованном государем императором драконьем престоле. Мне тоже хотелось посидеть в этом кресле, но отец не позволял, сказал, что никто не может сидеть на нем, если он не рожден от драконовых чресел, что, мол, посидишь на нем, геморрой будет – обманывает, наверное, сам-то рожден от драконовых чресел, почему же тогда сын не такой? Если отец такой, а сын нет, то отец не отец и сын не сын. Давно уже слышал, как люди говорят, что «от дракона рождается дракон, от феникса – феникс, а от мыши что родится, то сразу в норку шмыг». Отец сидит в кресле, пол-лица красное, поллица белое, глаза вроде открыты, а вроде нет, губы то ли двигаются, то ли нет, словно спит.
– Пап, а пап, – говорю я, – а позволь мне посидеть в кресле, понаслаждаться, пока никого нет.
Отец посуровел:
– Нельзя, сейчас нельзя.
– А когда можно-то будет?
– Вот большую работу закончим, тогда можно, – все с таким же суровым лицом проговорил отец. Я знаю, такое лицо он состроил нарочно. В душе он страшно любит меня. Я же такой хороший мальчик, всем сразу нравлюсь, как отец может меня не любить? Я приникаю к нему сзади, обнимаю его за шею, тихонько трусь подбородком о шею и говорю:
– Если ты не позволяешь мне посидеть в кресле, то, пока никого нет, расскажи мне о Пекине.
Отец раздражился:
– Каждый день рассказываю, откуда мне взять для тебя столько историй?
Я понимаю, что отмахивается он притворно, на самом деле ему нравится рассказывать о Пекине.
– Ну расскажи, – пристаю я, – если нет ничего нового, расскажи еще раз что-то старое.
– Какой смысл рассказывать старое? Если даже доброе слово повторять три раза, то и собака не будет слушать меня.
– Собака не будет слушать, а я буду, – сказал я.
– Вот ведь негодник, никакой управы на тебя нет. – Отец взглянул на солнце. – Еще есть немного времени, давай я расскажу тебе про Го Мао.
2
Я не забыл ни одного отцовского рассказа, их было всего сто сорок один. Все он брал из головы. В голове у меня множество выдвижных ящичков, как в шкафу в лавке с лекарствами. В каждом ящичке – один рассказ. Еще много ящичков стоят пустыми. Я уже просмотрел все истории из ящичков, и рассказа про Го Мао там не оказалось. Здорово, радость какая, это что-то новое! Я выдвинул сто сорок второй ящичек и приготовился загрузить туда рассказ про Го Мао.
– В годы правления Сяньфэна в районе Тяньцяо появились отец с сыном, отца звали Го Мао, сына Го Сяомао. Оба занимались звукоподражанием. Знаешь, что такое звукоподражание? Это когда умеют имитировать самые разные звуки.
– А они мяукать умели?
– Когда взрослые рассказывают, дети не лезут с расспросами! В общем, отец с сыном давали уличные представления и очень скоро стали знаменитыми. Мой собственный отец был тогда «племянником» у бабушки Юя. Услышав про них, папа тайно от бабушки один убежал в Тяньцяо посмотреть представление. Добравшись на место, он увидел лишь пустырь, окруженный толпой людей. Отец был тогда росточка небольшого, совсем щуплый, вот он и пролез у людей между ног. Перед ним предстал мальчишка, сидевший на небольшой табуретке и прикрывавший лицо шапкой. Сзади была натянута синяя занавеска, из-за которой донесся крик петуха. После этого с разных концов волна за волной запели десятки других голосов. Среди этого кукареканья можно было расслышать и первые попытки прокукарекать молодых неоперившихся петушков. Слышно было также, как эти молодые петушки хлопали крыльями. Потом старуха принялась поднимать старика и сына. Старик кашлял, отхаркивался, высекал огонь, чтобы закурить, выбивал трубку о край кана. Сын храпел, пока на него не прикрикнула старуха. Встал сын, что-то бормоча себе под нос, зевая и нашаривая одежду. Скрипнула дверь, сын подошел к углу стены и стал мочиться, потом набрал воды и умыл лицо. Старуха развела огонь и поставила на него воду, послышалось пыхтение мехов. Потом стало слышно, как отец с сыном заходят в хлев и хватают свинью. Свинья начинает носиться по всему хлеву. Она разносит калитку в хлев, носится по двору, опрокидывает ведро с водой и разбивает ночной горшок, проникает в курятник, где испуганно кудахчут куры, сразу летящие на забор. Слышно, как сын хватает ее за задние ноги. Подошедший отец вместе с сыном выволакивают ее за задние ноги из курятника. У свиньи голова застряла в курятнике, она отчаянно визжит. Ей вяжут ноги веревкой. Отец с сыном волокут ее на верстак, где они колют свиней. Она барахтается на нем. Звук удара по голове дубинкой, который наносит сын свинье, и как свинья при этом хрюкнула. Затем слышно, как сын точит нож на камне. Отец тащит таз, чтобы собирать кровь. Сын всаживает нож свинье в шею. Свинья орет. Плеск крови, бьющей из раны на землю, а потом в таз. Следом старуха приносит таз горячей воды. И все трое начинают суетливо удалять щетину с трупика. После этого сын вспарывает свинье брюхо и вынимает внутренности. Слышно, как подобравшаяся собака утаскивает часть ливера и как ее честит и лупит старуха. Отец с сыном развешивают мясо по крюкам. Появляются покупатели. Среди них старуха, старик и женщина с ребенком. После того, как мясо распродано, слышно, как отец с сыном подсчитывают деньги. Когда подсчет окончен, семья усаживается кружком хлебать клейкую жидкую кашу… Неожиданно синяя занавеска отдернулась, и зрители увидели, что за ней ничего не было, там только сидел один совсем высохший старичок. Все захлопали. Малец встал и пошел по кругу собирать деньги. Медяки сыпались в шапку обильными каплями дождя, некоторые монеты упали на землю. Все это – то, что увидел отец, ни полслова неправды здесь. Все как в старой поговорке: каждое ремесло предполагает свой талант.
3
Закончив рассказ, отец остался сидеть с закрытыми глазами в полудреме, а меня все не оставляла опьяняющая дымка от услышанного. К тому же ведь история отца была про таких же, как мы, отца и сына. Мне казалось, что, рассказывая все это, отец на самом деле рассказывал про нас с ним. Получается, что он и есть этот подражатель Го Мао, а я – тот маленький мальчик, собирающий в шапку деньги по кругу. Мяу-мяу… Мяу…
В Пекине отец устроил столько представлений с казнями, посмотреть на которые приходили тысячи зрителей. Стольких людей так привлекало отцовское мастерство, и я с готовностью мог себе представить, как слезы наворачиваются у них на глазах. Вот бы я в то время был рядом с отцом, с шапкой в руке и шкурой котенка на голове ходил по кругу и собирал деньги. Красота! Собирал бы я деньги и мяукал – «мяу-мяу». Вот бы было зрелище! А сколько денег мы бы собирали! Отец, ну правда, почему ты давным-давно не вернулся домой и не признал меня, а потом не взял с собой в Пекин? Будь я сызмальства рядом с тобой, теперь тоже был бы мастером казнить людей…
Когда отец только вернулся, тайком сказали мне как-то товарищи, что, мол, Сяоцзя, твой отец не человек. А кто он, если не человек? Злой дух в теле умершего. Сам подумай, Сяоцзя, говорили они, мать твоя, когда умирала, говорила, что у тебя есть отец? Не говорила? Ясное дело, что нет. Мать не сказала, что отец есть, а тут вдруг какой-то отец появляется, словно с неба свалился или из-под земли вылез. Кто он, если не злой дух?
Всех матерей ваших в топку! Мяу-мяу! Схватил я большой тесак да как прыгну к этим негодяям, которые только и знают, что языком чесать. У меня отца двадцать с лишним лет не было, с такими трудами заимел его, а вы тут смеете говорить, что он мне не отец, и не только то, что он мне не отец, а еще, что он не человек, а дух! Набрались вы наглости, во все глаза на меня уставились. Мыши вы, которые лижут зад кошке. Вот я и занес свой тесак над вами. Мяу-мяу, мог бы этим тесаком развалить вас с макушки до пят. Отец говорил, что в уголовном уложении это называется «большой разруб». Вот я сегодня и устрою «большой разруб» вам, ублюдкам, смеющим утверждать, что мой отец вовсе не отец мне. Увидев, что я вышел из себя, товарищи обделались от страха и разбежались. Мяу-мяу! Хм, берегитесь, крысы длиннохвостые, мой отец себя в обиду не даст, и я не такой покладистый, как вы думаете. Мяу-мяу! Кто не верит, подходите, полюбуйтесь: вот мой отец – палач, восседающий на драконьем престоле. Сам государь император пожаловал ему право действовать по своему почину: человека увидит – казнит, собаку увидит – убьет. А я – отцовский подручный, мне голову человеку снести – что собаку зарезать.
Я попросил отца рассказать еще одну историю, но тот говорит:
– Не приставай, готовься лучше, чтобы не суетиться, когда придет время.
Знаю, сегодня предстоит большое дело. И это день большой радости для нас с отцом, ведь отныне возможностей послушать его рассказы будет больше! Что-то особо вкусное зараз не съешь. Вот проведем мы сандаловую казнь, и душа отца возрадуется. А потому не стоит жалеть, что он еще не выложил мне одну за другой все истории, что держит в себе! Я встал и направился за навес облегчиться, а по дороге оглядел все, что творится вокруг. Вон помост – что театральные подмостки под открытым небом. В лучах солнца, хлопая крыльями, купается стая диких голубей. Вокруг плаца расставлены солдаты и столбы, столбы и солдаты. По бокам плаца установлена пара десятков больших стальных пушек, кто-то называет их черепахами, я же говорю, что это пушки собачьи. Черепахи они или собаки – не очень-то и важно. Все равно эти орудия все гладкие-прегладкие да тявкают изредка. Единственная разница: на черепахах – мох, а на собаках – шерсть и подшерсток. Мяу-мяу…
Я повернулся к навесу, праздные руки зудели, хотелось найти им занятие. Обычно в это время я уже развешивал освежеванных свиней и собак на крюки, в воздухе вместе с птичками носился запах свежего мяса, а перед лавкой нашего дома выстраивались в очередь покупатели. Я с большим тесаком в руке стою у разделочного стола, беру еще теплое мясо, ударом тесака почти безошибочно отрубаю, сколько надо. Покупатели показывают мне большой палец: молодец, Сяоцзя! Сам знаю, что молодец, ваших добрых слов мне для понимания этого не надобно. Но сегодня я здесь впервые, нам с отцом предстоит большая работа, и эта работа поважнее, чем свиней колоть. А что с клиентами? А что с ними? Да ничего, переживут один день без мяса.
Отец ничего не рассказывает, скучно – сил нет. Подошел я к очагу. Огонь почти погас, масло в котле тоже не бурлит, только посверкивает, не масло, а большое зеркало, в медной оправе, посветлее, чем у моей жены, каждый волосок на лице отражается. На земле перед очагом и на приступке засохла черная кровь. Это кровь Суна Третьего. Она пролилась не только на землю перед очагом и на приступку, но и прямо в котел с маслом. Не от того ли масло такое светлое? После сандаловой казни я хочу установить этот котел с маслом у нас во дворе, пусть жена на себя любуется. Будет плохо вести себя с отцом – не позволю ей смотреться. Прошлой ночью я спал неспокойно, во сне услышал, как бабахнуло, и Сун Третий полетел головой вперед в котел с кипящим маслом, и когда его голову вытащили оттуда, она уже наполовину сварилась. Вот ведь забавно. Мяу-мяу…
Кто же так метко стреляет? Отец понятия не имеет, слышавшие выстрел и подоспевшие с осмотром солдаты – тоже. Только один я все знаю. В уезде Гаоми лишь два таких метких стрелка: один – Нюцин, охотник на зайцев, другой – уездный начальник Цянь Дин. У Нюцина есть лишь один левый глаз, правый выбило при разрыве ствола ружья. Правда, лишившись левого глаза, Нюцин стал стрелять еще лучше. Зайцев он снимал на бегу. Стоило ему вскинуть ружье – и зайцу было уже не избежать встречи с царем преисподней Янь-ваном. Нюцин – мой добрый приятель, мой добрый приятель – Нюцин. А еще чудо-стрелок из местных – уездный начальник Цянь Дин. В поисках лекарственных корешков в лугах на западной окраине, чтобы вылечить жену, я видел, как охотились Цянь Дин вместе с Чуньшэном и Лю Пу. Чуньшэн и Лю Пу верхом подымали трупики зайцев с земли, а уездный прямо со своего коня выхватывал из-за пояса пистолет и стрелял, почти не целясь. Ба-бах – и заяц подпрыгивает на полчи и падает замертво.
Я лежал в сухой траве, боясь пошевелиться. Слышно было, как Чуньшэн льстиво хвалит стрельбу уездного. Лю Пу же сидел на лошади, свесив голову, безо всякого выражения на лице, непонятно почему. Мэйнян рассказывала, что Лю Пу – доверенное лицо уездного – был названым сыном супруги начальника, человеком ученым и способным. Зачем ему, спрашивается, с такими способностями служить кому-то загонщиком? Если человек способный – ему бы нужно, как моему отцу, с выкрашенным красным лицом задирать большой меч над головой, и – хрясь! хрясь! хрясь! хрясь! хрясь! хрясь! – вот уже шесть голов валяются на земле.
Не то, что уездный метко стреляет, подумал я про себя, ему просто повезло, что кошка наткнулась на дохлую мышку. Вовсе необязательно, что он в следующий раз попадет. Уездный словно прочитал мои мысли, поднял пистолет и подстрелил пролетавшую пичугу. Мертвая птица черным камнем упала прямо рядом с моей рукой. Мать твою, чудо-стрелок, мяу-мяу! Подбежала охотничья собака уездного. Схватив пичугу, я встал, жар от тушки обжигал руку. Собака с громким лаем прыгала передо мной. Я тебя не боюсь, собака, это ты меня боишься. При виде меня все собаки Гаоми поджимают хвосты и поднимают бешеный лай. Боятся. Это значит, что в своем подлинном обличье я – тоже черный барс, как отец. Для виду собака уездного заливалась яростным лаем, но в этом лае я слышал уверенность, что за ней хозяин. А в душе она меня ой как боится! Ведь я в Гаоми – собачий Янь-ван. Заслышав собачий лай, прискакали Чуньшэн и Лю Пу. С Лю Пу я был незнаком, а Чуньшэн – мой добрый приятель, он нередко заходит в нашу лавку поесть мяса и выпить вина, и я всякий раз принимаю его по высшему разряду.
– Сяоцзя, – спрашивает Лю Пу, – ты как здесь оказался? Что здесь делаешь?
– Лекарственные корешки копаю, жена захворала, вот и пришел зеленые листочки и красные стебельки прострелтравы для нее набрать. Знаешь, где тут можно поживиться прострел-травой? А если знаешь, то скорей скажи, а то хворь у моей жены не из легких.
Подъехавший уездный смерил меня с головы до ног свирепым взглядом. Осведомился он, откуда я и как меня зовут, я не ответил, он что-то пробормотал. В детстве матушка учила, мол, будет чиновник тебя спрашивать о чем-то, так ты притворись немым. Слышно было, как Чуньшэн тихо говорит уездному на ухо:
– Это муж красотки, что торгует собачатиной, полудурок… – Ах, Чуньшэн, так и так твою бабушку, подумал я про себя, а я еще только что думал, что ты мне добрый приятель, какой же ты добрый приятель? Какой добрый приятель называет друга полудурком? Мяу-мяу, маму твою разэтак? Если я полудурок, то ты – полный дурак…
У Нюцина ружье стреляет дробью, а уездный палил из заморского пистолета пулями. У Суна Третьего в голове лишь одно отверстие, ну и кто, кроме уездного, мог сделать этот выстрел? Вот только зачем уездному убивать Суна Третьего? А-а, понятно, Сун Третий наверняка крал у уездного деньги, его, уездного, деньги, разве можно было спустить ему это с рук? Если ты крадешь у уездного деньги, то иначе и нельзя! Поделом, поделом! Эх, Сун Третий, при жизни ты обычно ошивался у ворот управы с внушительным видом, но, завидев меня, ни звука не издавал. А нашей лавке задолжал пять связок монет, до сих пор не вернул. Ты мне их уже и не вернешь, да и я не смею требовать. Ладно, хоть денежки наши ухнули, но и ты жизнь потерял. Что важнее – жизнь или деньги? Конечно, жизнь важнее, вот ты с долгом и предстанешь перед господином Янь-ваном.
4
Прошлой ночью, как только прогремел выстрел, роем налетели на наш навес солдаты и офицеры. Они поспешно вытащили из котла верхнюю половину тела Суна Третьего. От его головы разносился вкусный аромат, капала кровь вперемешку с маслом, ни дать ни взять – только что приготовленный огромный засахаренный шарик на палочке. Мяу-мяу. Когда солдаты положили Суна на землю, тот был еще жив, и ноги подергивались, как у недорезанной курицы. Солдаты вытаращили глаза, не зная, как быть. Подбежал их старший, торопливо затолкал меня с отцом под навес и пальнул туда, откуда прилетела пуля. Никогда в жизни никто не стрелял так близко от моих ушей, да еще из иностранного пистолета, говорят, оружие немецкого производства бьет на три ли, а пуля заморская легко пробивает стену. По примеру старшины солдаты принялись палить в том же направлении. Из стволов курился дымок, запахло порохом, как на Новый год от фейерверка. Потом старшой гаркнул:
– В погоню!
Солдаты и офицеры с криками устремились в указанном направлении. Мяу-мяу! Я тоже хотел побежать за ними, поглядеть, что будет, но меня схватил за руку отец. И куда побежали эти дурни, подумал я про себя. Уездный наверняка на своем быстроходном скакуне, и пока вы возились, вытаскивая Суна Третьего из котла, он уже вернулся в управу. Коня под ним зовут Красный заяц, отличный рысак, огненно-рыжий, ни единого волоска другого цвета, летит, как сноп искр, блистает на скаку, копытами гремит. Поговаривают, что конь уездного изначально принадлежал господину Гуань Юю, благородному герою из сказаний. В день лошадка проходила тысячу л и, не ела траву, а, проголодавшись, набирала рот земли, при жажде напивалась ветром – это мне отец рассказывал. Он говорил также, что на самом деле Красного зайца следовало бы назвать «Едоком земли» или «Хмельным ветром», есть землю и пить ветер – особенности души этого коня. Вот уж поистине прекрасный конь, настоящее сокровище, когда мне удастся заиметь такого? Как только у меня такое сокровище появится, следует первым делом посадить на коня отца. Тот точно скажет, что не желает ездить верхом, и тогда на коня будет позволено сесть мне. Хорошее надо в первую очередь предлагать отцу, а я – самый почтительный сын, самый почтительный в Гаоми, самый почтительный в округе Цайчжоу, самый почтительный в провинции Шаньдун! Мяу-мяу!
Солдаты какое-то время бегали где-то, потом стали по двое, по трое возвращаться. Старшой сказал отцу:
– Бабушка Чжао, для вашей безопасности прошу не отлучаться из-под навеса ни на шаг, это приказ его превосходительства Юаня.
Отец промолчал, лишь презрительно усмехнулся. Несколько десятков солдат и офицеров плотно окружили навес, мяу-мяу, чтобы охранять нас как зеницу ока. Старший задул свечи и расположил нас там, куда не доставал лунный свет. Еще он спросил отца, готовы ли сандаловые колышки в котле. Отец сказал, что в основном готовы, и старшой вытащил дрова из печи и залил водой. Сладкий запах гари ударил мне в нос. В темноте было слышно, как отец, наверно, говорит сам с собой, а может, обращается ко мне:
– Слава тебе, Правитель Небесный, уберег сандаловые колышки!
– Отец, что ты говоришь?
– Ложись спать, сынок, завтра предстоит большой день.
– Отец, может, тебе спину кулаками помять?
– Не надо.
– Может, почесать тебя?
– Спать ложись! – В голосе отца скользнуло нетерпение.
– Мяу-мяу!
– Спи давай.
5
На рассвете стоявшие вокруг навеса солдаты разошлись, их сменили немцы. Они рассыпались по всему плацу лицом наружу, задом вовнутрь. Потом снова пришли китайские солдаты, тоже рассыпались по плацу, но не так, как немцы, а задом наружу, лицом вовнутрь. После этого появились шесть китайских и шесть немецких солдат, четверо встали вокруг навеса, четверо вокруг помоста, четверо перед помостом. Среди четверых, стоявших вокруг навеса, двое были чужеземные, двое – юаневские. Лица наружу, спины внутрь, все, словно соревнуясь, вытянулись, как палки. Мяу-мяу, ну прямо-прямехонько!
Отец на миг перестал перебирать четки, ни дать ни взять старый буддийский монах Амитабха. Амитабху часто зовет моя жена. Мои глаза шилом впились в руки отца. Мяу-мяу, это же руки не обычные, это руки великой империи Цин, руки государства, руки императрицы и государя императора, да будет им десять тысяч раз по десять тысяч лет. Как задумают императрица Цыси с государем императором казнить кого, так делают это руками отца. Императрица так отцу и велит: а ну, палач, помоги нам умертвить такого-то! А отец отвечает: так точно! Государь император приказывает: а ну, палач, помоги нам умертвить такого-то! А отец оглашает: так точно! Руки отца и впрямь хороши, в покое походят на пару пичужек, а когда приходят в движение – на два перышка. Мяу-мяу… Помню, жена говорила, мол, как странно, что у отца руки такие маленькие; глядя на его руки, тем более чувствуешь, что он человек непростой. Если не злой дух, то уж точно мог бы сойти за небожителя. Даже если эти ручки тебя таки укокошат, ты все равно не поверишь, что эти руки казнили тысячи людей. Больше всего они подходят для родовспоможения. Я тут повитух называю «бабушками-счастье». Добрые «бабушки-удача»! Вдруг стало понятно, почему в столице все называли отца «бабушкой». Он же принимает роды. Только все бабки-повитухи – женщины, а отец – мужчина, так же? Точно мужчина, я когда мыл его, видел его маленькую писюльку, этакую побитую морозом морковку, хэ-хэ… Что смеешься? Хэ-хэ, маленькая морковка… Глупый ты сын! Мяу-мяу, неужто мужчина может принимать роды? Над таким ведь насмехаться будут. Ведь мужчина-повитуха все, что у женщины между ног, увидит? А за это его разве не изобьют палками до смерти? Чем больше думаешь об этом, тем непонятнее становится. Ладно, хватит, у кого есть желание, пусть об этом и думает.
Отец вдруг широко открыл глаза, огляделся вокруг, повесил четки на шею, встал и подошел к котлу с маслом. В масле всплыли два отражения: его и мое. Масло в котле яснее зеркала, четко отражает каждую пору у нас на лицах. Отец взялся за сандаловые колышки, приподнял их, и тягучая поверхность масла пришла в движение. Изменилось и лицо мое, стало оно каким-то вытянутым, козлиным. Я отшатнулся в изумлении. Оказывается, мой истинный облик – козлиный! Вот они, рога на голове! Мяу-мяу! Мой истинный облик стал для меня полным разочарованием. Истинный облик отца – черный барс, уездного – белый тигр, жены – белая змея, а мой собственный – длиннобородый козел. Ерунда какая-то, никакой я не козел! Отец вынул сандаловые колышки, осмотрел их в солнечном свете, как мастер-кузнец осматривает только что выкованный чудо-меч. Масло с колышка сверкающей линией падало обратно в котел, тягучая струя оставляла на поверхности маленькие водоворотики. Отец позволил почти всему маслу стечь с колышка, достал из-за пазухи тряпицу белого шелка, осторожно протер колышек, и вскоре все масло осталось на тряпице. Он положил тряпицу на приступку котла, одной рукой взялся за рукоятку колышка, другой за его острие, с силой согнул, и колышек немного скривился. Отец ослабил руки, и колышек тут же принял изначальную форму. Отец положил его на приступок, взял второй колышек, тоже слил с него масло, протер насухо тряпицей, согнул в руках, отпустил, и колышек тотчас вернулся в изначальную форму. Отец явно остался доволен этим, по лицу было видно. Такое благодушное выражение случалось с ним довольно редко. От счастья и у меня в душе распустились цветы. Мяу-мяу! Хороша сандаловая казнь, если может доставить отцу такую радость, мяу-мяу!
Отец отнес колышки под навес и положил на маленький столик. Потом опустился на колени на циновку и с огромным почтением отбил несколько поклонов, словно отдавая дань стоявшему позади столика божеству, которое было невидимо для глаз обычного человека. Покончив с этим, он уселся в кресло, посмотрел на солнце, прикрывая глаза ладонью. Солнце поднялось уже на один бамбуковый шест, к этому времени я обычно успевал продать почти всю свинину, и мне предстояло резать собак. Посмотрев на солнце и не глядя в мою сторону, отец отдал приказ:
– Режь петуха, сынок!
Мяу-мяу! Мяу…
6
Отец отдал приказ, и сердце мое возрадовалось! Мяу-мяу-мяу, дорогой отец! Надоевшее ожидание наконец закончилось, началось самое интересное. Я взял из корзины сверкающий нож для отделения мяса от костей и поднес к лицу отца, чтобы тот оценил. Отец кивнул. Я подошел к петуху. Тот, завидев меня, заклекотал, забил крыльями, задрал гузку и выдавил из себя кучку белого помета. Обычно в это время петух стоял на зеленом валу и кукарекал, сегодня же я веревкой привязал его к столбу. Взяв ножик в зубы, я освободил руки, схватил петуха за крылья и зажал ему лапы ногами. Отец раньше уже говорил, что сегодня петуха будем резать не на еду, а на кровь. Я подставил под шею птицы большую черную чашу, чтобы собирать ее кровь. Петух был горяченный и отчаянно вертелся, пытаясь вырваться. Я ухватил его за голову, чтобы тот вел себя поприличнее, а то помирать пора, а он все ведет себя совсем бестактно, вон свиньи во много раз сильнее тебя, собаки во много раз злее, я никого не боюсь, неужто тебя, цыпленка задрипанного, испугаюсь? Бабушку твою эдак. Я повыщипал перья у петуха на шее, натянул кожу, ловко провел ножиком, сделал надрез. Кровь не пошла, и я немного напрягся. Потому что помнил, что говорил отец: если в день казни у убитого петуха не идет кровь, то все потом пойдет наперекосяк. Я поспешно резанул еще раз, на этот раз кровь брызнула и зажурчала. Словно маленький мальчик, сладко проспавший всю ночь, писает на рассвете, мяу-мяу. Ярко-красная кровь белого петуха заполнила всю черную чашу и пролилась мимо, на землю.
– Все, отец, – сказал я, бросая обмякшего петуха на землю, – зарезал.
На лице отца сияла ясная улыбка. Он махнул мне рукой и поставил на колени перед собой. Погрузил руки в петушиную кровь, словно желая, чтобы они напились. Я подумал, что у его рук есть рты, и они могут пить кровь. Хихикая, отец сказал:
– Закрой глаза, сынок!
Надо закрыть, так закрою. Я – хороший мальчик, послушный. Обнял отцовы ноги, уперся лбом в его колени, изо рта самопроизвольно вырвалось:
– Мяу-мяу… Пап-пап-пап…
Отец коленями сдавил мне голову:
– Подними лицо, сынок.
Я поднял голову, заглядывая во взволнованное лицо отца. Я – хороший мальчик, послушный. Не было отца – слушался жену, появился отец – слушаюсь его. Неожиданно вспомнилась жена, больше дня ее не видел, куда она делась? Мяу-мяу… Окровавленные руки отца коснулись моего лица. Пахло гораздо более противно, чем от крови свиней. В душе я не желал, чтобы лицо мне мазали петушиной кровью, но отец был суров. Ослушавшись отца, я мог получить в управе от пяти до двадцати палок, и кожа на заднице сошла бы до мяса. Мяу-мяу! Отец еще раз погрузил руки в чашу и продолжил намазывать мне лицо. Не только лицо, но и уши намазал. Не знаю, нарочно это было сделано или случайно, но кровь попала мне и в глаза. Те страшно заболели, мяу-мяу, все вокруг стало как в тумане, глаза застлало красной пеленой. Я замяукал и стал звать отца: «Отец, ты мне глаза повредил». И с мяуканьем стал тереть их ладонями. Чем больше тер, тем становилось светлее, пока не начал разбираться, что к чему. Плохо дело, плохо, мяу-мяу, снова стал действовать чудесный волосок тигра, мяу-мяу… Отец исчез, и передо мной возник черный барс. Держась на задних лапах, тот погрузил передние в чашу с петушиной кровью. Капли крови стекали с черного меха, словно зверь был тяжело ранен. Кровавыми лапами барс провел по заросшей густой шерстью морде, оставив на ней ярко-красную полосу, похожую на петушиный гребешок. Я давно знаю, что истинный облик отца – черный барс, поэтому особо не удивился. Мне не хотелось, чтобы тигриный волосок действовал все время. Поработал какое-то время – и хватит. Но на этот раз его действие длилось долго, мяу-мяу, почему-то его облик не возвращался к обычному. Это немного раздражало, но что-то поделать с этим я не мог. Сердце и печалилось, и радовалось. Печалилось потому, что перед глазами не было никого, к кому я всегда испытывал бы неприязнь, а радовалось из-за того, что не было никого, кто мог бы, подобно мне, увидеть истинный облик человека. Оглянувшись по сторонам, я тут же приметил стоявших на страже на плацу юаневских и иностранных солдат: все – волки с длинными хвостами и псы с куцыми хвостиками, а еще какие-то лисы – недоволки, недопсы – попадались изредка. Еще был один то ли волк, то ли пес, судя по одежде – кто-то из младших начальников. Наверное, смесь собаки с волком, я таких ублюдков называю «шавками». Эти дряни нахальнее волков, свирепее собак, укусят кого, тот и слова сказать не сможет. Мяу-мяу.
Вымазав всю петушиную кровь из чаши себе на морду и передние лапы, отец-барс глянул на меня черными блестящими глазами, вроде бы чуть усмехнулся и оскалился, открыв целую пасть пожелтелых зубов. Хотя произошедшая с ним перемена была велика, различить его дух и облик еще было можно. Я тоже улыбнулся ему во весь рот. Мяу-мяу. Враскачку отец направился к своему пурпурному креслу. Хвост высоко выпирал у него из штанов. Усевшись в кресло, отец прищурился, словно достиг состояния полного покоя. Я оглянулся по сторонам, зевнул, мяукнул и сел позади него на доску, глядя на косо лежащую на земле тень от помоста. Погладил отцов хвост. Отец высунул длинный шершавый язык, с урчанием лизнул мне волосы на голове, и я заснул.
Меня разбудил страшный шум. Мяу-мяу! Трели заморского рожка и грохот гонгов и иностранного барабана, в которые грубо и мощно ворвался пушечный залп. Тень от помоста стала уже совсем короткой, со стороны улицы на плац вступало что-то яркое и слепящее. Неизвестно когда, но зеленые накидки стащили с больших пушек на краю плаца, и орудия теперь посверкивали на солнце своими светло-зелеными телами. Позади каждой пушки суетились четверо овчарок в мундирах, и хотя до них было далеко, шерсть на их телах сразу бросалась в глаза. Пушки походили на больших черепах, они то и дело высовывали и втягивали шею. Высунут немного шею вперед, выплюнут из пасти огненный шар, а после того оттуда же вылетает белый дымок. Собаки двигались позади пушек, словно деревянные куклы, такие несуразно маленькие. Выглядело все это очень забавно. Глаза мои стали видеть плохо. Подумав, я понял, что это от пота. Потер лицо рукавом, глядь, а рукав красный. Ничего страшного, зато с глазами вновь произошла перемена. Лицо отца перестало быть мордой барса, у него только тело зверя осталось, на заду еще что-то выпячивалось, видать, хвост еще на месте. У солдат при пушках головы тоже стали человеческими, а тела оставались собачьими. Вот и хорошо. Так и на душе стало намного легче, понимаешь, что все еще живешь среди людей. Но выражение лица отца было странное, не очень похожее на человеческое. Тут отец лизнул меня своим большим языком, я почувствовал себя счастливым и сразу замурлыкал. Мур-мур…
Среди входивших на плац войск двигался большой паланкин с синим верхом, перед ним шагали со знаменами, шелковыми зонтами и веерами образины с человечьими головами и звериными телами. Несли паланкин страхолюдины с телами лошадей и человечьими головами или с конскими головами и человеческими туловищами. Среди этих существ были еще и те, чьи тела венчали коровьи головы. Позади паланкина на заморской лошади восседало чудище с волчьей головой и человеческим телом. Я, конечно, понял, что это Клодт, немецкий генерал-губернатор Циндао. Я слышал, что его прежний скакун был убит моим тестем из самодельной пушки, а новую клячу он наверняка отобрал у кого-то из подчиненных. После Клодта шли еще конные, а за ними ехала тюремная повозка с двумя смертниками. А ведь говорили, что к сандаловой казни приговорен лишь один мой тесть? Почему же смертников двое? За повозкой следовала длинная вереница солдат, по бокам которых теснилось много простого люда. Мохнатых голов там было немало, я все же знал, что это простой народ. Где-то глубоко в душе вроде билась мысль, и глаза искали в разномастной толпе ей подтверждение, только как мысль-то облечь в слова? А и не надо особых слов. Я искал жену. После того, как вчера утром она убежала, напуганная моим отцом, я ее больше не видел, и знать не знал, ела она что-нибудь, пила ли. Хоть она и большая белая змея, но все же, как и прекрасная Бай Сучжэнь из сказок – змея добрая. Если она Бай Сучжэнь, то я – ее суженый Сюй Сянь. А кто же тогда Сяо Цин, которая была Бай Сучжэнь подругой и прислужницей? Кто Фа Хай, злой буддийский монах, вечно преследовавший молодых? А-а, точно, точно, Фа Хай – это Юань Шикай! В глазах просветлело, и я увидел, увидел, увидел-таки свою жену, зажатую в толпе женщин, она поднимала плоскую белую голову и высовывала багровый язык, протискиваясь вперед. Мяу-мяу! Из горла рвался громкий крик, но на меня глазами барса зыркнул отец:
– Не верти головой по сторонам, сынок!
7
После троекратного пушечного залпа надзирающий за казнью тигр-чиновник громко обратился к сидевшим посреди помоста Юань Шикаю и Клодту:
– Ваш покорный слуга, начальник уезда Гаоми, докладывает вашим превосходительствам, что до назначенного времени еще четверть часа. Личность осужденного Сунь Бина установлена, палачи на месте. Прошу указаний ваших превосходительств!
Юань Шикай на помосте вытянул тонкую и длинную черепашью шею. Из-под халата высовывалась пластина на спине, похожая на крышку котла. Одежда была натянута, словно зонтик из промасленной бумаги. Не тот ли это зонт, который Сюй Сянь одолжил у дружественных змеек, чтобы пересечь озеро, вот только каким образом этот зонт попал под халат Юань Шикаю? А-а, так это не зонт, это черепаховый панцирь! И смех и грех, как такое пресмыкающееся смогло стать важным сановником. Мяу-мяу! Круглая черепаха Юань свесил черепашью голову к морде серого волка Клодта, что-то проскрипел на черепашье-волчьем, затем вытащил красный приказной флажок и махнул им в сторону. Эта отмашка тебе не фунт изюму, это решительный удар, как говорится, острым ножом, которым разрезают спутанную коноплю или плотный кубик соевого творога без каких-либо обиняков. Видно, что у этой большой черепахи богатый опыт, это не обычная черепашка, а черепаха высокого ранга, обычной черепахе таким большим чиновником не стать. Правда, разница между этой рептилией и моим отцом все равно была очень большая. Увидев, что его превосходительство Юань дал отмашку красным флажком, чиновник, надзирающий за казнью, быстро собрался, неожиданно подпрыгнул на полцуня, глаза его загорелись пугающе злобным зеленым огнем. Тигриные усы встали дыбом. Зверь красиво оскалился и высоким голосом прокричал во всю глотку:
– Время пришло! Начать казнь!
Прокричав это, он снова сжался, усы еще больше затопорщились. Нет нужды сообщать мне твое имя, я и так знаю, что ты – Цянь Дин. Хоть на твоей белой тигриной голове и красуется черная шелковая шапка, хоть на тебе большой красный халат, хоть твой хвост спрятан под халатом, я сразу узнал тебя лишь по тому, как ты говоришь. Договорив, чиновник, согнувшись в поклоне, встал рядом со станком для казни, и его морда постепенно приобрела человеческий облик. Лицо, покрытое потом, имело вид очень жалкий. Десяток пушек бухнули три раза, и задрожала земля. Вслед за отцом, прежде чем взяться за большую работу, я, пользуясь возможностью, огляделся вокруг. По краям плаца собралось множество народу. Мужчины и женщины, стар и млад. Кто-то сохранял свой истинный облик, кто-то изменил его на человеческий, кто-то застыл где-то в процессе перемены, оставаясь полулюдьми-полузверями. Издалека было не распознать, кто есть кто, свинья, пес, корова или баран, видно было лишь огромное множество больших и малых голов, поблескивавших на солнце. Я гордо выпятил грудь и задрал голову – мяу-мяу! Потом я опустил глаза на свою новую, с иголочки, форму: длинный черный халат, как у монаха, широкий кумачовый пояс с большими кисточками, черные шаровары, высокие сапоги из оленьей шкуры. На голове у меня была круглая шапочка, которую я не мог видеть, а вот все остальные другие – только ее и видели. На лице и ушах у меня был толстый слой петушиной крови. Кровь уже высохла, во многих местах растрескалась, кожу очень неприятно тянуло во все стороны, но как бы неприятно мне ни было, кровью мазаться надо, так завещали предки. По словам отца, не будет установлений – круг не будет кругом, а квадрат не будет квадратом. Из-за того, что в петушиной крови на лице образовалось множество маленьких трещинок, отец во многом вернул человеческий облик, и теперь из него получился получеловек-полубарс. Его руки снова обрели форму человеческих, человеческим стало и лицо, только уши еще торчали торчком, как у барса, тонкие и прозрачные, с множеством выступающих волосков. Отец поправил на мне форму и негромко сказал:
– Не бойся, сынок, смело берись за дело, как отец тебя учил, пришло время нам с тобой не ударить в грязь лицом!
– Отец, я не боюсь!
Отец заботливо глянул на меня:
– Молодец, сынок!
– Пап-пап-пап, ты знаешь? Народ говорит, что мы с уездным одну поварешку в котле не поделим…
8
Я давно уже обратил внимание, что на тюремной повозке было аж две клетки с осужденными, в обеих – по Сунь Бину. Оба Сунь Бина вроде бы и на одно лицо, а если присмотреться, то между ними обнаруживалась большая разница. Истинный облик одного из этих Сунь Бинов – большой черный медведь, а другого – большой черный боров. Мой тесть – герой и не может быть свиньей, может быть только медведем. В восемьдесят третьей истории, что рассказывал мне отец, как раз и говорится о схватке черного медведя с тигром. В этой сказке медведь бьется с тигром на равных, но в итоге терпит поражение. Медведь терпит поражение не потому, что у него мало способностей, а потому, что он слишком уж честолюбив и искренен. Каждый нанесенный удар для него – битва на смерть. По словам отца, тигр, ощутив голод, сразу же отправляется на охоту за чем угодно, будь то фазан, антилопа или заяц. А если тигр хочет попить, то немедленно идет к горному источнику. Медведь же не ест и не пьет, а яростно вытаскивает с корнем небольшие деревья, расчищая поле боя, ему не нравится, когда недостаточно просторно. Наевшись и напившись, тигр возвращается, и бой с медведем возобновляется. В конце концов силы медведя сдают, тигр его одолевает и становится царем зверей. Вот как я опознал настоящего Сунь Бина. Кроме того, из этой парочки я могу отличить тестя по выражению глаз. У настоящего Сунь Бина взгляд вдохновенный, посмотрит на тебя – искры разлетаются. Ненастоящий же Сунь Бин отводит померкший взгляд, будто чего-то боится. Мне показалось, что лицо ненастоящего Сунь Бина тоже было очень знакомое, немного подумал и узнал его. Он не чужак, а нищий по имени Сяо Шаньцзы, верный ученик почтенного Чжу Восьмого. Каждый год четырнадцатого числа восьмого месяца он с красными перчиками на ушах изображает из себя сваху. А сейчас, на пятнадцатый день восьмого месяца, он вдруг взялся исполнять роль моего тестя. Ну просто смех да и только.
Отец гораздо раньше меня заметил, что осужденных на одного больше. Но старик в жизни видал всякое, подумаешь, на одного больше, да хоть на десять больше – разницы-то? Я услышал, как отец себе под нос буркнул:
– Хорошо, что лишний колышек приготовили.
Отец – поистине человек прозорливый, самому Чжугэ Ляну не уступит в смекалке.
Кого приколотим первым? Настоящего или поддельного Сунь Бина? Я пытался найти ответ на лице отца. Но его взгляд был устремлен на инспектирующего казнь Цянь Дина, а глаза того, обращенные на отца, были туманные, как у слепого. Выражение глаз Цянь Дина говорило отцу, что уездный уже ничего вокруг себя не замечал. Кого хочешь, того первым и приколачивай – все равно. Отец перевел взгляд на осужденных. В глазах поддельного Сунь Бина сквозило смятение, а глаза настоящего сияли. Настоящий Сунь Бин слегка кивнул отцу и звонко проговорил:
– Сколько лет, сколько зим, свояк!
Отец улыбнулся во весь рот и сложил руки перед грудью в малом поклоне:
– Свояк, поздравляю, большое событие!
Тесть радостно ответил:
– У тебя в первую очередь!
– Кто первый, вы или он? – спросил отец.
– Стоит ли спрашивать? – живо откликнулся тесть. – Как гласит пословица, кровь не водица!
Отец ничего не сказал, с усмешкой кивнул. Потом его усмешку будто бы сорвали и унесли, как ветерок уносит лист белой бумаги. Остался чугунный лик. Отец обратился к управским стражникам, сопровождавшим осужденных:
– Снимите кандалы!
Сбитые с толку стражники оглянулись по сторонам, словно ожидая чьего-то еще приказа. Отец нетерпеливо повторил:
– Снимите кандалы!
Стражники трясущимися руками сняли с тела тестя железную цепь. Тот расправил руки, смерил взглядом орудия казни и, как художник, который уже знает, как нарисует бамбук, уверенно улегся на сосновую доску, которая была значительно уже его тела.
Доска была очень гладкая, ее отцу тщательно обработал самый лучший в уезде столяр. Доска лежала плашмя на верстаке, на котором кололи свиней. Этот сосновый верстак использовался в нашем доме лет десять, пропитался свиной и собачьей кровью и был тяжелый, как железо, сюда его доставили из нашего двора с десятикратными передышками четверо дюжих управских посыльных. Устроившись на доске, тесть повернул голову и смиренно спросил отца:
– Правильно лежу, свояк?
Не обращая на него внимания, отец согнулся, вынул из-под верстака первосортную веревку из воловьей кожи и передал мне.
Я давно уже устал ждать, быстро принял у отца веревку и, как тренировался заранее, стал привязывать тестя. Тот недовольно бросил:
– Ты, зять, совсем плохо меня вяжешь, будто не уважаешь!
Отец рядом сосредоточенно следил за моими движениями и безжалостно поправлял там, где я вязал не так. Тесть сопротивлялся и орал во всю глотку, показывая, что он недоволен тем, как его привязывают. Он совсем разошелся, и отцу пришлось строго напомнить ему:
– Свояк, не упрямьтесь. Чего бояться, что перестаете владеть своим телом.
Тесть еще пошумел, но я его все же крепко-накрепко привязал к доске. Отец попробовал просунуть палец под веревку, у него не получилось, как и должно было быть. Отец удовлетворенно кивнул и тихо проговорил:
– Действуй.
Я торопливо подошел к корзине с ножами, взял ножик, который недавно использовал, чтобы зарезать петуха, схватил тестя за штаны, ловко резанул кругом, открыв половину его зада. Отец положил мне под руку пропитавшуюся маслом киянку из жужуба. Он сам выбрал из двух сандаловых колышков тот, что выглядел поглаже, и тщательно протер его смоченной в масле тряпицей. Стоя слева от тестя, он ткнул круглым и гладким острием колышка, похожим на лист камыша, тестю пониже копчика. Тесть безостановочно ворчал, из его рта сыпались разные выражения, в которые он то и дело вставлял словечки из арий маоцян. Было такое впечатление, что он абсолютно не думает о начинающейся казни. Но я слышал в его дрожащем голосе и видел в безостановочно подрагивающих ногах и животе глубокое внутреннее напряжение и страх. Отец с ним больше не разговаривал, он твердо держал обеими руками колышек, лицо его спокойно светилось красным, он смотрел на меня снизу вверх, и его взгляд был полон ободрения и надежды. Я чувствовал, что он действительно очень хорошо ко мне относится. Мяу-мяу, во всем мире не найдешь лучшего отца. Какое великое счастье, что у меня есть такой замечательный отец, мяу-мяу! Если бы моя мать всю жизнь не постилась и не молилась Будде, то я бы такого прекрасного отца не заимел. Отец кивнул, мол, действуй. Я поплевал на ладони, встал боком, расставив ноги, чтобы стояли крепко, словно собирался вбивать колышек в землю.
Подняв промасленную киянку, сначала потихоньку, чтобы набить руку, я стал постукивать по тупому концу колышка. Мяу-мяу, неплохо, сподручно. Стал я стучать сильнее, размеренно. Колышек цунь за цунем проникал в тело тестя. Удары киянки звучали негромко – бам-бам-бам. Мяу-мяу. Стук даже не заглушал тяжелого дыхания тестя.
Колышек проникал все глубже, и тело тестя стала бить дрожь. Оно хоть и было крепко привязано, но вся плоть дрожала, приводя в движение тяжелую сосновую доску. Я продолжал размеренно стучать – бам-бам-бам. Накрепко запомнил я отцовы наставления: если есть сила в руках, сынок, то у тебя все получится.
У тестя стала сильно мотаться по доске голова. Казалось, он сам растягивает себе шею. Если бы я не видел все собственными глазами, то и я бы не подумал, что шея человека может двигаться подобным образом: она резко вытягивалась до предела, словно растягиваемая веревка, будто голова хотела отделиться от тела и куда-то укатиться; потом шея резко втягивалась в тело, так, что шеи уже было и не видно, будто голова тестя росла прямо из плеч.
Бам-бам-бам…
Мяу-мяу…
Тело тестя пылало жаром, пот пропитал одежду. Когда он поднимал голову, было видно, как с макушки льется пот, желтый и густой, словно только что вынутый из котла рисовый отвар. Когда он поворачивал голову в сторону, я видел, что лицо у него раздулось и смахивало на золотистый медный таз. Глубоко запавшие глаза походили на глаза свиньи, которую я надувал перед тем, как снять шкуру… Мяу-мяу… Надутые мной же глаза…
Хлоп-хлоп-хлоп…
Мяу…
Сандаловый колышек уже вошел почти наполовину. Мяу. Ароматный запах сандала… Мяу… До этого времени мой тесть еще не голосил. На лице отца светило полное уважение к претерпевающему казнь. Потому что перед началом казни мы с отцом продумывали все, что может приключиться. Больше всего отец переживал по поводу всевозможных громких воплей и завываний, отчего я – впервые участвующий в казни юнец – мог бы задрожать от страха, заученные движения пойдут не так, колышек зайдет на недопустимую глубину, и я поврежу тестю внутренности. Отец даже приготовил для меня пару затычек, чтобы, случись такое, он мог бы заткнуть мне уши. Но тесть пока звуков не издавал, хотя его дыхание было громче и тяжелее, чем у черного быка, который тащит плуг. Но орать он не орал, слезы не проливал и прощения не просил.
Хлоп-хлоп-хлоп…
Мяу…
Я заметил, что у отца тоже катятся капли пота, а отец ведь человек непотливый. Мяу… Державшая колышек рука, похоже, дрогнула, в глазах отца случилась какая-то паника. Видя такое состояние отца, я тоже пришел в замешательство. Мяу, вообще-то мы ничуть не надеялись, что Сунь Бин сожмет зубы и не произнесет ни слова. Имея дело со свиньями, мы уже привыкли к воплям. Я резал свиней больше десяти лет, и за это время мне попалась лишь одна немая свинья и барахталась она так, что у меня руки и ноги отваливались, потом более десяти ночей кряду снились кошмары, в которых та свинья презрительно посмеивалась надо мной. Так что прошу вас, тесть, кричите! Мяу-мяу, а от него ни звука… У меня вдруг обмякли кисти, чуть закачались ноги, отяжелела голова, зарябило в глазах, в них стал затекать пот. Отвратительно пахло петушиной кровью. Голова отца превратилась в голову барса, красивые маленькие ручки покрылись черной шерстью. Тело тестя тоже покрылось черной шерстью, поднимающаяся и опускающаяся голова стала головой огромного медведя. Тело тестя стало значительно больше, силы в нем тоже намного прибавилось, веревки истончились и стали ломкими, казалось, что они в любой момент могут лопнуть. Моя рука потеряла уверенность. Я промахнулся и попал прямо по лапам отца. Отец охнул и опустил руку. Я еще раз промахнулся, на этот раз вдарил еще сильнее, и колышек в руках отца потерял равновесие, задрался вверх, и явно вошел не туда, куда нужно, пробив внутренности Сунь Бина. По колышку хлынула струя крови. Сунь Бин вдруг издал пронзительный вопль. Мяу-мяу, отвратительнее, чем у всех заколотых мной свиньей. У отца из глаз искры посыпались.
– Осторожнее! – негромко проговорил он.
Подняв рукав, я вытер лицо и тяжело перевел дух. На фоне вопля Сунь Бина, который становился все выше и пронзительнее, вернулось спокойствие, кисти окрепли, ноги встали твердо, исчезла тяжесть в голове, в глазах уже не рябило. Мяу… Лицо отца приобрело прежний облик. Голова тестя тоже перестала быть головой медведя. Я с воодушевлением продолжал наносить точные удары колотушкой.
Бам-бам-бам…
Мяу-мяу…
Вопль Сунь Бина звучал безостановочно, в нем тонули все звуки вокруг. Колышек восстановил равновесие и, направляемый отцом, цунь за цунем входил меж внутренностей и позвоночника Сунь Бина все глубже и глубже…
А… о… у… ой…
Мяу-мяу-мяу…
Из тела тестя вырывался будоражащий воображение звук, словно у него внутри засела стая котов в любовном томлении. От этого звука я не знал, что и думать, может, уши мои уже подвели меня. Странно, странно, очень странно будет, если у тестя в животе – коты. Я почувствовал, что опять отвлекаюсь, но в этот решающий момент меня успокоил и ободрил отец. Когда Сунь Бин особенно жутко возопил, усмешка на лице отца заставляла ощущать сердечную близость с родителем. Смеялись и глаза, и брови отца. Глаза у него сузились до щелочек. Будто он проводил не самую жестокую казнь в Поднебесной, а, покуривая кальян, слушал театральное представление, мяу-мяу…
В конце концов сандаловый колышек вышел у Сунь Бина из плеча, в том месте у него сразу выпятилась одежда. Отец с самого начала рассчитывал, что колышек выйдет у Сунь Бина изо рта, но, рассудив, что тот всю жизнь любил петь, а вышедший изо рта колышек не позволит ему это делать, направил колышек так, что он вышел из плеча. Я отложил киянку, взял ножик и прорезал тестю одежду на плече. Отец знаком велел мне бить дальше. Взяв киянку, я ударил еше с десяток раз, мяу-мяу, и сандаловый колышек более-менее равномерно пронизал тело Сунь Бина. Сунь Бин еще орал благим матом, ничуть не с меньшей, а возможно даже с большей силой. Отец тщательно осмотрел места входа и выхода колышка. По колышку стекала кровь. По лицу отца разлилось удовлетворение. Я услышал, как он протяжно вздохнул, и по его примеру тоже испустил протяжный вздох.
Мяу…
9
Под руководством отца четверо управских стражников сняли с верстака сосновую доску с тестем и осторожно положили ее на открытый помост, который был выше всех крыш в уездном городе. Одной стороной помост плотно примыкал к навесу, из изначальной необструганной доски получалась длинная дорожка, забраться по которой ничего не стоило, но с четверых дюжих стражников просто лил пот, и они один за другим протопали по ней, оставляя мокрые следы. Сунь Бин был крепко привязан к доске. Он продолжал вопить, но хрипло, сил его легких уже не хватало на крики. Мы с отцом забрались на помост вслед за стражниками. Наверху помоста была выстелена из широких досок ровная площадка, от которой веяло ароматом сосновой смолы. В самом центре площадки возвышался толстый сосновый ствол, чуть ниже вершины был прибит белый брус длиной три цуня, вся эта конструкция была очень похожа на крест, который я видел в чужеземной церкви у северных ворот.
Стражники осторожно положили Сунь Бина, потом отошли в сторону и стали ждать распоряжений. Отец велел мне взять ножик и перерезать стягивавшие тело Сунь Бина веревки, и как только я это сделал, тело тестя сразу свободно повисло. Руки и ноги неистово задергались, а вот туловище, скрепленное сандаловым колышком, не шевелилось. Чтобы сохранить ему силы и чтобы он своими резкими движениями не нанес вреда внутренним органам, под руководством отца и с моим участием четверо стражников подняли Сунь Бина, засунули его ноги в черную деревянную колоду, а руки привязали к поперечине белого цвета. Так он и встал на ровной площадке. Свободной оставалась у него лишь голова, изо рта которой раздавались громкие проклятия:
– Клодт, твою бабушку! Юань Шикай, твою бабушку! Цянь Дин, твою бабушку! Чжао Цзя, твою бабушку! Ай…
Струйка крови из уголка рта стекала ему на грудь.
Мяу-мяу…
10
Когда я сошел с помоста, поднял голову и огляделся по сторонам, сердце вдруг сжалось и перехватило дыхание. Мяу…
С четырех сторон плаца стояло множество людей. Под ослепительно-белыми лучами солнца их головы сверкали. Ясное дело, головы взмокли от пота, если бы не пот, то они никак не могли бы так сверкать. В небо вместе с голубями взлетали ругательства Сунь Бина, они перекатывались во все стороны волна за волной. Среди простого народа, как колонны, возвышались солдаты, иностранные и юаневские. В голове билась мысль, мяу, ты знаешь, о чем я думаю. Взгляд блуждал по толпе, искал кого-то. А, нашел! Жену держали за руки две дородные женщины, а еще одна дылда крепко обнимала ее за талию так, что жене было не сделать и полшага вперед, она могла лишь подпрыгивать. До ушей вдруг донесся ее пронзительный плач, густо-зеленый, как лист бамбука.
От плача жены сердце охватило волнение. После того, как у меня появился отец, я почувствовал, что жена мне уже и не столь близка, но до его появления более родного человека, чем жена, у меня не было. Жена среди бела дня позволяла мне сосать ее грудь. При одной мысли о груди жены мой петушок раскукарекался. Мяу-мяу, я вспомнил, как она сказала: «Катись отсюда к своему папочке, сдохни там в его комнате!» Я не пошел, так она принялась пинать меня… При воспоминании о достоинствах жены в глазах защипало, в носу засвербело, мяу-мяу, я чувствовал, что вот-вот польются слезы. Я сбежал с помоста, собираясь броситься туда, к жене, чтобы погладить ее грудь, услышать ее запах. В кармане лежал солодовый леденец, отец мне его купил. Леденец недоеденный, вот и отдам ей, пусть съест. Но в мою кисть вцепилась чья-то маленькая горячая рука. Даже смотреть не надо было, ясно, что это рука отца. Отец потащил меня к верстаку для убоя свиней. Там нас ждал еще один осужденный, ждал еще один проваренный в кипящем масле гладкий сандаловый колышек. Отец рта не раскрывал, все, что он хотел сказать мне, он передал рукой. В ушах раскатывалось несказанное им. Сын, ты делаешь великое дело, не надо предаваться пустым мыслям, нельзя из-за какой-то женщины отставлять в сторону дела государственные и дела цинского двора, это недопустимо, за это можно и голову сложить. Отец много раз говорил тебе: в нашем ремесле, как только мы нанесем на лица кровь белого петуха, мы уже не люди, нас уже не касаются людские страдания. Мы – орудия государевы, на нас смотрят как на исполнителей закона. Как ты можешь при таких обстоятельствах идти к жене, чтобы передать ей солодовый леденец? Отец тебе не разрешит такого, а их превосходительства Юань Шикай и Клодт – тем более. Взгляни на помост, на своего тестя, который разыгрывает для всех нас большое представление, а теперь посмотри на наблюдающих за этим сановников – они злющие, как тигры и волки.
Глянул я на помост. Лица Юань Шикая и Клодта и впрямь потемнели от злости, из их глаз вылетали снопы лучей зеленого цвета, похожие на острия иглы или пшеничные ости, и попадали прямо в меня. Торопливо понурив голову, я вслед за отцом вернулся к верстаку. А про себя бубнил: «Не плачь, жена, все равно этот твой отец – нехороший отец, сама рассказывала, как он позволил ослу прокусить тебе голову. Вбили такому отцу сандаловый колышек куда нужно – и поделом. Если бы моему отцу, такому хорошему, сделали то же самое, то вот по нему стоило бы поплакать. А по такому отцу, как Сунь Бин, плакать не надо. Ты думаешь, ему очень больно, это не обязательно так, на самом деле он совсем гордый, вон недавно с моим отцом обменялся приветствиями, мяу-мяу…»
Цянь Дин все так же стоял, где стоял, словно глядя перед собой, но я-то знал, что он ничего не видит. Тоже мне надзирающий за казнью чиновник, дрючком своим все бахвалится, а никакой пользы от него нету, уставился на своих подчиненных, а мы с отцом отдуваемся за всех. Раз повозка привезла двух Сунь Бинов, значит, нам с отцом обоих казнить нужно будет одной сандаловой казнью. Настоящего Сунь Бина мы уже успешно отправили на помост. По выражению лица отца я понял, что у нас с ним вышла небольшая оплошность, но в основном все прошло довольно успешно. Коли первая лошадь на скачках добивается успеха, то и вторая уже несется вихрем. Двое стражников вынули из-под Сунь Бина сосновую доску и положили ее на верстак для колки свиней. Отец спокойно сказал охранявшим ненастоящего Сунь Бина стражникам:
– Снимите кандалы.
Стражники сняли с тела ненастоящего Сунь Бина тяжелые цепи. Освободившись от них, тот не стал, как настоящий Сунь Бин, потягиваться, а наоборот, подобно расплавившейся свече, невольно растекся по земле. Лицо было бледное, губы еще бледнее, как порванная оконная бумага. Глаза закатились, белые, как у откладывающего яйца мотылька. Подтащив его к верстаку, стражники отпустили руки, и смертник, как комок грязи, рухнул на землю.
Отец велел стражникам поднять ненастоящего Сунь Бина и положить на сосновую доску на верстаке для колки свиней. Он лежал на доске, корчась всем телом. Отец дал мне знак связать его веревкой. Я умело привязал его к доске. Не дожидаясь указаний отца, я взял маленький нож для очистки мяса от костей и пропорол отверстие в штанах ненастоящего Сунь Бина на заду. Отдернул ткань – ой, это просто невозможно. Из штанов ублюдка понесло жуткой вонью. Этот тип уже успел обделаться.
Нахмурившись, отец наладил сандаловый колышек пониже копчика ненастоящего Сунь Бина. Я взял киянку, шагнул к нему, неторопливо занес ее и тут же почувствовал, как в лицо ударила еще более отвратительная вонь. Отбросив киянку и зажав руками нос, я бегом бросился прочь, словно пес, оглушенный зловонием хорька. Отец крикнул мне вслед, строго, но негромко:
– Вернись, Сяоцзя!
Крик отца пробудил во мне чувство ответственности, я остановился, а потом неохотно, кругами, приблизился к нему. У ненастоящего Сунь Бина, наверное, все нутро гнилое, не может так страшно вонять обыкновенное дерьмо. Как быть? Отец еще держал обеими руками сандаловый колышек, ожидая, что я начну колотить по нему киянкой. Кто его знает, что еще вылетит у этого мерзавца из задницы, когда колышек будет входить в его тело? Отец уже много раз говорил о важности сегодняшнего дела, и я понимал, что даже если у него пули будут вылетать из задницы, я все равно должен буду стоять там и работать киянкой. Только вот вонь, вылетающая из второго смертника, будет пострашнее, чем пули. Я чуть шагнул вперед, в животе все бурлило и рвалось наружу. Пожалей меня, батюшка! Если бы только мне не нужно было проводить эту казнь. Боюсь, что заживо задохнусь газами еще до того, как забьем колышек до конца…
Небо смилостивилось, в последний момент восседавший на помосте и вроде бы клевавший носом Юань Шикай отдал приказ заменить для осужденного Сяо Шаньцзы изначально назначенную сандаловую казнь на отсечение головы от тела. Услышав этот приказ, отец отбросил сандаловый колышек, нахмурился, затаил дыхание, выхватил из-за пояса у ближайшего к нему стражника короткий меч, одним прыжком вернулся назад, с несвойственной его возрасту расторопностью взмахнул мечом, блеснуло лезвие, и никто глазом моргнуть не успел, как отсеченная голова настоящего Сяо Шаньцзы, ненастоящего Сунь Бина упала под верстак.
Мяу…