Сандаловое дерево рождается в глубине гор. Осенью оно расцветает кроваво-красным цветом. В его стройном стволе целых 18 чжанов, и в нем скрывается доблестный дух великого мужа всего леса. Все сравнивают пунцовые уста сандала по прелести с изогнутыми губками красавиц. Доводят всех до слез льющиеся из них щебетание миловидных иволг, пение феникса и переливы ласточек. Все утверждают, что этот статный сандал сердечен и хорош собой, сыскав себе добрую славу раскидыванием плодов по проходящим мимо повозкам. Все заверяют, что звук у него чистый, как у трещотки, и вечно стремится к свежести и новизне, вызывая в памяти ровное и умиротворенное пение учеников «Грушевого сада». Все поговаривают, что сандаловая повозка блещет на свету и легко бежит за лошадьми. Такие ровно повозки служили светлой Луне во времена Цинь и были в помощь войскам во времена Хань. Все заявляют, что аромат сандалового дерева струится, подобно мелодии цитры-цинь, напоминая о подвиге, который свершил Чжугэ Лян со своей уловкой пустого града[144]. Все оглашают, что сандал благостно служит последователям Будды, тайно верша добро и накапливая славные дела… И кто из этого множества людей мог бы представить себе, что когда-нибудь увидит, как кол сандалового дерева пронзает человека, верша бесстыжую в своей жестокости казнь в последние дни угасающей династии?
1
Голова Сяо Шаньцзы упала на землю, белое солнце вдруг стало красным. Почтенный Чжао Цзя – эта скотина, которая хуже свиньи или собаки, – высоко поднял голову, с которой все еще капала кровь, и ткнул мне ее прямо в лицо. С наигранно торжественным выражением на лице, вызывающим только брезгливость и тошноту, Чжао Цзя провозгласил:
– Казнь завершена, прошу ваше превосходительство засвидетельствовать!
Сердце мое было в смятении, перед глазами висела красная пелена, в ушах грохотали ружья и пушки, повсюду чувствовался запах крови, в нос било гадкое зловоние. Совсем в тупик уже зашла Великая Цинская династия! Что она сделает с тобой, Цянь Дин? Предоставит тебя самому себе или погребет тебя вместе с собой? Одна нерешительность – не знаешь, как быть. Оглядываешься вокруг – всеобщая мерзость и полное запустение. Согласно достоверным сведениям, императрица, захватив с собой государя, уже бежала в Тайюань. А в Пекине уже бесчинствуют злодеи: в императорском дворце, в наисвященнейшем месте, самовольно устроили казармы войск восьми держав[145]. Может уже и нет никакого императорского двора, и от него в разрушенной столице осталось одно название? Однако Юань Шикай, его превосходительство Юань, не повел на защиту столицы отборные войска, созданные на казенные сто миллионов лянов серебра, не пошел он убивать предателей и ловить главарей, а остался в Шаньдуне, заодно с заморскими дьяволами подавлять наших единокровных братьев. Ясное дело: у волчонка – волчье сердце. Как говорится, амбиции и замыслы Сыма Чжао известны каждому[146]. Даже озорники из глухих переулков напевают: «Нечисты дела в империи Цин, гуляют по ней многие ветры и волны. А Юань уже не военачальник, ему бы сразу в императоры». Эх, великая Цин, вырастила тигра ты на свою голову. Эх, Юань Шикай, сколько в тебе скрытого коварства. Ты устроил резню моему народу, защитил право иностранцев на дорогу, кровью простолюдинов ублажил великие державы. У тебя в руках – крупные военные силы, ты спокойно созерцаешь и пережидаешь крупные перемены, крепко держишь инициативу, да и всю судьбу великой Цин. Императрица, государь, как же вы этого не понимаете? Если вы искренне верите, что Юань защитит и избавит вас от трудностей, то пускай уж рухнет вся трехсотлетняя династия… Если быть искренним с самим собой, то я ни в коей мере не был решительно и бесповоротно преданным государю сановником. Мне недоставало жертвенности собой во имя высших идеалов, я не был храбрецом, готовым собственноручно убить предателя, я с детства только и делал, что читал книги и занимался фехтованием да боевыми искусствами – вот и все. По храбрости я уступал актеришке Сунь Бину, а по чувству справедливости – нищему Сяо Шаньцзы. Я был поддакивающим трусом, идущей на уступки тряпкой. То величественный и жесткий, то чрезмерно осторожный, как крыса, которая, высовываясь из норки, оглядывается туда-сюда, я, как всякое пустое место, был полон нерешительности. Я подчеркиваю свое превосходство над простыми людьми, но льщу и заискиваю перед начальством и иностранцами. Я – бесстыжий негодяй и подхалим, только и знающий, как третировать нижестоящих. Трусливый уездный начальник Гаоми Цянь Дин! Ты еще при жизни – ходячий труп. По сравнению с тобой даже Сяо Шаньцзы, наложивший в штаны от страха перед казнью, в три тысячи раз сильнее. Коли нет дерзания, позволяющего головой подпирать небо, а ногами стоять крепко на земле, вот и живи прихвостнем. Сам привык к этому, сделался псом – так исполняй свои обязанности надзирающего за казнью. Собрав рассеянный взгляд, я увидел перед собой палача Чжао Цзя с человеческой головой в руке, четко услышал его доклад об усекновении, будто то было большим достижением, и до меня дошло, что надо что-то делать. Я быстрым шагом вышел на передок помоста, приподняв халат и взмахнув рукавами, встал на одно колено перед восседавшими в креслах предателем и бандитом и громко возгласил:
– Казнь завершена, прошу ваши превосходительства засвидетельствовать!
Юань и Клодт тихо перебросились парой слов. Клодт расхохотался. Оба негодяя встали и по ступенькам у края сцены спустились вниз.
– Вставай, начальство Гаоми! – ледяным тоном бросил Юань Шикай.
Поднявшись, я последовал за ними. Дюжий Юань Шикай и длинный, как соломина, Клодт шли плечом к плечу, шагая в ногу, как утка и цапля, и неторопливо направлялись к месту совершения казни. Я опустил брови и свесил голову, но не отрывал взгляда от их спин. У меня в сапоге был острый кинжал, и будь у меня хоть чуточку смелости, то я бы в этот момент мог заколоть обоих – и предателя, и бандита. Я был хладнокровен и спокоен, когда один руководил поимкой Сунь Бина, но теперь, когда я следовал за руководством, у меня поджилки тряслись. Видно было, что, уподобляясь тигру и волку в отношениях с простым народом, я перед начальством и иностранцами оказывался тупым бараном. Да и не бараном даже, тот может рогом наподдать. Нет, я – трусливая крыса.
Остановившись перед добрым молодцем Сунь Бином, Юань Шикай и Клодт задрали головы, чтобы посмотреть на распухшее от крови, сильно изменившееся лицо смертника. Изо рта у того текла кровь, от опухших глаз остались одни щелочки. Из-за выбитых зубов ругательства, вылетавшие из него, выходили шепелявыми, но разобрать их еще было можно. Он костерил Юань Шикая и Клодта почем зря, даже пытался кровавой слюной плюнуть им в лица. Но сил, очевидно, Сунь Бину не хватало, и слюна превращалась в пузыри, как у улюлюкающего младенца, балующегося икринками краба, то и дело вылезающего из своей норки. Юань Шикай довольно кивнул:
– Начальник Гаоми, выдать Чжао Цзя с сыном вознаграждение, как договорено, а также включить их в число служителей, ответственных за казни, и назначить им жалованье.
Шедший позади меня Чжао Цзя бухнулся на колени на доску, которая вела наверх помоста, и громко воскликнул:
– Благодарю ваше превосходительство за оказанную милость!
– Ты, Чжао Цзя, уж постарайся, – дружески, но строго продолжал Юань Шикай, – надо, чтобы он не умер, чтобы непременно дотянул до двадцатого, до церемонии открытия движения по железной дороге, прибудут иностранные журналисты все снимать. Если он у тебя помрет раньше, то не обессудь, но наша с тобой дружба на том закончится.
– Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, – в полной готовности ответил Чжао Цзя, – недостойный обязательно приложит все силы, чтобы преступник дожил до двадцатого, до церемонии открытия.
– Начальник Гаоми, вижу, постарался ты для государыни и государя, привел три смены стражников, чтобы попеременно несли дежурство, – с усмешкой проговорил Юань Шикай, – их пока обратно отправлять не надо. После открытия железной дороги уезд Гаоми станет столицей великой Цин. Если тебя к тому времени не повысят, то все равно разбогатеешь. Говорят же вроде, что каждый свисток паровоза – на вес золота. А по чести, дружище, теперь я вместо тебя заправляю уездом и всем народом в нем!
Юань Шикай громко расхохотался, я поспешно опустился на колени и на фоне хриплых проклятий Сунь Бина проговорил:
– Премного благодарен вашему превосходительству за покровительство, ваш покорный слуга будет трудиться со всей ответственностью!
2
Взявшись за руки, словно пара неразлучных друзей, Юань Шикай и Клодт сошли с помоста. В окружении юаневских и иностранных солдат большой паланкин Юаня с восемью носильщиками и высокий скакун Клодта покинули плац и направились к уездной управе. На плацу поднялась пыль, на главной улице по синим плиткам звонко зацокали лошадиные копыта. Управа уже стала для Юань Шикая и Клодта временной резиденцией, а Академия Всеобщей добродетели превратилась в конюшню и казарму для иностранных солдат. С их уходом стоявшие по бокам плаца зрители из простонародья начали двигаться вперед. Я испытал замешательство и испуг. Только что сказанные его превосходительством Юанем слова разволновали душу. Когда тот сказал, мол, ты еще можешь получить повышение… Повышение, повышение… В душе моей забрезжила надежда. Это значит, что, по мнению его превосходительства Юаня, я все-таки – толковый служащий, и его превосходительство Юань не держит на меня зла. А ну прикинем. В деле Сунь Бина именно я все устроил как надо. В одиночку пробрался в стан противника, один захватил Сунь Бина, избежал потерь среди правительственных войск и иностранных солдат. Проведение сандаловой казни я взял под свою личную ответственность, трудился денно и нощно, все делал в кратчайшие сроки, с наилучшим качеством, приготовил все инструменты и сооружения, необходимые для проведения этой потрясающей казни, у любого другого чиновника такого великолепия не получилось бы. Возможно даже, что его превосходительство Юань и не такой двуличный, каким все его считают, возможно, он талантливый и имеет далеко идущие планы: великая верность в чем-то подобна большому предательству, а истинный ум всегда напоминает сущую глупость. Может быть, его превосходительство Юань – главная опора в деле возрождения великой империи Цин. Эге, я все же – маленький глава уезда, повинуюсь приказам высшей власти, честно исполняю свой долг, свои дела обделываю только в заданных пределах, а все, что касается дел государственных, – не мое дело. Пусть о том пекутся императрица и государь. К чему таким маленьким людям, как я, браться не за свое дело?
Я преодолел сомнения и колебания, снова обрел находчивость и деловитость, отдал приказ трем сменам стражников расположиться на помосте и под ним и охранять лежавшего на кресте Сунь Бина. Люди надвигались со всех сторон плотными рядами. Казалось, что собрались простолюдины со всего уезда. Бесчисленные лица, сияющие кровавыми отблесками в лучах заходящего солнца. Над нашими головами промелькнули вороны, они уселись на отливающую золотистыми бликами крону дерева на восточном краю плаца, там у них были гнезда, там был их дом.
– Почтенные земляки, возвращайтесь по домам, возвращайтесь и живите вопреки всем унижениям. Я, начальник уезда, взываю к вам! Зачем становиться ягнятами, которым уготовано заклание! К чему вам противиться уже свершившемуся. Принявший сандаловую казнь на помосте Сунь Бин, прародитель вашей маоцян – печальный тому пример.
Но народ пропускал мои благожелательные увещевания мимо ушей и, подобно волнам, набегающим на отмель, невольно надвигался на помост, окружая его. Стражники мои один за другим обнажили мечи, как перед приближающимся врагом. Народ хранил молчание со странным выражением на лицах, от которого я пришел в смятение. На западе заходило багровое солнце, на востоке появился месяц Луны – яшмовый заяц на небосклоне. Мягкий свет заходящего солнца смешался над плацем Всеобщей добродетели с прохладным и чистым серебристым сиянием полной луны, смешался над помостом, смешался на лицах людей.
– Расходитесь, почтенные земляки, возвращайтесь по домам…
Народ безмолвствовал.
И тут давший горлу передышку Сунь Бин запел. Его рот шепелявил, грудь вздымалась, как старые кузнечные мехи. С места, где он лежал, можно было полностью обозревать окружающую обстановку. Оказавшись в таких обстоятельствах, хватило бы дыхания, как тут упустить возможность запеть. То был дар, данный Сунь Бину от природы. Даже можно сказать, он ждал такой возможности. Я внезапно понял, что народ сгрудился у помоста совсем не за тем, чтобы похитить Сунь Бина, а чтобы услышать его пение. Простолюдины тянули вверх головы, невольно разевали рты, как заядлые театралы, пришедшие насладиться зрелищем.
– Пятнадцатый день восьмого месяца… Светит луна… На высокий помост задувают ветра…
Сунь Бин раскрыл рот, и из него полилась печальная мелодия маоцян. От долгой ругани и воплей горло у него подсело, но от этого и от растерзанного тела пение выходило торжественно-печальным и унылым, потрясая душу и трогая сердце. Я невольно признал, что выросший в одной из захолустных деревушек небольшого уезда Сунь Бин – талант, герой, человек не хуже тех, что вошли в жизнеописания, оставленные после себя Великим историком Сыма Цянем[147], его имя останется в веках, на устах потомков, в текстах маоцян. По имеющимся у меня сведениям, после поимки Сунь Бина в северо-восточном крае даже появилась временная труппа маоцян. Туда во время смуты вошли те, кто выступал на похоронах и поминаниях погибших. Всякий раз при их выступлениях все начиналось с плача, плачем и заканчивалось, но в текстах арий уже присутствовали слова о борьбе Сунь Бина против немцев.
– Тело мое разодрано казнью… Смотрю на родные места, кругом идет голова…
Люди внизу помоста стали всхлипывать, задыхаясь от плача, но среди всхлипов кое-где раздавалось скорбное мяуканье. Даже в этих печальных обстоятельствах люди не забывали подпевать поющему.
– Вижу, мой край родной охвачен огнем… Жена моя, дети мои, мы все не умрем…
Народ под помостом в тот миг вдруг словно ощутил свой долг поддержать поющего. Все, не сговариваясь, разразились мяуканьем на все лады. На фоне этого песнопения вдруг разнесся горестный и скорбный крик, похожий на крутящийся под небом белый дымок:
– О отец… мой родной…
Чувственный пыл этого крика слился с великой скорбью маоцян, с хриплым пением Сунь Бина на помосте, с мяуканьем толпы под ним и придал сцене еще больший накал. Я ощутил острую боль в сердце, словно меня ударили кулаком в грудь. Любимая пришла. Возлюбленная моя, родная дочь Сунь Бина, Сунь Мэйнян. Хоть в последние дни я страшно перепугался и трепетал, как сухой желтый листок на дереве под ветром, но ни на миг не забывал я об этой женщине, и совсем не потому, что она уже носила под сердцем моего ребенка. Я увидел, как Мэйнян продвигалась через толпу, как угорь через стайку черных рыб. Толпа расступалась перед ней, очищая дорогу к помосту. С распущенными волосами, в неопрятном платье, с грязным лицом она походила на вернувшуюся к жизни покойницу, в ней не было ничего от прежней ясности и прелести. Но это несомненно была Мэйнян. Кто, как не она, был готов рвануть к помосту? Я обдумывал, пустить ее на помост или нет.
– Я, я, я сподвиг снизойти к нам небесных воинов и генералов…
Пение Сунь Бина прервали жестокие приступы кашля, в перерывах между которыми из его груди вырывался петушиный хрип. Солнце уже закатилось. На фоне темно-красного зарева у линии горизонта освежающее сияние полной луны разливалось по большому вспухшему лицу смертника бронзовым блеском. Большая голова Сунь Бина неловко качалась, постукивая по толстому сосновому столбу. Изо рта смертника вдруг хлынула черная кровь. По помосту разнесся омерзительный запах. Голова бессильно упала на грудь.
Меня охватила паника, нехорошее чувство черной тучей накрыло сердце. Неужели он вот так взял и умер? Как будет рвать и метать его превосходительство Юань! В какую ярость придет Клодт! Лопнет, как мыльный пузырь, вознаграждение Чжао Цзя с сыном, мое повышение тоже окажется лишь радужной мечтой. Я вздохнул и снова задумался. Помер – ну и ладно, помер – вот и прекрасно, помер – вот и нарушил все планы Клодта, вся его торжественная церемония открытия железнодорожного движения теперь сорвется. Ох, и посчастливилось тебе помереть, Сунь Бин! Светлой смертью ты умер! Ты сохранил твердость духа героя, подал народу пример. Останься ты в живых еще четыре дня, испытал бы ты мучения, какие и представить невозможно. А ты, Цянь Дин, остался в этом гибнущем государстве, когда императорский двор скитается бездомным, остался ты в пору бедствий, когда проливаются реки крови. И у тебя еще находится наглость думать о повышении. Насколько это низменно, насколько глупо! Правильно, Сунь Бин, что ты так умер, совсем не нужно было жить дальше, давно бы уже вознесся ты на небеса и зажил бы ты там на широкую ногу…
Из-под навеса появились Чжао Цзя и Сяоцзя. Чжао Цзя шел впереди с бумажным фонарем, Сяоцзя шел позади с черной чашей в руках. Размеренными маленькими шагами они ступили на доску, ведущую на помост, и прошли рядом со стоявшей на ней Мэйнян.
– Отец, что с тобой сделали… – всхлипнула Сунь Мэйнян и бегом, топая по доске, кинулась за ними. Я шагнул в сторону, и они миновали меня. Стражники на помосте бросили на меня взгляды. Я ответил им невидящим взором. Все мои помыслы были сосредоточены на Чжао Цзя, Сяоцзя и Мэйнян. Все они – родственники. Пришли на помост к претерпевающему жестокую казнь Сунь Бину, и в этом ничего особого не было. Будь здесь его превосходительство Юань, он, наверно, тоже не стал бы мешать им.
Золотистый свет высоко поднятого фонаря Чжао Цзя осветил спутанные волосы на голове Сунь Бина. Свободной левой рукой Чжао Цзя поднял голову Сунь Бина за подбородок. Я увидел лицо смертника. Я посчитал, что тот уже умер, но он все еще был жив. Грудь его все еще яростно вздымалась и опускалась, из носа и рта вырывалось тяжелое дыхание, похоже, жизненная сила в нем была еще сильна, от этого я ощутил не только разочарование, но и удовлетворение. Внутри появилось смутное чувство, что Сунь Бин вовсе не арестант, которого подвергают мучительной казни, а смертельно больной, хотя у меня уже не оставалось надежды на его исцеление. До меня дошло, что палачи хотят продлить существование умирающего, продлить до всех допустимых пределов… Что касается меня, то в вопросе того, должен ли Сунь Бин был умереть или еще пожить, у меня были большие сомнения.
– Дай ему женьшеневого отвара! – велел Чжао Цзя сыну.
Только теперь я почуял горьковатый аромат первоклассного женьшеня из черной чаши, которую нес, как драгоценный сосуд, Сяоцзя. Про себя я невольно исполнился уважения к тому, насколько обстоятельно относился к своему делу почтенный Чжао Цзя. В неразберихе, возникшей после совершения основной части казни, палач сумел сварить женьшеневое лекарство. Возможно, он еще до казни по заранее намеченному плану поставил вариться под навесом горшок с целительным отваром, предвосхищая дальнейшее развитие событий.
Сяоцзя шагнул вперед с черной чашкой в одной руке, взял другой суповую ложку, зачерпнул отвара и поднес питье ко рту Сунь Бина. Как только ложка коснулась губ смертника, рот того жадно раскрылся, как у слепого щенка, наконец ухватившего материнский сосок. Рука Сяоцзя дрогнула, и большая часть отвара пролилась Сунь Бину на подбородок – туда, где когда-то развевалась пышная борода. Чжао Цзя недовольно проворчал:
– Осторожнее!
Но Сяоцзя – мастер резать свиней и собак – явно не был приспособлен для такой деликатной работы. Зачерпнув вторую ложку, он снова больше половины пролил на грудь Сунь Бина.
– Ну что ты делаешь? – Чжао Цзя явно расстроился и сунул фонарь в руки Сяоцзя с словами: – Держи фонарь, сам поить буду!
Не успел он взять черную чашу из рук Сяоцзя, как вперед шагнула Сунь Мэйнян, выхватила у него чашу из рук и мягко проговорила:
– Над тобой, батюшка, было совершено великое злодеяние. Попей вот женьшеневого отвара, попьешь, может быть, полегчает…
Я увидел, что глаза Сунь Мэйнян были полны слез.
Чжао Цзя по-прежнему высоко держал фонарь, Сяоцзя поддерживал подбородок Сунь Бина, а Мэйнян зачерпнула отвара и, не расплескав ни капли, влила его Сунь Бину в рот.
Я забыл, что передо мной преступник на помосте. На миг показалось, что передо мной возникла семейная сценка: три человека ухаживают за больным родственником и отпаивают его лекарством.
Попив отвара, Сунь Бин значительно воспрял духом. Дышал он уже не так тяжело, шея могла удерживать вес головы, он уже не сплевывал кровью, да и одутловатость лица, похоже, тоже немного спала. Мэйнян передала черную чашу Сяоцзя и взялась развязывать веревки из бычьей кожи, которыми Сунь Бин был привязан к кресту, нежно приговаривая:
– Не волнуйся, отец, сейчас домой пойдем…
В моей голове возникла пустота, какое-то время я не понимал, как быть с тем, что происходило у меня перед глазами. А стреляный воробей Чжао Цзя сунул фонарь в руки сына и протиснулся между Сунь Бином и Мэйнян. В его глазах поблескивал холодный свет. Чжао Цзя издал сухой смешок и проговорил:
– Очнись, невестка, этот человек в глазах императорского двора – опасный преступник, если мы его отпустим, то нас всех вырежут под корень!
Вытянув руку, Сунь Мэйнян влепила ладонью по лицу Чжао Цзя пощечину, а затем и меня наградила затрещиной. Она встала перед нами на колени, и изо рта ее вылетел горестный вопль. Она с плачем причитала:
– Отпустите моего отца… Умоляю вас, отпустите моего отца…
В ярком лунном свете я увидел, как простолюдины перед помостом тоже бухнулись на колени. Они кричали невпопад, но слова были те же:
– Отпустите его… Отпустите…
Внутри меня все бушевало, я без конца тяжело вздыхал. Эй, народ, откуда вы можете разобраться, что происходит у вас перед глазами, откуда вам знать, что на душе у Сунь Бина, вы лишь видите, что он мучается на помосте, но подумали ли вы, что то, как он большими глотками глотал женьшеневый отвар, говорит о том, что он не желает умирать, но он и жить не желает. Если бы он хотел жизни, то еще вчера ночью сбежал бы из тюрьмы, и даже духи бы не знали и демоны не ведали, где он гуляет на свободе. В сложившихся обстоятельствах я тоже мог лишь спокойно созерцать и ждать. Подвергшись такой жестокой казни, Сунь Бин уже уподобился небожителям, а я был не в состоянии противостоять воле небожителя. Я махнул стражникам и негромко приказал убрать Сунь Мэйнян с помоста. Та изо всех сил вырывалась, ругалась грязными словами, но справиться с четырьмя стражниками ей было не под силу. Они вытолкали и стащили ее с помоста. Я велел стражникам разделиться на две смены, одна должна была нести караул на помосте, другая – отдыхать. Каждый полный час они должны были сменять друг друга, а отдыхать могли в пустом доме на улочке, прилегающей к Академии Всеобщей добродетели. Заступившим в караул стражникам я сказал:
– Больше внимания обращайте на проход перед помостом, никого, кроме Чжао Цзя и его сына, на помост не пускайте. А еще тщательно следите за всем вокруг, чтобы ни один человек туда не забрался. Если с Сунь Бином что случится, убьют или похитят его, то Юань голову мне снесет, но прежде, чем его превосходительство это сделает, я вам всем головы отрублю.
3
Продержались мы таким образом два дня и две ночи.
Утром третьего дня, проинспектировав помост, я вернулся в пустой дом Академии и, не раздеваясь, улегся на циновки, постеленные на полу из синего кирпича. Один из сменившихся караульных громогласно храпел, другой что-то бормотал во сне. Комары в восьмом месяце – зверье, кусают беззвучно, оставляя после себя кровавые следы. Натянув полы одежды на голову, я спрятался от их укусов. Снаружи доносилось побрякивание удил заморских коней, привязанных к высоким тополям на плацу, хруст корма в их ртах и позвякивание подков, а еще унылый хор осенних насекомых из бурьяна у основания стены. Вроде бы слышался неуловимый плеск воды. Не было ли это журчание вод Масан, протекающей по нашему родному краю Гаоми? На волнах этой печальной музыки я в смятении ума погрузился в царство снов.
– Начальник, начальник, худо дело, – пробудил меня ото сна взволнованный крик. Покрывшись холодным потом, я поднялся, разглядел перед собой глупую физиономию Сяоцзя, которую всегда озаряло неуловимое лукавство, и услышал, как тот, заикаясь, говорит: – Худо дело, начальник, Сунь Бин… Сунь Бин помирает!
Не задумываясь, я вскочил и бросился вон из дома. На юго-востоке уже высоко стояло сверкающее осеннее солнце. Белое сияние между небом и землей резало взор моим попривыкшим к темноте глазам. Я прикрыл глаза руками и устремился вслед за Сяоцзя на помост. Там рядом с телом Сунь Бина уже стояли Чжао Цзя, Мэйнян и дежурные стражники. Еще ничего не услышав, я почувствовал разносившееся зловоние и увидел, как над головой Сунь Бина кружится стая зеленоголовых мух. Чжао Цзя размахивал мухобойкой из конского волоса вокруг головы Сунь Бина. Множество подбитых мух уже валялось на земле, но на смену им прилетало еще больше. Одно за другим насекомые с безрассудной смелостью бросались на тело Сунь Бина. То ли их привлекал запах, исходивший от тела смертника, то ли их гнала к нему неведомая таинственная сила.
Я заметил, что Мэйнян, не боясь запачкаться, стояла прямо перед Сунь Бином и белым шелковым платочком убирала с его тела яйца, которые на нем молниеносно откладывали мухи. Взгляд мой с отвращением проследовал за движениями руки Мэйнян от глаз до уголков рта Сунь Бина, от носа до ушей, от дыры в плече, истекающей гноем и кровью, до раны на обнаженной груди… Эти яйца в мгновение ока превращались в личинок и начинали копошиться во всех влажных местах на теле Сунь Бина. Если бы не Мэйнян, то за самое большее четыре часа личинки бы начисто сожрали тело. В бьющем в нос зловонии я различил запах смерти.
От тела Сунь Бина разносилось не только трупное смердение. Тело смертника дышало мучительным жаром. Сунь Бин обратился почти что в пылающую печь. Если у него еще и оставались хоть какие-то целые внутренности, то они уже должны были выгореть насквозь. Губы Сунь Бина высохли и потрескались, как обгоревшая древесная кора, всклокоченные волосы на голове походили на иссохшуюся за много лет солому под циновками на кане, упади на такой сушняк хоть искорка, и он сразу вспыхнет, легкий удар – и он весь переломается. Но Сунь Бин еще не умер, он все еще дышал, дышал еще довольно громко, ребра его высоко вздымались и опускались, из него еще вырывались утробные звуки.
Завидев меня, Чжао Цзя и Мэйнян на время прекратили все свои телодвижения и нетерпеливо уставились на меня. В их взглядах сквозила надежда. Затаив дыхание, я протянул руку и потрогал лоб Сунь Бина. Тот пылал, как уголек, и я резко отодрал руку, боясь обжечься.
– Что делать, начальник? – В глазах Чжао Цзя впервые проглядывала растерянность. Я же подумал: ублюдок старый, так и ты тоже бываешь иногда беспомощным! Палач взволнованно и безвольно добавил:
– Если что-то срочно не предпринять – он не доживет и до темноты…
– Барин, спаси моего отца… – зарыдала Мэйнян. – Взгляни на меня, спаси его…
Я молчал, а в душе переживал из-за Мэйнян, из-за этой глупой женщины. Чжао Цзя боялся, что Сунь Бин умрет, и потому трясся за свою шкуру. Мэйнян боялась, что Сунь Бин умрет, и потому потеряла рассудок. Эх, Мэйнян, умерев, разве он не избавится от страданий и не взойдет на Небеса? Зачем ему, перенесшему невыносимые мучения, продлевать свое существование для того, чтобы добавить блеска празднованию немцами открытия железной дороги? Поживет он еще – лишь добавит страданий, и страданий невыразимых, страданий человека, трепыхающегося на острие меча, страданий человека, которого поджаривают в котле с маслом. С другой стороны, каждый прожитый день добавляет Сунь Бину почета и мужественности, оставляет в сердце народа еще более глубокий след, дописывает очередную кровоточащую страницу в историю Гаоми и всей династии Цин… Думал я, думал, оглядывался вокруг, колёса в моей душе все вертелись, а былой решительности я в себе так и не обнаруживал. Спасать Сунь Бина – это плыть по течению, не спасать его – плыть против течения. Эх, не прикинуться ли дурачком? Дуракам ведь живется легче.
– Сунь Бин, ты-то как себя чувствуешь? – Он с трудом поднял голову, губы его задрожали, и он издал разрозненные звуки. Вылетающие из глаз-щелочек обжигающие красные с черным лучи пронзили меня в самое сердце. Невероятно сильная и упорная воля к жизни Сунь Бина потрясла меня, в какой-то миг я почувствовал, что в сердце сильно забилась одна-единственная мысль: пусть он живет, нельзя допустить, чтобы он умер, нельзя допустить, чтобы наша великолепная пьеса увенчалась такой скомканной развязкой!
Я велел двум скороходам отправиться за лучшими врачевателями:
– Бегите к южной заставе за выдающимся костоправом Чэн Буи и к западной за опытным лекарем Су Чжунхэ, – приказал, чтобы они взяли с собой лучшие снадобья и прибыли как можно скорее, мол, приказ генерал-губернатора провинции Шаньдун Юань Шикая, его превосходительства Юаня, кто осмелится ослушаться приказа или умышленно промедлит с его исполнением, тот подлежит казни без права на помилование!
И два скорохода умчались во всю прыть.
Я велел служащему управы отправиться в лавку бумажных изделий за мастером Чэнем:
– Срочно доставить его вместе с инструментами и материалом, мол, приказ генерал-губернатора провинции Шаньдун Юань Шикая, его превосходительства Юаня, кто осмелится ослушаться приказа или умышленно промедлит с его исполнением, тот подлежит казни без права на помилование!
И служащий умчался во всю прыть.
Я велел гонцу отправляться в лавку по пошиву одежды за искусным портным Чжан Мацзы:
– Срочно доставить его со всеми инструментами, а также двумя чжанами марли, мол, приказ генерал-губернатора провинции Шаньдун Юань Шикая, его превосходительства Юаня, кто осмелится ослушаться приказа или умышленно промедлит с его исполнением, тот подлежит казни без права на помилование! – И гонец умчался во всю прыть.
4
В сопровождении служителей управы выдающийся костоправ Чэн Буи и опытный лекарь Су Чжунхэ неспешно забрались на помост. У высокого, поджарого, смуглого и гладко выбритого Чэн Буи не было ни кусочка лишней плоти, он казался человеком суховатым и аккуратным. Су Чжунхэ, полный коротышка с большой, наголо выбритой головой, имел пышную бороду с проседью. В городе Гаоми оба были люди с положением. Когда я и Сунь Бин мерялись в управе бородами, и тот и другой сидели в первых рядах и активно участвовали в действе. У Су Чжунхэ за спиной был большущий вещевой мешок. Чэн Буи нес под мышкой небольшую сумку из белой материи. Оба специалиста были очень взволнованы. На смуглом лице Чэна проступала бледность, будто ему холодно. На белом лице Су Чжунхэ проступала желтизна, пот тек с него ручьями, с виду ему было очень жарко. Не сказав еще ни слова, они встали передо мной на колени, я помог им подняться.
– Дело срочное, – сказал я, – извините, что потревожил драгоценные стопы двух корифеев. Человека перед вами вы оба знаете, почему он в таком виде ожидает вас здесь, вы тоже понимаете. Его превосходительство Юань строго приказал: нужно, чтобы смертник дожил до двадцатого числа восьмого месяца. Сегодня – восемнадцатое число, до срока его смерти, определенного его превосходительством Юанем, остается два дня и две ночи. Посмотрите, в каком он состоянии, и вы поймете, почему мы вас пригласили, прошу вас обоих приступить к делу и применить все ваши таланты!
Оба доктора скромно отнекивались, ни тот ни другой не хотел первым осматривать и лечить больного. Высокий и коротышка, толстый и худой, они без конца кланялись друг другу малым поклоном, и это смотрелось чрезвычайно забавно. Один молодой и неопытный служитель управы даже зажал рот и прыснул от смеха. С бесконечным отвращением глядя на их с виду изысканные манеры, на самом деле скрывающие безграничное лукавство, я сурово проговорил:
– Бросьте препираться, если он не доживет до двадцатого, то ты, – и я указал на Чэн Буи, – и ты, – и я указал на Су Чжунхэ, – а также все вы, – и я очертил круг по помосту, – и, конечно, я – все мы ляжем в землю вместе с ним, – и я указал на Сунь Бина.
На помосте все напряглись. Оба врача остолбенели. Я приказным тоном обратился к Чэн Буи:
– Ты – костоправ, ты и начинай.
Высоко задирая ноги, Чэн Буи осторожно подошел к живому трупу, как тощий пес, стащивший кусок мяса с разделочной доски. Приблизившись, он протянул палец и легонько потыкал торчавшее из плеча Сунь Бина острие колышка, затем зашел с зада Сунь Бина и, нагнувшись, осмотрел второй конец колышка. Когда костоправ тонкими длинными пальцами потыкал в него, наружу выступила многоцветная пена, вырвался удушающий запах гнилого мяса, и подняли оглушающее жужжание оживившиеся мухи. Спотыкаясь, Чэн Буи подошел ко мне, колени у него подломились, словно он хотел, но не мог их преклонить. Худое лицо дергалось, рот скривился, было впечатление, что он готов зарыдать в голос. С губ врачевателя слетело лепетание:
– Барин… Его внутренности вконец испортились, недостойный не смеет что-то делать…
– Чушь! – резко бросил Чжао Цзя, вытаращив глаза и не глядя на Чэн Буи. – Ручаюсь, что его внутренности не повреждены! – Он перевел взгляд на меня и продолжал объяснять: – Если бы они были повреждены, то он давно бы уже умер от потери крови, не дожил бы и до этого часа. Прошу начальника проявить тщательность при обдумывании этого вопроса!
Я чуть подумал и заявил:
– В словах Чжао Цзя есть резон, рана Сунь Бина под кожным покровом, течет гной и кровь, но зловоние идет от раны. Это все – симптомы хирургические, если ты не возьмешься лечить, то кто же вылечит их?
– Барин… Барин… – мямлил Чэн Буи, – недостойный… недостойный…
– Нечего время тянуть своими «барин», «недостойный», – непринужденно заявил я, – смело начинай, давай, коновал, сделай из дохлой лошади живую!
Чэн Буи, наконец, собрался с духом. Он скинул халат и сложил его на помосте, уложил на голове косу, высоко засучил рукава, потом попросил воды помыть руки. Сяоцзя сбегал вниз, принес ведро чистой воды и помог Чэн Буи. Тот положил свою белую полотняную сумку на халат, открыл, и стало видно, что в ней: два ножа, большой и маленький; двое ножниц, длинные и короткие; щипцы, толстые и тонкие; палочки, большие и маленькие; бутылочки, побольше со спиртом и поменьше с лекарством. Кроме этого, вата и рулон марли.
Чэн Буи взял ножницы, с треском распорол одежду Сунь Бина. Отложив ножницы, врач открыл бутыль со спиртом и намочил вату. Затем с силой протер кожу и плоть там, где вошел и вышел колышек. Из раны вытекло еще больше крови и гноя, вокруг разнеслось еще больше вони. Тело Сунь Бина яростно задрожало, изо рта вырывались стоны, от которых вставали дыбом волосы и от которых холодок бежал по спине.
Обработка раны Сунь Бина явно вернула Чэн Буи уверенность и смелость. Профессиональная гордость подавила страх. Он приостановил лечение, не согнувшись, а с прямой спиной, подошел ко мне и с какой-то надменностью заявил:
– Начальник, если можно было бы вытащить из тела колышек, то недостойный осмелился бы гарантировать, что пациент не только проживет до полудня послезавтрашнего дня, но и может даже восстановить здоровье…
Перебив его, я глумливо проговорил:
– Если хочешь, чтобы колышек забили тебе, давай, вытаскивай!
У мгновенно побледневшего Чэн Буи только что прямая спина сделалась согбенной, а взгляд забегал. Он дрожащей рукой смазал смоченной в спирте ватой раны Сунь Бина и нанес на них бамбуковой палочкой желто-коричневую мазь из фиолетового флакончика.
Закончив лечение, костоправ с поклоном отошел. Я велел Су Чжунхэ подойти и приступить к работе. Тот, дрожа, приблизился, высоко поднял руку с длинными ногтями и стал нащупывать пульс у привязанного к поперечине Сунь Бина, который, с воздетой рукой, искривленным плечом, опущенной, словно в глубоком раздумье, головой, выглядел и смешно, и жалко.
Закончив тщательный осмотр, Су Чжунхэ сказал:
– Господин-начальник, отец наш, у больного покраснение глаз и дурной запах изо рта, губы и язык сухие, лицо опухло, кожа горячая, похоже, у него жар, но пульс у него совсем слабый, нажимаешь, как трешь перо молодого лука. Отсутствие пульса – это из-за потери крови. По имеющимся симптомам обычный провинциальный врач мог бы и не знать, что делать с его горячкой и какое ему назначить лечение. Беспорядочное использование сильных средств могло бы только ухудшить положение несчастного!
Недаром Су Чжунхэ – известный врач в третьем поколении, опыт у него действительно не такой, как у некоторых врачевателей. Восхищенный его обстоятельностью, я торопливо сказал:
– Назначай лечение!
– Срочно напоить его женьшеневым отваром! – решительно заявил Су Чжунхэ. – Если давать каждый день по три чашки, то недостойный считает, что он точно сможет дожить до послезавтрашнего полудня. Для пущей гарантии у меня есть несколько доз лекарства для укрепления инь, это поможет сбалансировать в теле смертника инь и ян. – Раскрыв мешок с лекарствами, врач безо всяких весов тремя пальцами щепотка за щепоткой отсыпал смесь корешков и древесной коры на бумагу и сделал три пакетика с лекарством. Осторожно держа их в руках, он повернулся кругом, не зная, кому их вручить. В конце концов осторожно положил их передо мной и негромко проговорил:
– Первую порцию нужно заварить через час после приема женьшеневого отвара.
Я махнул рукой врачевателям, предлагая им сойти с помоста, они, словно сбросив с души камень, согнувшись и опустив головы, не разбирая дороги, пошли прочь.
Указывая на кружащихся вокруг мух, я сказал бумажному мастеру Чэню и искусному портному Чжан Мацзы:
– Вы, должно быть, понимаете, что нужно делать.
5
К полудню, когда солнце пекло вовсю, оба мастера уже установили клетку с крышей из циновок наверху, стенами из циновок с трех сторон и марлевой занавеской впереди. Такой навес полностью закрыл тело Сунь Бина. Он не только закрывал умирающего от жаркого солнца, но и закрывал путь к его телу надоедливым мухам. Чтобы Сунь Бину не было слишком жарко, Чжао Сяоцзя накрыл циновки большим куском мокрой ткани. Чтобы уменьшить привлекающий мух смрад, несколько стражников принесли воды и отмыли помост от грязи. Мэйнян с помощью Чжао Цзя напоила Сунь Бина женьшеневым отваром, а через час он напоил его лекарством Су Чжунхэ. Я заметил, что Сунь Бин жадно пил, когда его поили женьшеневым отваром, значит, собирался еще пожить. Если бы он собрался умереть, то не раскрывал бы рот.
После длительного лечения состояние Сунь Бина явно улучшилось. Через марлю его лица я не видел, но слышал, что его дыхание стало более ровным. Идущее от его тела зловоние уже было не таким ужасным, как утром. Изнеможденный, я спустился с помоста, в душе моей царила невыразимая скорбь. Успокаиваться было рано. Его превосходительство Юань поручил мне присматривать за Сунь Бином, чтобы тот не умер, а теперь и сам смертник не собирался умирать, да ему не давали умереть и Чжао Цзя с сыном, и Мэйнян. Под воздействием женьшеневого отвара в теле Сунь Бина проявилась жизненная сила, от упадка сил он умереть уже точно не мог, так что пусть так пока и живет. Удача вроде бы была на моей стороне, так что и я тоже отбросил мысли о собственной грядущей смерти.
Набравшись смелости, я вышел с плаца «Всеобщей добродетели» на главную улицу, которая казалась немного незнакомой, и зашел в небольшой ресторанчик. Подбежал внимательный половой, на бегу он обернулся и крикнул:
– Важный гость прибыл…
Польщенный неожиданной честью, ко мне шариком подкатился заправлявший забегаловкой хозяин с улыбкой от уха до уха на сияющем лице. Я опустил голову, взглянул на свою чиновничью форму и понял, что скрыть, кто я такой, мне никак не удастся. Да и будь я и не при форме, кто в уездном городе Гаоми меня не знает? Каждый год в начале марта, в день пробуждения насекомых после зимней спячки, я езжу за город и сам берусь за соху, чтобы поощрить развитие земледелия в наших местах. Каждый год на Праздник Чистого света отправляюсь я за городские стены сажать персиковые и шелковичные деревья. Пятнадцатого числа каждого месяца я за установленным перед местной гимназией столом даю моральные наставления, читаю народу нравоучения, проповедую верность государю, человеколюбие и чувство долга. Я – хороший чиновник, люблю свой народ. Если сложу с себя полномочия и уйду в отставку, то наверняка получу на память очередной почетный зонт с вышитыми на нем именами дарителей…
– Большой начальник удостоил своим посещением наше скромное заведение… – Хозяин говорил с трудом, мучительно подбирая слова. – Чего изволите отведать?
– Две чашки желтого вина и собачью ногу, – буркнул я.
– Простите, начальник, – расстроился хозяин, – у нас собачатины не предлагают, и желтого вина тоже…
– Это почему? С чего это у вас не готовят такие хорошие кушанья?
– Ну… – уклончиво протянул хозяин, а потом решился: – Начальник, возможно, знает, что в этом городе самое лучшее желтое вино и собачатина только у Сунь Мэйнян, мы ей не соперники…
Теплое желтое вино и ароматная собачатина навевают в душе образы былой жизни…
– А что у вас подают?
– Разрешите доложить: у меня предлагается гаоляновая водка двойной выгонки, водка из сорго, лепешки с кунжутом и тушеная говядина в соевом соусе.
– Ну тогда пару лянов гаоляновой, порцию говядины да две горячие лепешки.
– Прошу ваше превосходительство чуть обождать. – И хозяин рысью умчался на кухню.
В управе начальник уезда Гаоми вечно ощущал беспокойство, и только когда вспоминал он о Мэйнян из семьи Сунь, то работа шла прекрасно. Дева та была славная и искусная в любовных делах… Сколько удовольствия мы находили друг в друге, словно толкущиеся в пруду головастики…
Хозяин поставил передо мной водку и мясо, и я, махнув рукой, велел ему отойти. Сегодня я сам налью себе вина. Взялся я за маленький сосуд и наполнил до краев полную зеленую чарку. После первой выпитой чарки на душе стало очень приятно. После второй в голове зашумело. После третьей я глубоко вздохнул, и слезы полились из меня ручьем.
Я пил вино и ел мясо, я ел мясо и пил вино. Я выпил как следует и наелся как подобает. Хозяин записал все на мой счет и пообещал через пару дней прислать человека за деньгами.
– Мы счастливы, что большой начальник смог посетить наше скромное заведение.
Я вышел из ресторанчика, тело казалось невесомым, словно я благодаря этой забегаловке вознесся в заоблачные выси.
6
Утром четвертого дня меня разбудили стражники. С похмелья голова кружилась, вчерашнее уже помнилось смутно, как давно позабытый и неоплаченный за многие годы долг. Покачиваясь, я притащился на плац. Глаза слепил белый свет. В тот день снова выдалась ясная погода. С помоста до меня донесся ровный и слабый стон Сунь Бина. Понятно, еще живой. Сверху бегом спустился десятник посыльных Лю Пу, который с загадочным видом обратился ко мне:
– Барин…
Глянув в ту сторону, куда колыхались губы Лю Пу, я увидел перед зданием театра группу людей странного обличья в яркой одежде. Одни были с напудренными лицами и красными губами, другие – с красными лицами и багровыми ушами, кто-то – синелобый с подкрашенными золотом глазами, кто-то – с лицами, будто бы покрытыми черным лаком. Сердце мое забилось, я вспомнил недавно виденные отряды под водительством Сунь Бина. Неужто остатки его сил снова собрались, чтобы поднять бунт в уездном городе? Я покрылся потом, похмелье разом как рукой сняло. Я лихорадочно отряхнул одежду, поправил шапку и торопливо шагнул вперед.
Люди эти собрались вокруг огромного деревянного сундука красного цвета. На сундуке восседал мужчина в беловатозолотистом гриме, который был призван превратить артиста в верного и храброго Благородного кота. На плечах у него была большая и длинная кошачья накидка черного цвета. Уши на кошачьей шапочке преувеличенно оттопыривались, а на их острых кончиках торчали белые волоски. Все остальные собравшиеся тоже были облачены в большие или малые кошачьи накидки. Настроение у всех было приподнятое, будто бы они ожидали своего выхода на сцену. На сундуке с одеждой были кое-как разложены пики, широкие и узкие мечи, двузубые алебарды с красными лентами. Сразу понятно – театральный реквизит. Вот оно что, к нам заявилась местная труппа маоцян. Я облегченно выдохнул. Вот только как это они собрались выступать перед помостом со смертником? Люди в нашем северо-восточном крае отличаются необузданным нравом, в этом я уже имел много возможностей убедиться. Представления маоцян непостижимые, малопонятные, могут привести толпу в состояние неистовства, так что они головы все потеряют… При этой мысли сердце мое похолодело, перед глазами засверкали мечи, в ушах зазвучали гром барабанов и вой труб. Лю Пу шепнул:
– Барин, есть у недостойного предчувствие…
– Говори.
– Эта сандаловая казнь – большая приманка для народа, вот эти актеры как раз и пришли заглотить ее, как большая рыба.
Сохраняя внешнее спокойствие и даже посмеиваясь, я в сопровождение Лю Пу подошел к артистам уверенным шагом, как и подобает большому чиновнику.
Актеры труппы хранили молчание, но в их сверкающих взглядах я ощутил скрытую неприязнь.
– Это его превосходительство начальник уезда, – сказал Лю Пу. – Говорите, что хотите сказать.
Актеры не проронили ни звука.
– Откуда вы? – вопросил я.
– С северо-востока, – хрипло проговорил сидящий на сундуке Благородный кот, словно арию завел.
– Сюда зачем пришли?
– Дать представление.
– Кто вам разрешил в такое время представление здесь устраивать?
– Кошачий владыка.
– А кто этот ваш «Кошачий владыка»?
– Кошачий владыка – это наш хозяин.
– И где же он?
Благородный кот указал на лежащего на помосте Сунь Бина.
– Сунь Бин – опасный государственный преступник, он подвергся страшной казни, уже три дня как выставлен напоказ на этом помосте. Как он мог дать вам указания прийти и устроить представление?
– На помосте привязано лишь его тело, а его дух давно уже возвратился в родные места, – мечтательно произнес Благородный кот, – он все время с нами.
Я тяжело вздохнул.
– Ваши чувства я понимаю. Сунь Бин, хоть и совершил тягчайшее преступление, но он – основатель вашей маоцян, и показать ему перед смертью представление будет с вашей стороны и благородно, и достойно. Но то, что вы приходите в такое место давать представление, очевидно, совсем несвоевременно. Все вы – жители этого уезда. Я всегда любил народ, как своих детей, ратовал за ваше имущество и жизни. Поэтому очень прошу вас срочно покинуть это скорбное место, вернуться в родные места, и если там вы захотите что-то представлять, то представляйте, я вам мешать не буду.
Благородный кот покачал головой и негромко, но решительно произнес:
– Нет, Кошачий владыка уже дал нам указания, чтобы устроили представление перед ним.
– Но ты только что сказал, что на помосте лежит связанным лишь тело вашего Кошачьего владыки, а его дух давно уже вернулся в родные места дунбэйского Гаоми. Неужели вы здесь собираетесь давать представление телу, не имеющему души?
– Мы выполняем указание Кошачьего владыки, – твердо заявил Благородный кот.
– Неужели не боитесь, что вам головы поотрубают? – строго спросил я, указывая в сторону стражников управы. – В управе расположились отборные войска его превосходительства Юаня. – Повернувшись, я указал во двор Академии Всеобщей добродетели. – А вот там как раз остановился конный отряд немцев. Завтра состоятся празднества по случаю открытия железнодорожного движения, настроение у иностранных солдат и правительственных войск боевое, как перед решающим сражением. Если в такой момент вы выбежите перед иностранными солдатами и начнете свои мяуканье и гавканье, то как они вас отличат от бунтовщиков против императора или зачинщиков массовых беспорядков? – Я указал на Сунь Бина на помосте: – Неужто вы хотите последовать его примеру?
– Мы ничего делать не собираемся, только представление показывать. – Благородный кот говорил, словно в раздражении. – Бояться мы ничего не боимся, хотим лишь показать представление.
– Народ Гаоми представления любит, это я давно знаю, и ваша маоцян мне очень нравится, я и сам арии маоцян петь умею. Маоцян воспевает преданность государю и сыновью почтительность, человеколюбие и чувство долга, учит народ благоразумию. Все это полностью совпадает с моими собственными наставлениями и целями. Я всегда горячо поддерживал выступления вашей труппы, глубоко одобряю горячую любовь к искусству, но сегодня выступать здесь вы не можете. Приказываю вам возвращаться по домам и ждать, пока все кончится, потом, если пожелаете, то я лично приглашу вас выступить здесь.
– Мы следуем указаниям Кошачьего владыки, – упрямо твердил Благородный кот.
– Я – главный начальник в этом уезде, раз я сказал, что нельзя устраивать представление, то значит нельзя.
– Государь император – десять тысяч лет ему – вроде не запрещает представления для простого народа.
– Ты разве не слышал поговорку? Не власти бойся – чиновника бойся. Неужели не слыхал, как говорят, что если не правитель области отрубит тебе голову, то начальник уезда изведет тебя под корень?
– Да изруби ты наши тела, в головах все равно останется желание выступить сегодня. – Благородный кот резко встал и велел своим спутникам: – Открывайте сундук, ребята.
Все эти коты самого разного обличья похватали с сундука пики, широкие и узкие мечи и алебарды и аккуратно выстроились на плацу по подобию старомодного войска. Сразу открыли и сундук из красного дерева, откуда появились парадный халат, расшитый драконами, украшенный яшмой пояс, женский парадный головной убор с украшениями в виде фениксов, накидка на плечи без рукавов, головные украшения, гонги и барабаны и многое другое…
Я велел Лю Пу бежать в Академию за десятком отдыхавших стражников.
– Я тут возможно и резко, но из лучших побуждений убеждаю вас, все – для вашего же блага, а вы же упрямитесь, ни во что большого начальника не ставите. – Я указал на Благородного кота и сказал стражникам: – Этого кошачьего верховода арестовать, остальных выгнать взашей из города!
С криками размахивая черно-красными дубинками, стражники попытались взять труппу на испуг. Благородный кот, хоть и бухнулся на колени, издав пронзительный вопль, но сразу после этого запел. Как только он опустился на колени, я решил, что тот просит у меня пощады, но тут же понял, что тот встал на колени перед лежащим на помосте Сунь Бином, родоначальником их кошачьей оперы. Вырвавшееся из груди артиста горестное завывание я сначала принял за выражение скорби при виде казненного Сунь Бина, но затем до меня сразу дошло, что это был непреклонный вызов, прелюдия к последовавшему пению, которое походило на рокот прорвавшей дамбу реки.
О Кошачий владыка! Ты увенчан золотыми крыльями, на тело твое наброшена пурпурная заря, в руке сжимаешь ты дубинку червонного золота, восседаешь ты на долгогривом льве, разбил ты всех врагов в Поднебесной! Пускай против тебя идут тысячи, до хоть сотни тысяч неприятелей! Ты – переродившийся Юй Фэй, ты – восставший из гроба Гуань Юй, ты – первый в Поднебесной…
Мяу-мяу…
Оглашающее небеса пение Благородного кота гармонично перемежалось мяуканьем всех остальных котов с черными лицами, котов с красными лицами, котов с пестрыми лицами, котов больших и маленьких, самых разных котов. Из сундука с реквизитом еще ловко достали гонги с барабанами, а также большущий кошачий барабан, и каждый инструмент размеренно и ритмично поддержал пение.
Первым ударом дубинки сокрушена была гора Тайхан, завалена была бухта Цзяочжоу. Вторым сровнялся с землей округ Цайчжоу, насмерть перепугал ты белолобого тигра… Третьим сокрушен был столп, держащий небосвод, перевернута была печь, в которой Верховный владыка Лао-цзы готовит пилюлю бессмертия…
Мяу-мяу…
Их благозвучное и волнующее пение немедленно произвело на всех присутствующих огромное воздействие. Все стражники были уездные, а половина – прямо из этого уголка северо-восточного края. Они знали маоцян гораздо лучше, чем я, человек сторонний. Хотя я и научился от Сунь Мэйнян множеству арий, мелодии маоцян не могли настолько затронуть мое сердце, как они трогали фибры души жителей Гаоми. Я уже почувствовал, что сегодняшнее представление не похоже на обычное. Благородный кот, вне всяких сомнений, тоже был великий мастер в ремесле маоцян. В его голосе присутствовала классическая для арий маоцян хрипотца бронзового колокола, а еще он был способен на вроде бы предельно высокой ноте подняться еще выше. Это и есть знаменитый прием «цветастого пения», принесший маоцян известность. В истории маоцян, кроме Чан Мао, его мог исполнить только Сунь Бин. Когда Сунь Бин отошел от дел, как говорится, «умыл руки в золотом тазу», даже Мэйнян считала величайшее мастерство цветастого пения уже утраченным, никто и думать не думал, что неизвестно откуда взявшийся Благородный кот вдруг восстановит утраченный трюк. Я признал пение Благородного кота исключительным, такое исполнение абсолютно можно было отнести к вершинам культуры. Я заметил, что стражники, в том числе бдительный, благоразумный Лю Пу, увлеклись, глаза у всех заблестели, рты полуоткрылись, они уже позабыли, где находились. Я понимал, что еще немного, и они могут сами громко замяукать вместе с этими котами, начать кататься по земле, залезать на стены и деревья, и этот плац, над которым витает дух смерти, превратится в рай мяукающих и приплясывающих зверей. Я почувствовал себя в безвыходном положении, не знал, как положить этому конец. Я заметил также, что стоявшие на посту на помосте стражники тоже застыли от восторга, как истуканы. Сунь Мэйнян у входа под навес уже полуплакала-полупела, а Чжао Сяоцзя разошелся пуще всех. Он собрался было рвануться к нам, но его ухватил за одежду отец. Похоже, за долгие годы на чужбине старый Чжао Цзя поутратил пристрастие к чарам маоцян и еще мог сохранять трезвую голову и не забывать о возложенных на него обязанностях. Что касается Сунь Бина, то его лица было не разглядеть из-за клетки из циновок, но доносившийся оттуда плач или смех – не разберешь – красноречиво говорили мне о состоянии его духа.
Благородный кот пел и пританцовывал, рукава его халата взлетали подобно белым облачкам, хвост тащился за ним дубинкой из плоти. Так он пел и плясал, трогая людей за живое, крутился, как дьявол, сводя всех с ума, причем совершенно непринужденно, и, наконец, шаг за шагом взобрался по ступенькам на помост. А вслед за ним заступило туда и все кошачье племя. Так и начался грандиозный спектакль.
7
Все пошло наперекосяк именно из-за этих котов. Когда на помосте замелькали кошачьи накидки, и грянуло мяуканье, я невольно вспомнил, как мы с Сунь Мэйнян впервые познакомились. В тот день я выезжал ловить играющих на деньги. Сидя в небольшом паланкине, я двигался по мощеной главной улице города. Был конец весны, из-за моросящего дождя рано опустились сумерки. По обеим сторонам улицы лавки уже закрывались, белым светом отливали собиравшиеся на зеленоватых плитках ручейки. Людей на улице практически не было, в тишине лишь шлепали по воде носильщики. Даже мне, сидевшему в паланкине, было зябко: в душе разливалась легкая печаль. Поодаль от улицы в пруду звонко квакали лягушки. Вспомнилась родная земля, волнующаяся пшеница в полях и резвившиеся в воде головастики, от этого к печали добавилась грусть. Мне тут же захотелось попросить носильщиков ускорить шаг, чтобы побыстрее вернуться в управу, заварить свежего чаю, полистать книгу древних стихов. Но, к сожалению, рядом со мной не было ни аромата, ни красных рукавов нежной женщины. Жена моя – из знатного рода, ведет себя порядочно, но в женских делах холодна как лед. Я уже поклялся ей, что не буду совершать что-либо опрометчивое, но мне и впрямь была нестерпима холодная постель… В этот момент, когда на душе было особенно пасмурно, я услышал, как скрипнули ворота у дороги, и, подняв голову, увидел высоко висящую над землей вывеску винной лавки. В темноте из дома доносились ароматы вина и мяса. Стоявшая у ворот молодая женщина в белой блузке звонко бранилась. Через воздух вылетело что-то черное и ударилось прямо в мой паланкин. Я услышал, как женщина выругалась:
– Чтоб ты сдохла, обжора!
Я увидел, как под карниз дома на противоположной стороне улицы стрелой прошмыгнула кошка, облизала усы и стала смотреть через дорогу. Шедший перед паланкином выездной лакей громко крикнул:
– Ишь разошлась! Ослепла, что ли? Смеешь кидаться в паланкин начальника?
Женщина поспешно стала кланяться, и ее извинительные речи были слаще меда. Раздвинув занавески и увидев ее, я ощутил полную гамму разгорающейся страсти. В сумерках ее застенчивость поблескивала невыразимым светом. Душу мою заполонили нежные чувства, и я спросил у лакея:
– А чем торгуют в этой лавке?
– Докладываю, начальник: это заведение – первое в уезде по продаже собачатины и желтого вина, а эта женщина – Сунь Мэйнян, «собачатинная Си Ши».
– Опустите паланкин, – велел я. – У меня живот свело от голода, замерз весь, выпью здесь вина, чтобы согреться.
Лю Пу стал вполголоса увещевать меня:
– Барин, пословица гласит, что не следует человеку благородному по подлым местам ходить, лучше не стоит удостаивать эту придорожную харчевню своим посещением. По мнению недостойного, вам бы побыстрее вернуться в управу, дабы супруга дома не беспокоилась.
– Даже государь император – десять тысяч лет ему – не брезгует тайно посещать людные места, чтобы разузнать, как живет простой народ, – заявил я, – а я – обыкновенный уездный, благородным меня не назовешь, подумаешь, смочу горло чашкой вина да утолю голод плошкой мяса!
Паланкин встал у ворот лавки, Сунь Мэйнян спешно опустилась на колени. Выйдя из паланкина, я услышал ее слова:
– Простите, господин начальник, простолюдинка достойна смерти. Эта кошка-обжора стащила кусок свежего мяса, вот простолюдинка и расстроилась, по ошибке попала в ваш паланкин, прошу вашего прощения…
Я протянул руку:
– Ошибка по незнанию не преступление, барышня. Такой пустяк я вообще не принимаю близко к сердцу. Я вышел из паланкина, потому что хочу поесть мяса и выпить вина в твоей лавке, прошу проводить меня в ваше заведение.
Встав, Сунь Мэйнян вновь согнулась в поклоне:
– Премного благодарна, начальник, за великодушие! Сегодня утром как раз сороки трещали перед нашими воротами, вот уж думать не думала, что это связано с вашим приездом[148]. Прошу вас, заходите, и господа, что с вами, пусть тоже заходят. – Сунь Мэйнян выбежала на середину улицы, подобрала свежую рыбу, которой запустила в мой паланкин, и не глядя бросила кошке со словами: – Держи, обжора, ты привела мне уважаемого человека, вот тебе награда от хозяйки.
Сунь Мэйнян шустро разожгла светильник и свечу и до блеска вытерла столы и стулья. Она подогрела мне кувшин прекрасного вина, поставила на стол большое блюдо собачатины. В свете свечей красавица казалась еще красивее, в душе моей весенние воды подернулись зеленой рябью. Мерцавшие блуждающими огнями глаза управских стражников напоминали мне о том, что не стоило пренебрегать долгом и нравственностью. Надо преодолеть скачущие мысли, сесть в паланкин и трогаться в обратный путь… Но образ Мэйнян уже врезался в память…
Гром барабанов и гонгов, разношерстное мяуканье и пение стаей белых птиц взмыли в воздух. Простолюдины из города сначала по два, по три с опаской пробирались по краю плаца, потом народ стал подходить к помосту целыми группами. Люди словно забыли, что совсем недавно здесь была проведена самая жестокая в Поднебесной казнь, они будто забыли, что на помосте мучался подвергшийся этой казни человек, в тело которого до сих пор был вбит колышек из сандалового дерева. На помосте разыгрывали любовную историю, в которой живущий на постоялом дворе военный заигрывает с работающей там прелестной барышней. Досмотрев до этого места, я немного успокоился, потому что слова, касающиеся выступления Сунь Бина против немцев, уже были пропеты, и, если бы даже появился его превосходительство Юань и стал слушать, ничего страшного не случилось бы.
– Эй, военный, скажите, какого вы вина желаете?
– Хочу испить душистого красного вина[149]из только что распечатанного чана.
– А у нас такого нет…
– Ты, барышня, и есть это душистое вино…
– Какого мяса поесть желаете, господин военный?
– Феникса с небес принесите попробовать!
– Нет у нас феникса!
– Ты и сама – золотой феникс…
На сцене изящная служительница постоялого двора строила военному глазки, вызывая всеобщее томление. С каждым вопросом и ответом любовники будто бы сбрасывали с себя одежду. Это была вставная любовная сценка, беззаботная и живая, такие эпизоды особо нравятся молодежи. У меня же уже седели виски, я вступил в средний возраст. Неужели теперь мне стали чужды любовные чувства? Наблюдая за артистами, я вспомнил, как в западном флигеле управы Мэйнян из семьи Сунь пела мне такие же арии…
Ах, Мэйнян, Мэйнян, сколько раз я терял от тебя рассудок… Твое обнаженное тело, белое, как фарфор… Маленькая кошачья накидка на голове… Ты кувыркалась на моей постели, забиралась на меня и скатывалась с меня… Проведешь у себя перед лицом рукой, и передо мной тотчас же являлась миленькая кошечка… По телодвижениям любимой я осознал, что из всех зверей в мире кошка – самая ласковая… Высовываешь ты красный язычок, облизываешь меня им, и я умираю от блаженства. В сердце я уподобляюсь прыгучему олененку… Ах, Мэйнян, будь у меня достаточно большой рот, то прямо проглотил бы тебя всю целиком…
После того, как военного и девицу словно порывом ветра смело со сцены, под бешеный грохот барабанов и гонгов на сцене вновь появился Благородный кот в своей большой накидке. Он непринужденно обежал помост пару раз, потом уселся посередине и начал размеренно декламировать:
– Я – Кошачий владыка Сунь Бин. В прошлые годы я много пел маоцян, вместе с труппой объездил все окрестности родного края. Я мог сыграть сорок восемь спектаклей, исполнял роли императоров, генералов и сановников с древности до наших дней. Но с возрастом я позволял себе дерзкие высказывания и обидел уездного начальника Гаоми. Уездный в гриме и в маске вырвал мне напрочь бороду, лишил меня возможности выходить на сцену. Я препоручил труппу другим людям, вернулся в родные места, открыл чайную и коротал свои дни, продавая чай. Моя жена Сяо Таохун, красивая и добродетельная, родила мне сына и дочку, в которых я души не чаял. Жаль, вот вторглись в Китай заморские дьяволы, стали вести себя разнузданно, строить железную дорогу, испортили нам весь фэншуй. А еще предатели из наших сограждан стали всех притеснять, как собаки под защитой сильного хозяина. Хватали они мужчин, угнетали они женщин, злодействовали они, кичась своим мнимым превосходством. Мою жену на рынке подвергли унижению. С того рокового дня гремит вечно гром в моих ушах. Я плакал и плакал, убиваясь от горя… Я ненавидел и ненавидел, пока гнев не разодрал мне всю грудь…
Благородный кот воодушевленно возносил свою песню все выше и выше над сценой. За его спиной выстроилась толпа котов с пиками в руках и гневными выражениями на лицах. Перед сценой толпа бурлила, мяукала, топала ногами, аж весь плац дрожал, и над ним клубилась пыль. На душе моей становилось все более неспокойно, а небо понемногу заволокли зловещие темные тучи. В ушах у меня гремели предупреждения Лю Пу, по спине раз за разом пробегал холодок. Но актеры и народ словно помешались, и я чувствовал, что не в состоянии что-либо сделать. Не удержать одной рукой мчащуюся стремглав повозку, одним ковшом не затушить бушующий пожар, остается лишь покориться судьбе и пустить все на самотек.
Я отступил к навесу, безучастно озираясь вокруг. На эшафоте, возле загородки из циновок, молча стоял один старый Чжао Цзя с колышком сандалового дерева в руках. Стонов Сунь Бина уже было совсем не слышно за криками и шумом перед сценой, но я знал, что тот наверняка еще очень даже жив и полон небывалой бодрости духа. Говорят, как-то один человек из Гаоми, находясь далеко на чужбине и одной ногой готовясь вступить в могилу, вдруг услышал, что на улице кто-то выводит мелодию маоцян. Так он одним прыжком вскочил с постели, и глаза его засверкали. Эх, Сунь Бин, хотя ты и был подвергнут настолько жестокой пытке, что и жить не хочется, но ты смог лицезреть сегодняшнее представление, услышал сегодняшнее пение. Весь этот спектакль был учинен для тебя одного. Значит, и ты не зря давал представления для других. Я окинул взглядом толпу, ища глазами слабоумного из семьи Чжао, ага, нашел, нашел… Сяоцзя забрался на столб театра и диким голосом мяукал. Слабоумный вдруг медведем соскользнул вниз, но затем кошкой снова забрался наверх. Я поискал Мэйнян из семьи Сунь, ага, нашел, нашел… Простоволосая, она как раз в это время колотила дубинкой по хребту одного из посыльных. Неизвестно, когда удастся остановить это бурное веселье, думал я. Задрал голову, чтобы посмотреть, который час. Но увидел лишь, как черная туча закрывает солнце.
8
Из Академии Всеобщей добродетели в полном снаряжении прибежали около двадцати немецких солдат. Я про себя горестно ойкнул, понимая, что близка большая беда, торопливо вышел вперед, остановил одного младшего офицера с пистолетом в руке, намереваясь подробно объяснить ему, что происходит.
– Господин… военный, ведь ты, надо понимать, военный, сволочь. – Военный уставился на меня своими бирюзово-зелеными, как перышки лука, глазами и пролопотал что-то непонятное, а потом махнул мне ладонью, чтобы я отошел в сторону.
Солдаты тяжелой поступью взбежали на эшафот, их сапоги загромыхали по доскам. Толстые сосновые подпорки раскачивались и колыхались под их весом, словно дереву было не под силу выдержать внезапно обрушившуюся на него дополнительную нагрузку.
– Стойте… Стойте… Стойте… – громко закричал я, обращаясь к тем, кто был на сцене и перед ней. Но своим слабым криком я словно колотил ватой по толстой каменной стене.
Солдаты выстроились на сцене плотными рядами и переглядывались с находившимися там артистами. В это время в спектакле играли сцену боя. Несколько актеров-котов обменивались звонкими ударами с группой актеров, наряженных тиграми и волками. Возвышенный голос Благородного кота, сидевшего посреди сцены на табуретке, дополнял действие на сцене. Это был еще один необычный прием в маоцян: во время боевых сцен с начала до конца артисты сопровождали пением сцены сражений. Иногда содержание таких песен никак не было связано с действием, а поэтому этот акробатический бой скорее поддерживал визуально пение солиста.
Ай, батюшки, ах, матушки! Деточки вы мои! Мои когти зудят. Мал я на вид, но духу во мне много… Только жалко же… Жалко погубленных жизней… И остается мне, что ронять слезы обоими глазами…
Мяу-мяу… Мяу-мяу…
Я умоляюще уставился на немецких солдат на помосте, чувствуя, как у меня свербит в носу и как жарко стало глазам. Солдаты, говорят, у вас там тоже есть свой театр, у вас тоже есть свои обычаи, вы тоже сравниваете свои чувства и ощущения с чувствами и ощущениями других людей. Видно же, что они не на бой вас вызывают, не надо путать артистов с войском Сунь Бина, которое оказывало сопротивление немцам. Конечно, у воинов Сунь Бина тоже были размалеванные лица, на них тоже были театральные костюмы. Но сейчас перед вами самая обычная театральная труппа, хоть и кажется, что они совсем обезумели, но это все только давние традиции «кошачьего театра», они играют сообразно древним обычаям. Это представление для умерших, чтобы они могли взойти на небо, это представление для тех, кто при смерти, чтобы они спокойно покинули этот мир. Они дают это представление для Сунь Бина, а Сунь Бин – человек, превративший маоцян в великолепное действо, которое вы видите перед собой сегодня. Артисты дают представление для Сунь Бина, как умирающему мастеру-виноделу подносят напоследок бокал прекрасного вина. Это высшее проявление почтения, это и человечно, и закономерно, и логично. Немецкие солдаты, опустите свои «маузеры», опустите, умоляю вас, вы должны проявить благоразумие, вы не можете больше учинять кровопролитие среди моего народа. В нашем северо-восточном крае и так пролиты реки крови, от цветущего Масана остались одни руины. У вас же тоже есть дети, у вас в груди тоже бьются сердца, неужели они у вас всех из железа? Неужели мы, китайцы, для вас – лишь коты бездушные? Неужели вам по ночам не будут кошмары сниться, если вы замараете руки в китайской крови? Опустите ваше оружие, опустите. – И с громким криком я помчался к помосту: – Не стреляйте!
Но крик мой немецкие солдаты, похоже, восприняли, как приказ открыть огонь. Раздался резкий залп, словно десяток острых лезвий прорезали небеса. Из винтовочных дул маленькими змейками курился пороховой дым, который, извиваясь, поднимался вверх и разносился в стороны. Запах пороховой гари ворвался мне в ноздри и горло. В один миг я испытал смешанное чувство скорби и радости. Почему скорби – мне было неведомо, почему радости – тем более. Из глаз покатились горячие слезы, я словно оказался в облаке тумана. И через эти пары я увидел, как девятнадцать ярко-красных пуль вылетели из стволов немецких винтовок и, вращаясь, полетели вперед. Они летели медленно, очень медленно, словно в нерешительности, словно сочувствуя своим мишеням, словно оказавшись в безвыходном положении, словно хотели повернуть, словно хотели взлететь в небо, хотели вонзиться в землю, хотели остановиться, хотели специально растянуть время, хотели дождаться, когда все, бывшие на сцене и перед нею, скроются, и только тогда продолжить свое стремительное движение вперед. Пули будто бы удерживали невидимые нити, протянувшиеся от самых дул винтовок. Добрые пули, ласковые, тайно сочувствующие, постящиеся и молящиеся Будде, летите вы еще медленнее, пусть мой народ уляжется на землю, а потом можете лететь дальше. Вы же не хотите, чтобы кровь простых людей замарала вас, вы же совсем незлые! Но ошалевший народ на сцене и перед нею не только не понимал, что нужно было лечь, чтобы пули не задели их. Наоборот, люди храбро вставали им навстречу. Раскаленные красные пули вонзались в тела. Кто-то взмахивал руками к небу, словно большие распростертые ладони пытались сорвать листву с деревьев. Кто-то, схватившись за живот, оседал на землю, и между пальцев у них начинала струиться кровь. Сидевший посреди сцены Благородный кот упал назад вместе с табуреткой, и пение оборвалось. Одним залпом немцы уложили большинство актеров на сцене. Чжао Сяоцзя сполз со столба, бестолково оглядываясь по сторонам, вдруг понял, в чем дело, и, схватившись за голову, побежал за помост с громким криком:
– Стреляют! Убивают!
Я подумал, что, возможно, немцы не стреляли в забравшегося на столб Сяоцзя из-за того, что на том была форма палача. Наверно, она спасла жизнь дураку. За прошедшие несколько дней на Сяоцзя, наверное, больше всех обращали внимание. Но принимавшие участие в первом залпе солдаты отошли назад, их вышедшие вперед товарищи уже подняли винтовки. Двигались они быстро, слаженно, казалось, только наставили винтовки, а в ушах моих уже прогремел второй оглушающий залп. Было такое впечатление, что солдаты, еще только наставляя винтовки, уже нажимали на спусковой крючок. Казалось, пули попадали в людей на сцене еще до того, как прозвучали выстрелы.
На сцене уже не осталось живых, лишь текли потоки крови. Перед сценой люди наконец пришли в себя, освободились от чар маоцян. И бедный народ мой кинулся врассыпную… Они бежали без оглядки, сталкиваясь друг с другом, с душераздирающими криками, в полном беспорядке. Я видел, как солдаты на помосте направили винтовки вниз, на их длинных лицах играли ледяные усмешки, словно темно-красные лучики света, пробивающиеся в затянутом тучами небе зимой. Выстрелы прекратились, и я в душе снова ощутил непонятное смешение скорби и радости, скорби, потому что последняя труппа маоцян в Гаоми уничтожена в полном составе, а радости, потому что немцы больше не стреляли в спасающийся от погибели народ. Но радость ли это? Ах, начальник уезда Гаоми, в твоей душе осталось еще место для радости? Да, это радость, большая радость!
Кровь актеров собиралась в деревянный желоб, который шел по краю помоста, и стекала в рот двум задравшим голову двурогим деревянным драконам, предназначавшимся для отвода дождевой воды, а теперь упивавшимся кровью. Алые ручьи водопадом орошали землю перед сценой. Через какое-то время кровь уже не текла, а капала. Капли падали тяжело, увесисто… Капля за каплей… Слезы небесных драконов.
Народ разбежался, на плацу остались бесчисленные туфли и растоптанные, ни на что не похожие кошачьи костюмы. Лежало еще несколько трупов задавленных насмерть людей. Я неотрывно смотрел на драконьи головы, из которых капала кровь, смотрел, как она капала себе большими каплями, одна за другой, кап-кап… Это в самом деле была уже не кровь, это были слезы небесных драконов.
9
Когда девятнадцатого числа восьмого месяца большой полумесяц пролил на землю серебристый свет, я отправился из управы на плац. Выезжая из ворот, я отхаркался кровью, во рту был противный сладковатый привкус, словно переел меда.
– Барин, с вами все в порядке? – заботливо спросили Лю Пу и Чуньшэн.
Я, словно только очнувшись ото сна, глянул на них и недоверчиво спросил:
– А вы почему еще следуете за мной? Катитесь вон отсюда, нечего ходить за мной!
– Барин…
– Слышите меня? Катитесь как можно дальше от меня, убирайтесь, чем дальше, тем лучше, и на глаза мне не показывайтесь, если еще раз вас увижу, то хребет спину переломаю!
– Барин… Барин… О чем вы? – чуть не плача пролепетал Чуньшэн.
Я вырвал из-за пояса Лю Пу короткий меч и повернулся к ним. Лезвие, отражая лунный свет, холодно сверкало. Я безжалостно сказал:
– Когда отец умирает, мать замуж выходит. Каждый должен заниматься своим делом. Если вы еще помните о том, с какой добротой я к вам относился последние несколько лет, то быстро уходите и возвращайтесь после двадцатого числа восьмого месяца. Вернетесь и заберете мой труп.
Я отшвырнул меч на землю, и его звон потряс вечерний воздух. Чуньшэн отступил на несколько шагов, повернулся и побежал сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и скоро след его простыл. Лю Пу, понурившись, продолжал стоять столбом.
– А ты что стоишь? – обратился к нему я. – Быстро собирай вещи и возвращайся к себе в Сычуань, как вернешься, не лезь на рожон, хорошенько присматривай за могилой родителей, никогда больше не связывайся с властями.
– Дядя…
От этого «дяди» я еще сильнее опечалился. Глаза мои были полны слез, но я лишь махнул рукой:
– Ступай, осторожнее смотри, ступай, здесь тебе нечего делать.
– Дядя, – начал Лю Пу, – ваш глупый племянник в последние дни много думал и испытывает глубокие угрызения совести. Все ваши несчастья – по вине вашего глупого племянника… – с горечью проговорил он, – ведь это я, загримировавшись под вас, вырвал Сунь Бину бороду, чем заставил его уйти из труппы, жениться на Сяо Таохун, которая родила ему сына и дочь. Если бы не я, то Сунь Бин не убил бы немецкого инженера, а если бы не то убийство, то не было бы всех последующих бед…
Я прервал его:
– Глупый племянник, на самом деле так распорядилась судьба, и это все уже не важно. Я давно знал, что это ты вырвал бороду Сунь Бину по указаниям моей супруги. Она хотела таким образом заставить Сунь Мэйнян возненавидеть меня, чтобы та не заводила со мной никаких дел. Еще я знаю, что это ты с моей супругой размазали собачье дерьмо на гребне стены. Я знаю, что вы с супругой боялись, что мои любовные отношения с женщиной из простонародья нанесут ущерб моей репутации и повлияют на мою дальнейшую карьеру, но мы с Сунь Мэйнян были давным-давно предназначены друг другу, а встретились только сейчас. Ни тебе, ни супруге не стоило на это сетовать, все это было предначертано судьбой.
– Дядя… – Лю Пу с плачем опустился на колени. – Прошу принять поклон от недостойного племянника!
Я шагнул к нему и поднял его:
– На этом прощай, племянник.
И я в одиночку зашагал к плацу «Всеобщей добродетели».
Лю Пу негромко крикнул мне вслед:
– Дядя!
Я обернулся.
– Дядя!
Я вернулся и подошел к нему:
– Ну, что еще ты хочешь сказать?
– Хочу отомстить за отца, за шестерых благородных мужей, за Цянь Сюнфэя, за всех, кого великая империя Цин уничтожила!
– Ты хочешь зарезать его? – я помолчал и добавил: – Ты уже принял это решение?
Тот решительно кивнул.
– Надеюсь, тебе больше повезет, чем Цянь Сюнфэю, племянник!
Я повернулся и снова направился к плацу «Всеобщей добродетели», больше не оборачиваясь. В глаза светил свет луны, в душе теснилось множество нераспустившихся цветов, и когда один цветок раскрывался, оказывалось, что это была недопетая мелодия маоцян. «Кошачья опера» эхом отзывалась в душе моей. Пронзительные, но с четким ритмом, мотивы вторили каждому моему движению.
Вышел из управы уездный Гаоми с великой печалью… Мяу-мяу… Осенний ветер, морозный ветер, холодный свет…
Лунный свет падал на тело мое, пробирая душу. Ах, лунный свет, такой яркий, я за всю жизнь не видывал такого и теперь уже не увижу. Следуя за лучиками лунного света, я глянул вперед, и передо мной предстал образ супруги, лежащей на кровати с бледным, как бумага, лицом. Ее головной убор с фениксами и парадная накидка без рукавов оставались в полном порядке. Рядом с телом лежало предсмертное письмо: «Столица наша пала, государство гибнет. Вторглись к нам иностранцы, захватывают землю, проводят новые границы. Милостей пожаловал мне император без счета. Не по мне вести жалкую жизнь, подобно скотине. Преданный сановник гибнет вместе с государством, верная жена следует в могилу за мужем. Многие тысячелетия поют хвалу таким людям. Я, неразумная, ухожу первой и жду теперь, когда муж последует за мной». При этих мыслях я погрузился в печаль.
Ах, супруга! Ты осознала все, что должно произойти, и приняла яд за отечество, показав мне славный пример, которому я собираюсь последовать. И я не собираюсь жить подлой жизнью. Но мои дела еще не завершены, не завершу – не знать мне покоя в загробном мире. Прошу тебя, супруга, жди меня по ту сторону… Муж закончит свои дела, и мы вместе предстанем перед покойными императорами…
На плацу царила торжественная тишина, беззвучно, как вода, лился лунный свет. В воздухе мелькали тени сов и летучих мышей, по бокам и в углах плаца посверкивали глаза бродячих собак. Неужто вы, бандиты, пожиратели падали, наброситесь на человеческие тела? Никто не пришел убрать мертвые тела моих земляков, они так и лежали под лунным светом, ожидая лучей завтрашнего солнца. Юань Шикай и Клодт пили и веселились у меня в управе, в котлах вовсю смачно готовилась стряпня. Неужели не боитесь, что я убью Сунь Бина? Вы знаете, что, если я хочу жить, то Сунь Бин не умрет. Вам только неведомо, что я больше жить не хочу. Я хочу вслед за супругой пожертвовать свою жизнь великой империи Цин. А потому жизни Сунь Бина должен прийти конец. Я хочу, чтобы вашей торжественной церемонии открытия железной дороги украшениями служили одни мертвые тела, чтобы ваш паровоз прогромыхал мимо трупов китайцев.
Неверной походкой я забрался на эшафот. Это эшафот Сунь Бина, эшафот Чжао Цзя, эшафот Цянь Дина. На помосте был высоко повешен фонарь, на котором было написано «начальник уезда». Рядом с эшафотом мрачно стояли, как истуканы, несколько стражников с черно-красными дубинками в руках. Под фонарем – маленькая дровяная печка, на ней – котелок для заваривания лекарств, из которого шел пар и разносился аромат женьшеня. У печки, согнув колени, сидел Чжао Цзя, огонь освещал его узкое темное лицо. Обхватив руками колени, он уперся в них подбородком. Чжао Цзя сосредоточенно вглядывался в маленькие искорки, словно погруженный в мечты ребенок. За ним, упираясь спиной в стойку эшафота и расставив широко ноги, сидел Сяоцзя, между ног у которого лежал сверток с бараньими потрохами. Он вдавливал в мясо кунжутные семена, поджаривал кушанье и жадно ел, как будто никого вокруг нет. Сунь Мэйнян прислонилась к стойке наискосок от Сяоцзя, голова ее свесилась набок, спутанные волосы закрыли лицо, с виду она была будто мертва, ее былая женская прелесть исчезла напрочь. Через тонкую марлю я смутно увидел лицо Сунь Бина. Тот негромко стонал, и это говорило о том, что он уже при последнем издыхании. Исходивший от его тела смрад привлекал со всех окрестностей множество сов. Они бесшумно кружили в воздухе, то и дело издавая надрывное уханье. Эх, Сунь Бин, давно бы уже умереть тебе. Мяу-мяу… Ваша «кошачья опера» наводит на тяжелые размышления, в мяуканье обнаруживается столько разных смыслов. Вот и у меня изо рта норовит вырваться ваше «мяу-мяу». Эх, Сунь Бин, даже я, выживший из ума глупец, добрый и мягкий, действующий с оглядкой, человек, которому столько мыслей приходит в голову, так и не распознал коварных планов этих тварей. Тебя оставили в живых, и твое полумертвое тело послужило для них поводом умертвить еще несколько десятков обитателей Гаоми, уничтожило семена маоцян. Мяу-мяу…
Я разбудил стражников, которые дремали, опираясь на дубинки, и велел им отправляться домой отдыхать, мол, я здесь сам за всем присмотрю. У тех словно камень с плеч свалился, будто боясь, что я передумаю, они, таща за собой дубинки, бегом спустились с помоста и в мгновение ока скрылись в лунном свете.
Собравшиеся на помосте никак не отреагировали на мое появление, словно это был не я, а пустая черная тень, или словно я был им пособником. Да, вплоть до сегодняшнего дня я и впрямь был им пособником. Пока я размышлял, в какое тело первым вонзить кинжал, Чжао Цзя взялся за дужку котелка, налил отвар в черную чашу, потом строго обратился к Сяоцзя:
– Сынок, наелся? Если не наелся, то погоди, потом поешь. Помоги отцу напоить преступника женьшеневым отваром.
Сяоцзя послушно встал. Похоже, после случившего днем несчастья обезьяньих замашек у него стало значительно меньше, но он все же осклабился в мою сторону, хихикнул, потом шагнул вперед, откинул закрывавшую клетку марлю. Показалось сильно исхудавшее тело Сунь Бина. Его лицо ссохлось, глаза увеличились, с обеих сторон туловища выступили ребра. Он напомнил мне виденную как-то в деревне лягушку, которую злые мальчишки привязали к дереву и оставили под палящим солнцем.
После того, как Сяоцзя откинул полог, голова Сунь Бина стала покачиваться. Из черной пещеры его рта стали вырываться неясные звуки:
– У… у… умереть… дайте умереть…
Сердце мое забилось, я ощутил, что мои планы получили лишний повод. Сунь Бин, в конце концов, и сам хочет умереть, он уже осознал, что жить дальше – одно мучение, и смерть от ножа соответствовала его устремлениям.
Сяоцзя без лишних слов вставил в рот Сунь Бину рог, который изначально использовался в качестве воронки для вливания лекарств животным, потом подхватил его за голову, чтобы Чжао Цзя мог спокойно, ложка за ложкой, вливать в рог отвар. Сунь Бин издавал неотчетливые звуки, в горле у него булькало, это отвар лился ему в живот.
– Почтенный Чжао, – насмешливо спросил я, – сможет он дожить до завтрашнего утра?
Чжао Цзя настороженно повернулся и со сверкающим взором проговорил:
– Недостойный ручается за это.
– Бабушка Чжао творит чудеса в мире людей!
– То, что я могу так делать свою работу, неотделимо от поддержки, которую мне оказывают вышестоящие, – скромно сказал Чжао Цзя, – недостойный не смеет приписывать себе чужие заслуги.
– Чжао Цзя, рано ты радуешься, – бесстрастным тоном заявил я, – по-моему, он и эту ночь не переживет…
– Жизнью ручаюсь, ваше превосходительство, а если бы вы сумели доставить мне еще полцзиня женьшеня, то он у меня прожил бы еще дня три!
Расхохотавшись, я нагнулся, выхватил из сапога острый кинжал, ринулся вперед и нанес удар в грудь Сунь Бину. Но мой кинжал вонзился не в Сунь Бина, а в Сяоцзя. В решающий момент тот закрыл смертника своим телом.
Как только я вытащил кинжал, тело Сяоцзя осело у ног Сунь Бина, брызнувшая из него горячая кровь обожгла мне руки. Чжао Цзя взвыл:
– Сынок мой…
Чжао Цзя швырнул мне в голову черную чашу. По лицу моему, распространяя душистый аромат, растекся горячий женьшеневый отвар. Я невольно вскрикнул, но не успел мой крик стихнуть, как Чжао Цзя, выгнувшись, как свирепый черный барс, бросился на меня. Твердой, как железо, головой он ударил меня ниже живота. Я взмахнул руками и рухнул навзничь на помост. Воспользовавшись возможностью, Чжао Цзя тут же вскочил на меня. Его с виду слабые и без костей ручки, как когти коршуна, вцепились мне в горло. Одновременно он с кашлем впился мне зубами в лоб. В глазах у меня потемнело, я судорожно барахтался, но мои руки походили на мертвые сухие ветви…
В тот самый миг, когда я увидел печальное лицо жены среди облаков, руки Чжао Цзя вдруг ослабли, и он перестал грызть меня. Согнув колени, я скинул его и с трудом сел. Чжао Цзя лежал, скорчившись, на земле, из спины у него торчал кинжал, его маленькое худое лицо жалко подергивалось. Рядом с ним застыла Сунь Мэйнян. Мертвенно-бледное лицо кривилось, ее черты изменились, она уже была больше злой дух, чем человек. Лунный свет, как вода, лунный свет, как серебро, лунный свет, как лед, лунный свет, как иней. Я никогда больше не увижу такого лунного света. Я всмотрелся в лунный свет и будто увидел, как племянник из семьи Лю внезапно появляется перед Юань Шикаем и, подобно моему младшему брату, вынимает из-за пазухи два сверкающих золотых пистолета, чтобы отомстить за своего отца, за шестерых благородных мужей, за великую империю Цин…
Голова идет кругом. Я встал, протянул к ней руку:
– Мэйнян… Любимая…
Она же издала дикий вой, повернулась и сбежала с эшафота. Ее тело легко и невесомо плыло в воздухе, словно комок хлопка. Стоит ли мне устремляться за ней? Нет, не стоит, мои дела скоро будут завершены, и в каком-нибудь другом мире мы рано или поздно воссоединимся. Я вытащил кинжал из спины Чжао Цзя и вытер лезвие об одежду. Подошел я к Сунь Бину и при свете фонаря и луны – темно-желтом свете фонаря и ясно-серебристом свете луны, – вгляделся в спокойное выражение его лица.
– Эх, Сунь Бин, много чего я сделал непростительного, но бороду тебе вырвал не я.
С этими искренними словами я вонзил кинжал ему в грудь. Из глаз Сунь Бина вдруг вырвались сверкающие искорки и озарили его лицо невероятным светом – еще более ярким, чем свет фонаря и свет луны. Изо рта его хлынула кровь, а вместе с ней вылетела из нее прерывистая фраза:
– Представление… окончено…