Когда в процессе написания романа друзья интересовались у меня, о чем, собственно, будет книга, единственное, что мне удавалось выдавить из себя, был невнятный лепет. Подобрать правильные слова оказалось крайне сложно. И только отдав вконец исправленную рукопись в редакторский отдел, я, освобожденный от этой непомерной ноши, дал себе пару дней на отдых и вдруг обнаружил ответ. Мой роман – о голосах.
Названия каждой главы Книг I и III – «Голова феникса» и «Хвост барса» – отсылают читателя к повествовательной манере («Бахвальство Чжао Цзя», «Негодование Цянь Дина», «Сунь Бин говорит об опере» и так далее). В «Брюхе свиньи» – Книге II – мы вроде бы переходим к более беспристрастному голосу всезнающего рассказчика. Однако и рассказчик в своем причудливом повествовании постоянно обращается к народному говору и певучим оборотам. То есть и здесь перед нами вновь маячит многоголосие (пускай преимущественно в исполнении одного человека). Да и первоначальный посыл, который надоумил меня на написание произведения, пришел ко мне извне. Не я придумал роман, меня призвали его писать голоса.
Двадцать лет назад, когда я только вступил на писательский путь, в моих мыслях регулярно давали о себе знать два голоса, которые, словно пресловутые лисы-оборотни, постоянно заговаривали со мной, неизменно доставляя мне лишь беспокойство и тревогу.
Первый голос имел очень четкую ритмику речи, он был звонким и уверенным, в нем чувствовалась сила. Его тональность приобретала необычайно величавый оттенок: смесь черного и голубого. И каждое изречение голоса было весомым, как стальной брусок. При этом звучал он крайне холодно и неприветливо. Это был глас поезда, того старого паровоза, который сто лет назад мчался по железной дороге Цзяочжоу – Цзинань. Сколько я себя помню, каждый раз, когда на улице стояла пасмурная погода, у нас дома всегда можно было слышать свисток поезда – зов тоскливый и далекий, как мычание коров в глубинке. Переклички поезда растекались по земле, разносились по всей нашей деревне, добирались до наших домов и врывались в сны, вынуждая каждого из нас возвращаться к яви. А затем слышалось, как поезд проносился по железному мосту над рекой Цзяохэ. Ясный, как лед, звук. Так и сохранилась у меня ассоциация: когда на улице сырая погода, а небо затягивают облака – я сразу думаю о свистке поезда и о том грохоте, с которым состав проезжал по мосту. Я тут же вспоминаю детские годы, проведенные в компании голода и одиночества. И каждый раз, когда я пробуждаюсь от этого отчетливого гласа посреди ночи, в моей голове ясно всплывает множество историй о поездах и железной дороге, которые я слышал, как из уст, полных крепких зубов, так и изо ртов, в которых зубы уже были редкими постояльцами. Сюжеты являются ко мне вместе с голосом, и они начинают проноситься передо мной нескончаемой вереницей видений. Эти образы можно назвать дополнением и толкованием голоса или, по меньшей мере, теми картинами, которые голос порождает.
И я слышу, а потом и вижу: 1900-е годы, когда мои бабки и дедки еще были маленькими дитятками, питавшимися молоком матерей, – поле, где-то в пяти километрах от нашей деревни. А посреди поля – немецкий инженер, вооруженный утыканным множеством зеркалец инструментом. Стоит он посреди толпы китайских разнорабочих – у тех еще в ту пору косички были. Работяги удерживают на плечах рейки из софоры. Сверяются они между собой, в правильном ли месте прокладывают магистраль Цзяочжоу – Цзинань. Следующая картина – немецкие солдаты срезают косы пышущим силой китайским парням и укладывают обрубки волос под шпалы. А китайские молодцы, лишившись косичек, просто сидят, вмиг обратившись в деревянных чурбанов. Следующая картина – немецкие военные на мулах вывозят целый выводок китайских ребятишек в тайное место где-то в Циндао, ножницами обрезают им языки и заставляют их учить немецкую речь, чтобы было кого поставить потом на управление железной дорогой… Вот это уж точно какая-то глупая придумка. У меня была возможность как-то переговорить с руководителем Института имени Гёте, и я его спросил: «А правда ли китайским детям подрезали языки, чтобы им немецкий было легче учить?» Он с самым серьезным видом заявил: «Ну, конечно же!» А потом громко расхохотался, тем самым показав, насколько абсурдным был мой вопрос. А ведь мы, китайцы, продолжительное время принимали такие пересуды за чистую монету, слепо верили в эти сказки. Мы даже тех соотечественников, которые умудрялись выучить иностранную речь, называли «отрастившими заново язык». А в моей голове мальчики, ехавшие на мулах, выстраиваются в длинную-предлинную шеренгу и спускаются по влажной, грязной, извилистой дорожке где-то у реки Цзяохэ. На каждого мула водрузили по плетеной бамбуковой корзинке, а в каждую корзинку усадили по мальчику. Дружина немецких солдат гонит вереницу мулов, а за длинной очередью корзинок следует череда матерей, которые проливают горючие слезы по своим ребятишкам. Скорбный плач приводит в движение все клеточки и фибры окружающего мира. В нашей семье был в самом буквальном смысле дальний родственник: он вообще жил очень далеко от нас. Так он был как раз одним из тех ребятишек, отправленных изучать немецкий язык в Циндао. Ну так вот, рассказывал он, что потом заделался главным бухгалтером на дороге Цзяочжоу – Цзинань, даже получал жалованье в аж тридцать тысяч серебром в год. Даже просто служивший при его доме некий Чжан Сяолю, вернувшись в родные края, умудрился отстроить себе целую усадебку на три входа и три выхода… А у меня в голове снова гремит тот же голос. Проявляется вот такая картина: стонет болезненно огромный дракон, укрывшийся под землей, стонет, потому что ему железная дорога продавливает спину. Выгибает с трудом дракон хребет – железная дорога тоже выгибается, и от того целый состав скатывается с полотна магистрали. Говорят, что если бы немцы не построили нам дорогу, то наш родной северо-восточный край Гаоми вполне мог бы в будущем стать столичным градом. Но огромный дракон извернулся телом, опрокинул поезд, а заодно переломил себе хребет. Вот и нарушился весь фэншуй нашей малой родины. Слышал я еще, как люди поговаривали, что, когда только-только запустили поезда по железной дороге, в Гаоми нашлось несколько добрых молодцев, которые принимали поезда за крупных зверюг, что-то типа коней-переростков, питающихся одним сеном да водой. Уверовав в эту несуразицу, парни уложили как-то на железнодорожную стрелку соломы и фасоли. Они думали тем самым завести поезд в окрестный водоем, чтобы зверь там и утонул. А поезд, разумеется, вообще не обратил внимания на их подношения. Только потом парни пообщались с теми волосатыми белыми мужиками, которые заправляли поездами, поспрашивали их. Эти господа им и втолковали, как работают их «зверюги». Долго еще потом мои земляки сокрушались, что так много хорошей соломы и фасоли выбросили впустую. Но, как всегда бывает по жизни, одна нелепость неизменно сопровождается другой. «Волосатики» сообщили нашим добрым молодцам и то, что котел, установленный на борту поезда, был выкован из цельного куска золота. А если бы не золото, то как бы котел мог многие годы и долгие месяцы хранить в себе свирепое пламя? Парни наши сразу уверовали в слова «волосатиков», потому что, как им всем было отлично известно, настоящее золото огня не боится. Как в народе говорят обычно о людях особой выдержки, мол, в огне не горят, в воде не тонут. В общем, чтобы как-то восполнить выброшенные практически на ветер солому и фасоль, сняли и унесли как-то парни один из рельсов. Поезд от того, естественно, перевернулся и съехал на дорожное полотно. И только когда парни полезли в поезд со сверлами, ожидая поживиться золотом из башки «зверюги», стало ясно, что золота там не было и в помине…
От деревушки, где я жил, до дороги Цзяочжоу – Цзинань по прямой было не более двадцати ли, но оказался я у магистрали с ватагой друзей только как-то глубокой ночью, когда мне было уже 16 лет от роду. Понаблюдали мы, как одна из этих махин, которых все местные сильно боялись, со свистом промчалась прямо мимо нас. Единственный вселяющий ужас блещущий глаз и громкий гул, который был готов сокрушить все горы и опрокинуть все моря вокруг нас, произвели на меня глубокое впечатление, от которого я по сей день отделаться не могу. И хотя мне потом приходилось неоднократно ездить по железной дороге, у меня все равно сохранилось ощущение, что поезда, на которых я езжу сейчас, и тот поезд, который мне привиделся в детстве на малой родине, – из разного помета. И – тем более – ни те «зверюги», ни та «махина» никакого отношения не имеют к поездам, о которых я много был наслышан с самых малых лет. Поезда, о которых мне рассказывали взрослые тогда, вроде были еще живыми тварями, а все последующие поезда, на которых мне приходилось сиживать, – уже обездушенные машины.
Вторым голосом были «прекрасные мелодии» – буквальный перевод с китайского обозначения оперы маоцян, которое я через созвучие слогов «мао» как «прекрасный» и «кошка» по тексту обыгрываю в виде «кошачьих мелодий». Пьесы в этом жанре распространены в моих родных местах, что в уезде Гаоми. Арии маоцян преимущественно скорбные и печальные, особенно у героинь. Все кажется, будто бы подслушиваешь, как сраженная горем дева окропляет землю вокруг себя кровавыми слезами. Все жители моего северо-восточного края – от взрослых до малых детей – могут хоть чуть-чуть напеть какую-нибудь нежную, тоскливую мелодию из маоцян. Можно даже сказать, что маоцян передавалась из поколения в поколение среди жителей Гаоми не столько посредством учения, сколько из уст в уста. Поговаривают, что была одна престарелая тетушка из наших земель, которая перебралась к сыну, обосновавшемуся где-то к северу от провинции Шаньдун. Оказалась эта бабка на пороге смерти. Так к ней явился земляк из родных мест, привез кассету, на которой были записаны арии из маоцян. Поставил сын матери запись послушать. Только потянулись нестройные мотивы из магнитофона, как уже будто бы совсем окочурившаяся старушка вдруг села в постели. Лицо ее засияло, в глазах заблестело небесное вдохновение. Дослушала она кассету до конца и так и умерла, сидя в постели.