1
Висящая высоко в небесах ясная полная луна похожа на обнаженную красавицу. Только что колотушка отбила третью стражу, в уездном городе покой и тишина. Свежий ветерок летней ночи несет запахи растительного и животного мира, все вокруг накрыла украшенная жемчужинами бескрайняя дымка. Нагая луна озаряет блуждающую по собственному двору Сунь Мэйнян. Она тоже обнажена, тело сверкает под луной. Лунный свет струится, как вода, а она, словно большая серебристая рыба, купается в нем. Это полностью распустившийся цветок, до конца созревший плод, молодое здоровое тело. Все безупречно от головы до ног – исключая ноги. Кожа блестит, лишь один шрам прячется на затылке под густыми волосами.
Этот шрам – след укуса востромордой ослицы в детстве. В то время она только научилась ползать. Она не знала, что ее мать уже наглоталась опиума и, раскинувшись на кане, вознеслась в мир иной. Забраться на аккуратно одетое тело матери для Мэйнян было все равно, что покорить горный хребет. Хотелось есть, хотелось попить молока, она попила, но хотелось еще, и она захныкала. Потом свалилась с кана и заплакала пуще прежнего. Вокруг никого не было. Она выбралась на улицу. Почуяла запах молока. Увидела сосущего молоко осленка. Его маму, известную своим норовом, хозяин привязал под ивой. Девочка подползла к ослихе и хотела посоперничать с осленком за молоко. Рассерженная ослиха разинула рот, укусила ее за голову, качнула пару раз и отбросила далеко в сторону. Кровь залила маленькое тельце. Мэйнян разревелась в голос, плач напугал соседей. Жалостливая соседка подняла ее с земли и засыпала рану известью, чтобы остановить кровь. Рана оказалась очень большой, все были уверены, что она умрет. Даже талантливый отец тоже не сомневался, что она помрет, но она оказалась стойкой и выжила. Правда, до пятнадцати лет оставалась худой, а на затылке красовался большой шрам. Вместе с труппой отца она много где побывала, выступала на сцене в ролях детей, маленьких демонов, котят. Когда ей исполнилось пятнадцать, Мэйнян потянулась вверх, как всходы зерновых под весенним дождем после долгой засухи. В шестнадцать у нее выросли пышные волосы на голове, как взрываются обильными побегами ветви поваленной ивы. Черные волосы вскоре скрыли шрам на затылке. К семнадцати годам кожа у нее налилась жирком, и тогда все поняли, что она все же девочка. А до этого из-за больших ног и редких волос в труппе все считали ее лысым мальчишкой. В восемнадцать она стала самой красивой девушкой в Гаоми. Народ с сожалением говорил:
– Если бы не большие ноги, то ее могли бы выбрать наложницей императора!
Из-за больших ног – рокового изъяна – в двадцать лет она уже стала старой девой, которую никто не хотел брать замуж. Позже прекрасную, как цветок, Сунь Мэйнян, как это ни печально, выдали за Чжао Сяоцзя, мясника с восточной заставы уездного города. Когда Мэйнян переехала в дом мужа, мать Сяоцзя еще была жива. Эту женщину с маленькими ногами с души воротило от больших ног невестки, и она, в конце концов, стала мечтать о том, чтобы ее сын с помощью ножика для очистки мяса от костей привел в порядок ноги жены. Сяоцзя не отважился на такое, и старуха решила взять дело в свои руки. Сунь Мэйнян с детства жила вольной жизнью труппы, упражнялась с копьем и палкой, делала кульбиты, ее совсем не воспитывали в духе троякой покорности и четырех достоинств[70], она оставалась непослушным ребенком и в зрелости. А как стала женой, приходилось молча сносить обиды и оскорбления, хотя было тяжело до смерти. И вдруг свекровь на своих маленьких ножках набросилась на нее с ножом. Тут гнев, копившийся в груди Мэйнян, яростно выплеснулся. Ее ноги взлетели, в полной мере показывая преимущество больших ног и боевых искусств, которым она научилась в труппе. Свекровь из-за своих ножек вообще стояла неустойчиво, куда ей выдержать напор «летающих ног»? Стоило ногам невестки взлететь, как она тут же грохнулась на пол. Невестка подскочила и, усевшись на нее, как У Сун на тигра[71], задала ей трепку, да такую, что свекровь разрыдалась и наложила полные штаны. После такой выволочки свекрови занеможилось, пошли вспучивания в животе, и вскоре она преставилась. С тех пор Сунь Мэйнян обрела свободу и стала настоящей хозяйкой дома. Она устроила небольшую винную лавку и доставляла жителям уездного города желтое вино и готовую собачатину. Муж тупой, жена вольная, красавица заделалась кабатчицей, и торговля процветала. Городские бродяги слетелись было поживиться, но у них, похоже, ничего не вышло. И с тех пор Сунь Мэйнян получила три прозвища: фея с большими ногами, наполовину красавица и собачатинная Си Ши.
2
На десятый день после грандиозного меряния бородами, когда вал возбуждения, поднятый в сердцах обитателей уездного города непринужденными манерами и великодушием начальника Цяня, еще не спал, настало время многокрасочного праздника: смотрин жен.
По традиции каждый год восемнадцатого числа четвертого месяца в обычные дни строго охраняемый третий двор городской управы, куда не только простой народ, но даже уважаемые люди не могли как попало захаживать, был весь день открыт для женщин и детей. В этот день супруга уездного начальника с самого утра в сопровождении мужа сидела нарядная в третьем дворе и с улыбкой принимала гостей. Это был ритуал близости к народу, а заодно немного пускание пыли в глаза, мол, муж в почете и жена в достатке.
На манеры и внешний вид уездного народ уже насмотрелся, уши женщин тоже давно полнились слухами о происхождении и образованности его жены. Люди с нетерпением ждали наступления праздничного дня. Всем хотелось знать, какова супруга подобного небожителю уездного. Разговоры об этом давно носились по улицам и проулкам, словно ивовый пух: одни говорили, что она одарена редкой и бесподобной красотой, которая покоряет города и государства, другие считали, что у нее все лицо рябое, и вообще она уродливая, как воплощенный злой дух. Эти прямо противоположные мнения еще больше возбуждали женское любопытство. Молодые женщины, конечно же, хотели убедиться, что жена уездного очаровательна, подобно цветку и яшме. Женщины постарше и опытнее считали, что на свете не может быть такой совершенной красоты. Они больше желали увериться в правоте поговорки: «Добрый человек хорошей жены не найдет, урод цветущую ветку в жены берет». В доказательство они приводили красавицу жену предыдущего уездного начальника, человека ничем не выдающегося. Но молодухи, особенно незамужние, все так же принимая желаемое за действительное, рисовали себе образ жены нового уездного как спустившейся с небес красавицы.
Сунь Мэйнян надеялась в этот день превзойти женщин всего уезда. С начальником она уже два раза виделась. Первый раз одним вечером ранней весной под моросящим дождем, когда она швыряла чем-то в кошку, стащившую рыбу, и нечаянно попала в паланкин уездного, а потом провела его в свою лавку. При ярком свете свечи ей открылся возвышенный лик уездного, его манера держаться, он будто сошел с новогодней картинки[72]. Говорил он изысканно, вел себя доброжелательно, даже в серьезном разговоре мог проявлять неожиданное тепло и участие. Если такого мужчину сравнить с ее собственным мужем-мясником… Да какое тут может быть сравнение! В тот момент в ее сердце, по сути дела, не было места для мужа Сяоцзя. Она не чуяла под собой ног, сердце стучало, лицо пылало. Она использовала весь набор вежливых слов и суетливого радушия, чтобы скрыть охватившее ее смятение, но все же опрокинула рукавом чарку с вином и перевернула коленом табуретку. Хотя обычно под взглядами уставившихся на него людей уездный умел вести себя официально, его неестественное покашливание и подернутые влагой глаза позволили ей распознать нежные чувства в его сердце. Вторая встреча произошла на мерянии бородами. На этот раз она выступала в качестве абсолютного арбитра спора и не только более четко разглядела облик начальника, но и почувствовала исходящий от его тела благоуханный аромат. Большая, блестящая и гладкая коса, стройная шея были так близко от ее иссушенных жаждой губ, так близко… Вроде бы ее слеза упала ему на шею… Ох, начальник, вот бы моя слеза действительно упала тебе на шею, вот бы ты это почувствовал… Чтобы отметить ее бескорыстность и справедливость, уездный пожаловал ей лян серебра. Когда она шла получать причитающееся, бухгалтер с козлиной бородкой окинул ее странным взглядом с головы до ног. Взгляд особенно задержался на ногах, и ее сердце с небесной выси рухнуло в глубокий пруд. По глазам она догадалась, что он, должно быть, сказал про себя. Сердце зашлось криком: «О Небеса, о Земля, о мать, о отец, я всю жизнь пыталась справиться с этими большими ногами. Если бы тогда моя свекровь действительно смогла сделать мои большие ноги маленькими с помощью ножа, которым колют свиней, я вытерпела бы всю боль, лишь бы она это сделала. Если для того, чтобы мои ноги стали маленькими, потребовалось бы уменьшить мой век на десять лет, я согласна была бы прожить хоть на двенадцать лет меньше!» При этой мысли Мэйнян невольно вознегодовала на отца. Эх, отец, ты и мать мою в могилу свел, и мне навредил, жил только для себя, на дочку наплевал, держал меня за мальчишку и не удосужился найти человека, который забинтовал бы мне ноги… Будь твоя борода лучше, чем у уездного, я все равно присудила бы победу не тебе.
С пожалованным ляном серебра Сунь Мэйнян вернулась домой. При воспоминаниях о преисполненном чувств взгляде начальника ее охватило волнение, а от мыслей о том придирчивом взгляде чиновника сердце вновь захолонуло. В последнее время все женщины в городе покупали косметику, шили новые наряды, ну прям невесты на выданье, а Сунь Мэйнян еще сомневалась, идти ей на эти смотрины или нет. Хотя она виделась с начальником всего пару раз, и он не сделал ей ни одного комплимента, она упрямо считала, что они с ним уже понимают друг друга без слов и рано или поздно переплетутся шеями, как уточки-мандаринки[73]. Когда на улице женщины перешептывались и спорили между собой о том, какой на вид будет супруга уездного, которая должна была вот-вот предстать перед ними, ее лицо невольно вспыхивало, словно обсуждали человека из ее семьи. На самом деле она не знала, надеется ли, что его супруга окажется красива, как небесная фея, или уродлива, как злой дух в человечьем обличье. Если у нее облик небесной феи, разве Мэйнян сможет перестать думать о ее супруге? А если она уродлива, как злой дух, то разве это не будет чересчур несправедливо по отношению к нему? Она хоть и ждала наступления смотрин, но и боялась их приближения.
С петухами она проснулась, насилу дождавшись, когда начнет светать. Не хотелось ни готовить, ни тем более наряжаться. Она ходила туда-сюда из дома во двор и обратно, и на ее необычное поведение обратил внимание даже тупоголовый Сяоцзя, как раз резавший свинью.
– Жена, ты чего бегаешь туда-сюда? – поинтересовался он. – Подошвы чешутся? Коли так, могу помочь, мочалкой потереть.
– У кого подошвы чешутся? Живот у меня пучит, если не двигаться, проблем не оберешься! – резко и грубо прикрикнула она на Сяоцзя, сорвала цветок с гранатового дерева, пылающего, как огонь, рядом с колодцем и загадала: если будет четное число лепестков, то пойду в управу посмотреть на супругу начальника; если нечетное, то не пойду, хотя и хочется до смерти свидеться с ним.
Один за другим она стала срывать лепестки. Один, два, три… девятнадцать, число нечетное. На миг она похолодела, настроение упало до крайности. «Не считается… Когда я загадывала, я была неискренней. Так что этот раз не считается». Она сорвала еще один, особенно пышный цветок и, держа его обеими руками и закрыв глаза, взмолилась: о святые на небесах и на земле, ниспошлите мне желанное поучение… И со всей серьезностью стала отрывать лепестки. Один, два, три… Двадцать семь, нечетное. Она швырнула смятую чашечку цветка на землю и бессильно свесила голову на грудь. Подошедший Сяоцзя заискивающе, с особой осторожностью спросил:
– Жена, цветами украситься хочешь? Коли так, могу помочь приладить.
– Пошел ты вон, не выводи меня из себя! – раздраженно рявкнула она, повернулась и кинулась в дом, где упала навзничь на кан и натянула одеяло с головой.
Поплакав, она почувствовала себя значительно легче. Умылась, причесалась, достала из сундука наполовину прошитые подошвы, села, поджав ноги, на кане и усердно принялась с хрустом прошивать их, стараясь превозмочь раздиравшие ее сомнения и не слушать радостные возгласы и смех женщин на улице. Снова с дурацким смехом вбежал Сяоцзя и спросил:
– Жена, народ идет смотреть на супругу начальника, ты идешь?
Ее сердце тут же смешалось.
– Жена, я слышал, будут сласти разбрасывать! Возьмешь меня с собой половить?
Вздохнув, она сказала ему материнским тоном:
– Сяоцзя, ты что, маленький? Смотреть на супругу начальника – дело женское, что тебе там делать, единственному мужчине? Не боишься, что от стражников управы палками схлопочешь?
– Я хочу сласти половить.
– Хочешь сластей – пойди да купи.
– Купленные не такие вкусные, как пойманные.
Радостные возгласы и смех женщин на улице врывались в дом, подобно обжигающему огненному валу, больно опаляя все тело. Она с такой силой вонзила иголку в подошву, что та сломалась. Мэйнян отбросила все на кан и разлеглась на нем сама, в крайнем смятении колотя кулачками по краю.
– Жена, а жена, опять живот пучит? – опасливо прогнусавил Сяоцзя.
– Пойду! – сжав зубы, выкрикнула она. – Хочу глянуть, какова ты из себя, благородная супруга!
Она одним махом спрыгнула с кана, совсем позабыв о том, как она только что гадала на лепестках, словно идти в управу на смотрины супруги с самого начала было дело решенное. Набрала воды, еще раз умылась и, сидя перед зеркалом, накрасилась. Из зеркала на нее смотрела женщина припудренная, с яркими губами, и, хотя веки чуть припухли, красавица, безо всякого сомнения. Если уж совсем откровенно, она давно приготовила все новое, оставалось только вынуть из сундука и переодеться прямо в присутствии Сяоцзя. При виде ее груди тот возбудился.
– Славный Сяоцзя, – словно утешая ребенка, проговорила она, – жди дома, наловлю сластей и принесу тебе.
Вышедшая на улицу в красной кофте, зеленых штанах, зеленой юбке до земли поверх штанов Сунь Мэйнян походила на пышный цветок целозии. Был погожий весенний день, ярко светило солнце, нежно задувал южный ветерок, несший с собой свежий дух пшеницы, которая вот-вот должна была налиться желтизной. Волнующий южный ветер, разлитое в воздухе дыхание весны – самая что ни на есть пора для водоворота женских чувств. Сердце пылало, так и хотелось одним шагом достичь управы, но длинная юбка волочилась по земле, быстро идти не получалось. Сердце пылает, да вот досада, идешь медленно. Сердце пылает, да вот улица длинна. Решительно приподняв юбку и дав свободу своим большим ногам, Мэйнян одну за другой стала обгонять женщин, семенивших враскачку на маленьких ногах.
– Куда торопишься, сестрица Чжао?
– Тетушка Чжао, не на пожар ли спешите?
Не обращая внимания на расспросы, она пронеслась по проулку семьи Дай прямо к боковым воротам управы. Из-за стены дома Дай свешивалась половина цветов грушевого дерева. Легкий сладкий аромат, жужжание пчел, щебетание ласточек. Сорвав маленькую веточку с цветами, она на ощупь приладила ее к волосам у виска. В доме залаяла чуткая собака. Мэйнян отряхнула с себя несуществующую пыль, опустила юбку и вошла в боковые ворота управы. Привратник кивнул ей, она ответила легкой улыбкой. Прошмыгнув дальше, Мэйнян подошла к воротам в третий дворик. Здесь стоял молодой человек с черными бровями и грозным видом, с нездешним говором. На мерянии бород Мэйнян уже приметила его и знала, что он доверенное лицо уездного. Он кивнул ей, она ответила вновь тенью улыбки. Во дворике уже было полно женщин, между ними шныряли дети. Мэйнян бочком протиснулась в самые первые ряды. Впереди под навесом стоял длинный столик, а за ним два кресла, на левом восседал начальник Цянь, на правом – его супруга в парадном головном уборе с фениксами, вытянув спину в единую тонкую линию. Под пленительными лучами солнца ее красное одеяние сверкало, как алая заря. Лицо супруги прикрывала розовая вуаль, смутно виднелись лишь общие контуры ее черт, самого лица было не разглядеть. На душе Мэйнян полегчало. Она понимала, что до сего момента больше всего боялась, что у супруги будет лицо писаной красавицы. А раз она не смеет выставить лицо напоказ, значит, не такая уж она и красивая. Мэйнян невольно выпятила грудь, в душе загорелся огонек надежды. Тут она ощутила разливавшийся вокруг нее аромат сирени. Оказывается, по обеим сторонам дворика два больших куста покрылись плотной дымкой цветов. А еще она увидела под навесом несколько ласточкиных гнезд и больших ласточек, деловито шныряющих туда-сюда. Из гнезд доносился писк желторотых птенцов. Говорят, ласточки никогда не строят гнезд в управах, они избирают своим пристанищем крестьянские дома, где царят добро и согласие. Но теперь вот множество ласточек настроили гнезда и здесь, и это, наверное, добрый знак. Удачу принес в их края этот высокообразованный и добродетельный человек, а совсем не его супруга, скрывающая ото всех свое лицо. Мэйнян перевела взгляд с лица супруги на лицо барина, и их взгляды встретились. Она ощутила, что в его глазах разгорелось пламя, и ее сердце тут же наполнилось нежностью. Эх, барин, барин. Вот уж не думала, что вы, такой небожитель, возьмете в жены женщину, которая закрывает лицо и не смеет смотреть в глаза людям. Или у нее лицо и впрямь в черных оспинах? Струпья на веках и плоский нос? Или зубы черные? Эх, барин, обидно за вас… Пока Мэйнян была погружена в свои мысли, до нее донеслось легкое покашливание супруги уездного начальника. Вслед за этим покашливанием взгляд барина перестал быть таким напряженным, он склонился к супруге и что-то прошептал. Служанка в высоком головном уборе с корзинкой фиников и арахиса стала горсть за горстью разбрасывать лакомства в народ. Бросавшиеся за вкусностями дети создавали то тут, то там сумятицу в толпе. Мэйнян заметила, что супруга начальника будто ненароком приподняла длинную юбку, открыв остренькие крошечные ножки. Такие обычно называют «золотыми лотосами». Сзади в толпе тут же послышались вздохи восхищения. Ножки супруги были действительно хороши, и Мэйнян не знала куда деваться со своими большущими ногами. Хоть те были скрыты под юбкой, она вдруг уверовала, что супруга начальника давно знает, что у нее ноги большие. И что ей известно и то, что Мэйнян влюблена в уездного и все время думает о нем. Вот эта дама нарочно и выставила напоказ свои «золотые лотосы», чтобы опозорить ее, нанести ей удар в самое больное место. Она не собиралась, не желала смотреть на маленькие ножки супруги, но взгляд неумолимо устремлялся на них. Такие остренькие, они походили на пару свежих водяных орехов. Прекрасно сшитые туфельки с вышивкой в виде красного астрагала на зеленом шелке. Ножки супруги словно какой-то магией заставили Мэйнян из семьи Сунь капитулировать. Ей казалось, что глумливый взгляд проникает сквозь розовую ткань и достигает ее лица. Нет, пронзает вуаль и юбку и достигает ее больших ног. Мэйнян будто видела, как поднялись уголки рта супруги начальника и на лице той появилась надменная усмешка. Мэйнян поняла, что проиграла, потерпела полное поражение. У нее лицо императрицы, а ноги точь-в-точь как у служанки. В смятении она стала пятиться, казалось, за спиной послышались смешки. Только теперь она поняла, насколько выдвинулась из толпы и оказалась прямо перед начальником и его супругой. Мэйнян охватил еще больший стыд, она стала отступать в еще большей панике, ноги под ней путались, она наступила на юбку, которая с треском порвалась, и Мэйнян упала навзничь.
Потом она раз за разом вспоминала, что, когда она споткнулась и упала, барин мгновенно вскочил за длинным столиком. Она точно помнила, что на его лице появилось выражение жалости и заботы, которое бывает лишь у сострадающих всем сердцем родных людей. Еще она точно помнила – она отчетливо увидела это, – что он готовился перебраться через столик, подбежать к ней и помочь встать, но тут супруга своей маленькой ножкой яростно пнула его в голень. Барин оцепенел от неожиданности, а потом медленно опустился в кресло. Пока ножка супруги производила под столом вышеописанные действия, ее обладательница продолжала сидеть прямо, будто ничего не случилось.
Под насмешки стоявших за ней женщин Мэйнян с жалким видом поднялась на ноги. Приподняв юбку и даже не стараясь скрыть свои большие ноги, которые она только что выставила во всем их безобразии перед барином и его супругой, Мэйнян повернулась и стала протискиваться через толпу. Крепко сжав зубы, она сдерживала всхлипы, но слезы, как вода в источнике, наполнили глазницы. Добравшись до края толпы, она услышала, как у нее за спиной некоторые женщины хихикают, а другие снова восхваляют маленькие ножки супруги начальника. Она поняла, что та опять якобы случайно, а на самом деле намеренно, продемонстрировала собравшимся свои маленькие ножки. Вот уж, как говорится, немного красоты затмит сто уродств, своими ножками супруга барина заставила людей забыть обо всех пересудах по поводу ее внешности. Перед тем, как выбраться из толпы, Мэйнян бросила последний взгляд на начальника, их взгляды опять, как по волшебству, встретились. Она ощутила, что своим взором, полным печали и грусти, он словно успокаивает ее, а возможно, проявляет сочувствие к ней. Закрыв лицо рукавом, она выбежала из ворот третьего двора и, только оказавшись в проулке семьи Дай, жалобно заплакала.
В полном замешательстве Мэйнян вернулась домой. К ней сразу пристал Сяоцзя, требуя сластей. Она оттолкнула его в сторону, вошла в дом, упала на кан и разрыдалась в голос. Оказавшийся рядом с ней Сяоцзя тоже начал всхлипывать вслед за ней. Она села, схватила старую метлу и принялась колотить себя по ногам. Испуганный Сяоцзя схватил ее за руки, и она уставилась на него с искаженным от злобы лицом:
– Сяоцзя, а Сяоцзя, возьми нож и отрежь мне ноги…
3
История с маленькими ножками супруги уездного начальника отрезвила Мэйнян, как ведро холодной воды. Из-за случившегося она не спала несколько дней. Вот только этим остреньким ножкам упорно противились обстоятельства третьей встречи с барином, особенно многозначительные и долгие взгляды его глаз и выражение безграничной заботы на лице. В конечном счете в думах Мэйнян маленькие ножки супруги барина превратились в смутный мираж, а нежные взгляды уездного и его прекрасная внешность становились все более отчетливыми. Он заполнил все свободное пространство в ее голове. Посмотришь на дерево, и оно, колыхаясь, превращается в уездного Цяня. Взглянешь на виляющий собачий хвост, а это, оказывается, большая коса уездного Цяня. Разводя в очаге огонь, в языках пламени она видела его улыбающееся лицо. Идя по улице, она неожиданно для самой себя натыкалась на стены домов. Порезав палец при резке мяса, она не чувствовала боли. Могла спалить до угольков целый котел собачатины и не уловить запах гари. Все, на что она ни бросала взгляд, могло превратиться в уездного Цяня или часть его тела. Закрыв глаза, она чувствовала рядом его тепло. Ощущала, как колет нежную кожу его жесткая борода. Каждую ночь ей снилось, как они соприкасаются телами. Ее резкие выкрики так пугали Сяоцзя, что он скатывался с кана. Лицо ее осунулось, тело стремительно худело, но влажные глаза горели. Голос странным образом охрип. Она часто испускала негромкие грубые смешки, на которые способна лишь женщина, сердце которой опалено любовной страстью. Она понимала, что у нее тяжелейшая форма любовной тоски. Понимала и то, что это страшно. Женщине с таким недугом хочется жить дальше лишь при условии, что она будет делить ложе с мужчиной, по которому она сохнет, иначе кровь истомится, разовьется туберкулез, она начнет харкать кровью и умрет. Дома было уже не усидеть. То, что привлекало ее в прошлом, приносило радость, например получение прибыли и любование цветами, теперь оставляло ее совершенно равнодушной. Она не испытывала наслаждения от аромата хорошего вина. Точно так же прекрасные цветы казались бледными. Трижды в день с бамбуковой корзинкой в руках, в которой лежала собачья нога, она прогуливалась перед воротами управы. Она надеялась невзначай встретить выходящего начальника, а если не встретить его самого, то хотя бы увидеть его большой зеленый паланкин. Но уездный, как залегшая на глубину старая черепаха, и носу не казал наружу. Она ходила кругами, и ее хриплые чувственные смешки приводили в замешательство стоявших на страже у ворот солдат. Ей так и хотелось крикнуть в глубь ворот управы, выкрикнуть сдерживаемую в душе печаль, что бы услышал начальник, но она могла лишь приглушенно бормотать:
– Мой любимый… Мой дорогой… Помру скоро, как скучаю по тебе… Сделай милость… Бедная, бедная я…
Как могуч начальник уезда, он подобен персику бессмертия! Увидишь – сразу влюбишься, в трех рождениях не забудешь. Сердцу никогда не будет покоя. Добрые плоды как нарочно на верхних ветках растут да еще в листве прячутся. Устремляю свой взор вверх, день и ночь думаю о тебе. Неразделенной любви не дано ничего испытать, остается лишь слюни глотать. Сколько времени ни раскачивай дерево что есть сил, персик все не падает, но ствол я не выпущу из рук…
Горячие слова любви сложились в душе в страстную арию маоцян, и от ее многократного повторения настроение поднялось, глаза забегали, словно страстно танцующий над ярким пламенем мотылек. Солдат и служащих управы это ее поведение страшно пугало, они хоть и хотели воспользоваться случаем и поживиться за ее счет, но боялись, что случись что, просто так не отделаешься. Ее мучил огонь чувств, она барахталась в море страсти. В конце концов она обнаружила, что харкает кровью.
Это открыло какой-то просвет в ее замутненном мозгу. Он – представительный начальник уезда, чиновник императорского двора, а ты кто? Дочь актера, жена мясника, да еще с большими ногами. Он высокого сословия, а ты низкого. Он – цилинь могучий, а ты – собака бродячая. Из этой пламенной неразделенной любви определенно ничего не выйдет. Ты по нему вся истомилась, а он и ведать не ведает о тебе. А если бы и ведал, то разве что презрительно усмехнулся бы и не признал бы твои ничтожные чувства. Ты сведешь себя в могилу своими страданиями, и поделом тебе твоя несчастная судьба. Сочувствия, а тем более понимания, ты ни у кого не встретишь, все будут насмехаться над тобой и поносить. Насмехаться будут над тем, поскольку ты не понимаешь, что небо высоко, а земля глубока, что дважды два четыре. Люди будут ругать тебя за несбыточные мечты, что, мол, обезьяна пытается поймать в воде луну, что ты носишь воду в бамбуковой корзине, что, мол, захотела жаба лебединым мясом полакомиться. Очнись, Сунь Мэйнян, знай свое место! Забудь начальника Цяня. Луна – штука хорошая, но под одеяло ее не затащишь. Барин – мужчина привлекательный, но он – небожитель. Она решительно должна направить все стремления на то, чтобы позабыть начальника Цяня, который довел ее до кровохарканья. Она расцарапала ногтями свои большие ноги, исколола иглой кончики пальцев, исколотила кулаками голову, но отделаться от начальника Цяня, этого нависшего над ней наваждения, было непросто. Он неотступно следовал за ней, не уходил ни с ветром, ни с дождем, его не брал ни нож, ни огонь. Обхватив голову руками, она в отчаянии заплакала, негромко ругаясь:
– Несчастье мое, отпустил бы ты меня… Пощади меня, я исправилась, я больше не посмею, неужели ты оставишь меня, лишь когда я умру?
Чтобы забыть Цянь Дина, она привлекла к себе не разбирающегося в делах житейских Сяоцзя. Но Сяоцзя не Цянь Дин, ровно как женьшень не ревень. Как лекарство от ее хвори Сяоцзя не годился. После Сяоцзя тоска по Цянь Дину стала еще более настоятельной, словно в огонь подлили еще бочку масла. Набирая воды из колодца, она увидела свое иссохшее лицо. У нее закружилась голова, в горле стоял то ли привкус сырого мяса, то ли терпкая сладость. Силы Небесные, неужто это конец? Неужели так, ничего не поняв, и умру? Нет, я умирать не хочу, я жить хочу.
Она собралась с духом, взяла с собой собачью ногу, две связки медяков и, пройдя несколько кривых переулочков, пришла в хутун Шэньсянь заставы Наньгуань и постучала в ворота знахарки матушки Люй. Вынула ароматную собачью ногу и захватанные медяки и положила на столик для подношений, где стояла ритуальная табличка с лисом-оборотнем. При виде собачьей ноги у матушки Люй раздулись ноздри. А при взгляде на медяки темные глаза заблестели. У матушки Люй началась одышка. Чтобы унять дыхание, она зажгла ветку дурмана и жадно вдохнула пару раз исходящий от нее дымок. Потом сказала:
– Непростая у тебя хворь, тетушка!
Сунь Мэйнян опустилась на колени и всхлипнула:
– Матушка, спасите меня…
– Говори, дитя мое. – Вдыхая дурман, матушка Люй окинула Сунь Мэйнян взглядом и многозначительно проговорила: – Что можешь скрыть от родителей, от лекаря не скроешь, говори…
– Матушка, у меня язык не поворачивается…
– Что можешь скрыть от лекаря, от провидца не скроешь…
– Ах, матушка, я полюбила одного человека… Я сгораю от страсти по нему…
Матушка Люй лукаво улыбнулась:
– С такой внешностью, как у тебя, тетушка, неужто нельзя найти себе достойную пару?
– Матушка, ты не знаешь, кто он…
– Ну и кто это может быть? Неужто святой из девяти гротов-обиталищ бессмертных? Или архат с Западных небес?
– Не святой и не архат. Матушка, это начальник уезда Цянь…
Глаза матушки Люй снова засверкали, но она переборола чувство любопытства и воодушевления.
– Ну, и что ты собираешься делать, тетушка? Хочешь, чтобы я по-своему помогла тебе?
– Нет, нет… – с полными слез глазами еле выдавила из себя Мэйнян. – Это же небо и земля, абсолютно невозможно…
– Тетушка, это же дела между мужчиной и женщиной, как ты не понимаешь! Стоит тебе уважить лису-оборотня, да будь у него сердце из железа, и то есть способ заманить на удочку!
– Матушка… – Она закрыла лицо руками, слезы сплошным потоком текли между пальцами. – Сделайте что-нибудь, чтобы я забыла его…
– Тетушка, а зачем это делать? – удивилась матушка Люй. – Раз уж ты любишь его, почему не завершить дело свадебкой? Из всего, что есть в этом мире, разве что-то может быть приятнее пламенной любви? Что вы за глупости-то говорите!
– А что, вправду можно… завершить дело свадебкой?
– Искренняя вера творит чудеса.
– Мое сердце абсолютно искреннее!
– Тогда вставай на колени.
4
Следуя наказам матушки Люй, Сунь Мэйнян с белоснежным шелковым платком за пазухой побежала в поля. Вообще-то она была из тех, кто страшно боится змей, но сейчас надеялась встретить именно их. В тот день матушка Люй велела ей встать на колени перед табличкой с изображением лисы-оборотня, закрыть глаза и молиться. Бормоча что-то под нос, матушка Люй быстро позволила лисе-оборотню вселиться в себя. После этого голос у нее стал тоненьким, как у трехлетней девочки. Лиса наказала Мэйнян отправиться в поля, найти там двух спаривающихся змей, завернуть их в шелк, подождать, пока они расползутся. На шелке должна остаться капля крови. С этим шелком, заявила лиса, нужно пойти к человеку, который у тебя на сердце, покачать перед ним тканью, и он пойдет вслед за тобой куда угодно. С этого времени его душа будет пригвождена всецело к ней. И если ей вдруг захочется, чтобы он не думал больше о ней, то его придется зарезать ножом.
Держа в руке бамбуковый шест, Мэйнян прибежала в далекие от города луга. Она специально выбрала эти болотистые низины, чтобы порыскать там змей среди пышно разросшейся водяной травы. Над головой с криками кружились любопытствующие птицы. Перед лицом пританцовывали бабочки. Сердце ее тоже порхало, как бабочка. Ноги ступали словно по нежному хлопку, тело было слабое, ее немного пошатывало. Она колотила по траве, вспугивая беззубок, кузнечиков, ежей, диких кроликов… Вот только змей совсем не было. Мэйнян и хотела наткнуться на змей, и боялась этого. Сердце ходило ходуном и рвалось из груди. Тут раздался шорох, и из травы выскользнула большая желто-коричневатая змея и уставилась на нее со свирепой и мрачной гримасой. Из пасти твари то и дело вылетал черный язык, а на треугольной морде застыла холодная усмешка. В голове Мэйнян зазвенело, в глазах потемнело, на какое-то время все исчезло из виду. В смятении она услышала, как у нее изо рта вырвался странный переливающийся звук, и она шлепнулась задом на траву. Когда она пришла в себя, змеи уже и след простыл. Вся одежда промокла от пота. Сердце колотилось, словно в грудную клетку ударялись голыши гальки. Она раскрыла рот и отхаркнулась кровью.
Ну и дура же я, думала она, зачем поверила выдумкам колдуньи? Что у меня не идет из головы этот Цянь Дин? Разве лучше его нет никого? Разве он не обычный человек со всеми присущими простому человеку потребностями? Пусть даже он заберется на меня, разве не будет все то же самое, что с другими мужчинами? Какая разница между ним и Сяоцзя? «Не надо глупости пороть, Мэйнян!» – она словно услышала строгий голос с высоты небес. Подняла глаза к небу, а там в невыразимо ясной голубизне не было ни облачка. Весело перекликались в полете стайки птиц. На сердце просветлело, как в небе. Со вздохом она будто очнулась ото сна, встала, отряхнула с зада травинки, поправила сбившиеся в суматохе волосы и отправилась домой.
Пока она шла мимо залитых водой низин, в ее прояснившемся сознании произошла еще одна перемена. На сверкающем, как зеркало, озерце она увидела двух цапель с белоснежным оперением. Они были неподвижны, будто простояли там уже тысячу лет. Самец положил голову на спину самке, она изогнула шею назад, заглядывая ему в глаза. Это была пара молчаливых влюбленных, в тишине и покое наслаждающихся нежностью друг друга. И вдруг, то ли потому, что ее появление вспугнуло их, то ли потому, что они все время ждали, когда она появится, чтобы устроить для нее особое зрелище, большие птицы вытянули шеи, расправили белое с черным оперение, и громко, вкладывая всю душу в звук, закричали. Своим страстным кличем они приветствовали ее появление. Потом цапли сплелись гибкими, как змеи, шеями. Вот уж не думала, что шеи у них такие длинные. Я обвиваюсь вокруг тебя, ты оплетаешь меня, и мы сплетаемся вместе в один чувственный канат. Обкручиваем, обвиваем друг друга, становимся единым целым… Словно и вечности не хватит, чтобы сплестись достаточно тесно, будто бы никогда и никак нам не остановиться. Наконец птицы оторвались друг от друга. Затем, потянувшись клювами вперед, они принялись быстро, но нежно расчесывать друг другу перья. С взглядами, полными любви, они расчесывали друг друга от головы до хвоста, не пропуская ни перышка… Это проявление любви меж двух птиц настолько растрогало Сунь Мэйнян, что у нее на глазах выступили горячие слезы. Она упала на влажное разнотравье, чтобы ее слезы пропитали траву, чтобы сердцебиение отдалось земле. Донельзя взволнованная, она бормотала:
– Силы Небесные, правитель Небесный, преврати меня в белую цаплю, и начальника Цяня тоже… Люди делятся на благородных и подлых. Птицы все равны. Правитель Небесный, молю тебя, сделай так, чтобы наши шеи сплелись, чтобы их связала красная нить. Чтобы я расцеловала все его тело, да ни одного волоска не пропустила, а еще чтоб сбылись мои надежды, и он в ответ покрыл поцелуями все мое тело. Мне так хочется проглотить его целиком, и еще надеюсь, что и он съест меня. Правитель Небесный, пусть наши с ним шеи совьются вместе навсегда, и никто не сможет их разъединить, пусть волосы на наших телах распустятся, как павлиний хвост… Какое это должно быть огромное счастье, незабываемая любовь…
От ее пышущего жаром лица пожухла трава. Ее руки глубоко прокапывали землю, вырывая корни из почвы.
Встав на ноги, она, пошатываясь, как пьяная, направилась к паре птиц. На лице, измазанном бурой землей и зеленой травой, играла ослепительная улыбка. Она вытянула вперед руку. Сжатый в ней белый шелк развернулся на ветру. И впрямь завороженная, она бормотала:
– Птицы, а птицы, дайте мне каплю крови, много не надо, лишь одну капельку, чтобы осуществить мою мечту. Ах, птицы, ведь мы – это вы, а вы – это мы. Дайте ему познать мое сердце, то есть познать ваше сердце, чтобы все наши сердца бились в унисон! Поделитесь кусочком своего счастья, птицы, лишь кусочком, я не жадная, всего одного кусочка мне хватит, ну дайте один кусочек, птицы, мне, жалкой женщине с душой, сожженной любовью дотла…
Птицы взмахнули крыльями и устремились прочь от нее. Интересно, ловки или нет их удивительно длинные ноги? Они раскололи ясное серебристое зеркало мелководья, и по воде поплыли красивые круги. На ходу птицы ускоряли темп и бежали все быстрее. Журавли звучно шлепали по воде, как по разбитому стеклу, поднимая и разбрасывая вокруг себя мелкие осколки. В конце концов, птицы выпрямили ноги, прижали их под раскрытые, как веера, хвосты и взлетели. Вначале они летели у самой поверхности воды, а потом, когда сели у противоположного берега озерца, то уже превратились в неясные белые точки… Ее собственные ноги увязли в иле, будто она тоже простояла там тысячу лет… Она увязала все глубже, ил засосал ее по бедра, она чувствовала, что уже сидит на прохладном иле разгоряченным задом…
Из ила ее спас только вовремя примчавшийся Сяоцзя.
После того она тяжко разболелась. А выздоровев, по-прежнему постоянно думала только о начальнике Цяне. Матушка Люй втихомолку принесла ей пакет коричневого порошка и сочувственно сказала:
– Дитя мое, лиса-оборотень из жалости к тебе велела мне принести порошок для прерывания чувства, выпей его.
Мэйнян смерила взглядом мешочек с порошком и спросила:
– Добрая матушка, скажи, что это?
– Твое дело выпить, потом расскажу, иначе не подействует.
Она высыпала порошок в чашку, залила водой, потом, зажав нос от дурного запаха, выпила.
– Ты вправду хочешь узнать, что это, дитя мое? – спросила матушка Люй.
– Да, хочу.
– Тогда рассказываю, милая. Матушка – человек мягкосердечный, сил нет смотреть, как ты, такая пышущая жизнью красавица, погибаешь, и что решительно нет способа избавиться от этой напасти. Лиса-оборотень не хотела идти на такие средства, но твой недуг слишком серьезен, а у нее нет лучшего снадобья, чтобы спасти тебя. Это тайный рецепт, который передается в нашем роду из поколения в поколение, всегда от женщины к женщине, не к девушке. Честно скажу: настой, который ты только что выпила, сделан из дерьма человека, что у тебя на сердце! Все настоящее, никаких подделок. Добыть это средство было нелегко, за три связки медяков Ху Четвертый, повар в семье уездного начальника, тайно вынес главный ингредиент для отвара прямо из нужника начальника. Я положила это сокровище на кусок черепицы и высушила, растолкла в порошок, потом добавила кротонового семени и ревеня, чтобы получилось сильнодействующее лекарство. Такое средство матушка просто так не применяет, потому что, по словам лисы-оборотня, черная магия может сократить век человека на этой земле, но мне так обидно было за тебя. Ну проживешь ты на пару лет меньше, но ведь будешь жить. После приема снадобья, дитя мое, тебе станет понятно, что дерьмо воняет и у таких славных господ, как начальник Цянь…
Матушка Люй не успела договорить, как Сунь Мэйнян согнулась в поясе, и ее вырвало зеленой желчью.
После столь мучительного события душа Мэйнян, которую будто обволакивал слой свиного жира, стала постепенно проясняться. Мысли о начальнике все еще не оставляли ее, но уже не доводили ее до полного отчаяния. Рана на сердце, хоть и доставляла боль, все же зарубцевалась. У Мэйнян появился аппетит, соленое стало соленым, сладкое – сладким. Понемногу восстанавливалось и ее тело. После всей череды волнительных крещений любовью, прелесть ее красоты поубавилась, зато в душе ее прибавилось целомудрия. Правда, по ночам Мэйнян по-прежнему спала плохо, особенно когда все вокруг заливал лунный свет.
5
Лунный свет, подобный золотому песку и серебряной пыли, с шелестом падал на бумагу поверх окна[74]. Сяоцзя, раскинувшись на кане, спал как убитый и громко храпел. Обнажившись, Мэйнян вышла во двор, и лунный свет с плеском заструился по ее телу. Ощущение было невыразимо приятным, но и преисполнило ее печалью, застарелый сердечный недуг не упустил возможность царапнуть ее своей нежной колючкой. Эх, Цянь Дин, Цянь Дин, начальник Цянь, любимый мой, когда ты наконец узнаешь, что есть женщина, которая не спит из-за тебя по ночам? Когда ты наконец узнаешь, что есть тело, подобное перезрелому медовому персику, которое только и ждет, когда станет твоим… Луна на небесах, богиня, разве ты не близкий друг всех женщин? Говорят еще, что ты – Лунный старец. Все так? Если так, то почему же ты не передаешь ему весточку от меня? Если не ты Лунный старец, ведающий делами любовными между мужчинами и женщинами, то на какой из звезд на небе мне искать его? Или скажи, какое божество правит любовью в этом мире? С луны слетела белая ночная птица и опустилась на крону дерева фирмианы[75] в углу двора, сердце аж подпрыгнуло. Лунный старец, ах, Лунный старец, все мы в твоей власти, у тебя нет глаз, но ты способен созерцать все в этом мире, у тебя нет ушей, но тебе дано слышать сказанное в уединении, вот ты и услышал мою мольбу и прислал мне птицу-вестника. Что это за птица? Она белая и большая. Белое оперение сияет в лунном свете, глаза – кусочки желтого золота, вышитые на белом полотне. Сидит птица на самой верхней ветке в кроне фирмианы и очень красиво, очень по-дружески глядит на меня с высоты. Птица, ах птица, священная птица, возьми своим клювом точеного нефрита мои думы – более пылкие, чем пламя, более затяжные, чем осенние дожди, более спутанные, чем разнотравье, – и доставь их человеку, который у меня на сердце. Лишь бы он узнал, что я готова скатиться по горе мечей, прыгнуть в море огня, лишь бы узнал, что я готова стать порожком его дверей, чтобы он обивал меня ногами, готова обратиться в кобылу, на которой он скачет и которую он охаживает плетью. Скажи ему, что я ела его кал… Барин, любимый барин, братец мой, сердце мое, судьба моя. Птица, ах птица, лети поскорее, ты уже переполнена моими мыслями и чувствами, мои мысли и чувства подобны цветущему дереву, насквозь пропитанному кровавыми слезами, дереву, от которого разносится мой аромат, один цветок – мои слова любви, пышно цветущее дерево – это все мои слова, любимый… Вся в слезах, Сунь Мэйнян стояла на коленях под фирмианой и смотрела на сидящую в ее кроне птицу. Губы Мэйнян тряслись, изо рта ее слышалось тихое бормотание. Она была искренне растрогана этим видением. Птица в ответ издала громкий крик, взмахнула крыльями и исчезла в свете луны, не оставив от себя ни следа. Так тает кусочек льда в воде, так исчезает луч света в пламени…
Громкий стук в ворота напугал ослепленную любовью Сунь Мэйнян до полусмерти. Она метнулась в дом и торопливо оделась. Обувь надевать было некогда, и она, ступая своими большими босыми ногами по мокрой от росы земле, подбежала к воротам и, схватившись за сердце, дрожащим голосом спросила:
– Кто там?
Она так надеялась на чудо, так надеялась, что ее искренность настолько тронула Небо и Землю, что боги бросили красную нить человеку, который у нее на сердце. И вот он сам пришел к ней по лунной дорожке. Она чуть не упала на колени в надежде, что мечта сбылась. Однако из-за ворот донесся тихий ответ:
– Мэйнян, открой…
– Кто ты?
– Дочка, это я, твой отец!
– Отец? Как ты здесь очутился посреди ночи?
– Не спрашивай, у отца беда стряслась, быстрее открывай!
Она лихорадочно отодвинула засов и открыла ворота. Те заскрежетали, и в них тяжело ввалился ее отец, знаменитый на весь родной край актер Сунь Бин.
При лунном свете Мэйнян увидела, что лицо отца было в крови. От бороды, хоть и не победившей в недавнем состязании, но все же роскошной, осталось лишь несколько волосков, завивавшихся на кровавом пятне во всю нижнюю челюсть.
– Отец, что случилось?
Она разбудила Сяоцзя и устроила отца на кане, раздвинула палочками сомкнутые челюсти и влила в них полчашки холодной воды. Только тогда отец пришел в себя. Очнувшись, он тут же стал ощупывать подбородок, потом заскулил, горько, как обиженный мальчик. С подбородка капала кровь, оставшиеся от бороды волоски липли к коже. Мэйнян состригла их ножницами, зачерпнула из корчаги горсть муки и засыпала рану. Лицо отца совершенно преобразилось, став похожим на морду неизведанного зверя.
– Кто же так разуделал тебя?
Заплаканные глаза отца сверкнули зелеными искорками. Заходили желваки на щеках, заскрипели зубы.
– Это он, наверняка он. Он же и выдрал мне бороду… Но зачем? Он и так победил, почему было не оставить меня в покое? Он же перед всеми объявил мне прощение, зачем втихую наносить удар в спину? Жестокий разбойник злее ядовитого скорпиона…
Теперь Мэйнян почувствовала, что раз и навсегда избавилась от любовной тоски. При воспоминании о том, как она теряла голову последние несколько месяцев, душу охватил стыд и сожаление. Будто она вошла в сговор с Цянь Дином, чтобы вырвать отцу бороду. Ты, начальник Цянь, поистине коварен! Это ты называешь справедливостью и милостью? Какой из тебя великодушный отец народа? Ты – безжалостный бандит! Меня извел так, что я ни на что не похожа. Из-за такого человека я довела себя до полного изнеможения? Но тебе не следовало так зло обходиться с моим отцом – человеком, который уже признал себя побежденным. Ты перед всеми помиловал его, растрогал меня так, что я встала перед тобой на колени, разбил мне сердце, а также завоевал себе добрую славу человека искреннего и прямодушного, но в душе ты не оставил отца в покое. Скотина ты, зверь в человечьем облике, как я могла так потерять из-за тебя голову? Ты представляешь, какой жизнью я жила последние несколько месяцев? Ото всех этих мыслей Мэйнян ощутила нестерпимую скорбь и гнев. Эх, Цянь Дин, ты лишил моего отца бороды, а я лишу тебя твоей собачьей душонки.
6
Мэйнян тщательно отобрала две собачьи ноги пожирнее, почистила их, положила в булькающий котел со старым отваром и стала варить мясо. Для пущего аромата добавила в котел пряностей. За огнем она следила сама, сначала варила на большом огне, потом на медленном. Аромат собачатины стал слышен на улице. На него прибежал завсегдатай лавки лопоухий Люй Седьмой и заколотил в дверь:
– Большеногая фея, а большеногая фея, каким ветром расчистило небо? Ты, что ли, снова взялась собачатину готовить? Сперва закажу одну ногу…
– Ногу мамаши своей закажи! – громко выругалась Мэйнян, постучав ложкой по краю котла. Ночью она превратилась в прежнюю «собачатинную Си Ши», которая в радости смеялась, а в гневе бранилась. Чарующая нежность тех времен, когда она тосковала о Цянь Дине, улетучилась неизвестно куда. Она съела чашку каши с собачьей кровью да плошку собачьих потрохов, потом почистила зубы солью мелкого помола, прополоскала рот чистой водой, причесалась и умылась, наложила свинцовые белила и румяна, скинула старую одежду и надела новую, перед зеркалом намочила и пригладила волосы, на висок приспособила красный бархатный цветок. Глянула на себя мельком: смотрюсь изысканно и привлекательно. Собственная внешность ее пленила, в душе вдруг снова всколыхнулась прежняя нежность. Разве так идут убивать? Так идут красоваться. Собственная мягкотелость ужасно напугала ее, и она торопливо перевернула зеркало и крепко стиснула зубы, чтобы в груди загорелся огонь ненависти. Дабы укрепить решимость и веру в себя, она специально прошла в восточную комнату посмотреть на подбородок отца. Мука в его чертах уже подсохла, от него несло кислятиной, вокруг раны роились мухи. От этой картины стало тошно во рту и больно на сердце. Взяв щепку, Мэйнян потыкала в подбородок отца, он промычал что-то во сне, проснулся от боли, раскрыл отекшие глаза и растерянно уставился на нее.
– Отец, ну вот скажи, – начала она ледяным тоном, – что ты делал в городе за полночь?
– С девочками развлекался, – откровенно ответил отец.
– Не от их ли мухогонок ты бороды лишился? – проговорила она, издевательски сплюнув.
– Нет, с ними все было хорошо, как они могли мне бороду вырвать? Вот когда я оттуда вышел – ведь это заведение в проулке позади управы, – выскочил какой-то человек с закрытым лицом. Он сбил меня с ног, а потом вырвал бороду!
– Он один смог вырвать тебе всю бороду?
– Он боевыми искусствами владеет мастерски, к тому же я был пьян.
– А почему ты решил, что это он?
– У него на подбородке был черный мешочек, – убежденно заявил отец. – Такие носят лишь те, у кого хорошие бороды.
– Ладно, пойду мстить за тебя! Хоть ты и сволочь, но все же отец мне!
– А как ты собираешься мстить за меня?
– Пойду и убью его!
– Нет, тебе его не убить, ничего у тебя не выйдет. А вот если бороду ему вырвешь – считай, отомстила.
– Хорошо, пойду вырву ему бороду!
– Тебе и бороду ему не вырвать, – покачал головой отец, – ноги у него упругие, с ровного места подпрыгивает на три ч и, сразу видно – искусный воин!
– А ты разве не знаешь, что, когда добро вырастает на ч и, зло возрастает на целый чжан? Зло перекрывает любую добродетель!
– Жду от тебя добрых вестей, – усмехнулся отец, – боюсь только, это все ни к чему. Что швырять в собаку пирожком с мясом – улетит, не вернешь.
– Поживем – увидим!
– Дочка, я хоть человек никчемный, но все же твой отец, поэтому советую тебе никуда не ходить. Я полночи не спал и, думаю, много что понял. Вырвали мне бороду – значит, я получил по заслугам и жаловаться мне не на кого. Скоро я собираюсь вернуться домой, но ни одной арии мне больше не спеть. Я всю жизнь выступаю на сцене, но особого успеха не добился. Как говорят у нас в театре, актер должен «родиться вновь, сменив в себе все кости, и заделаться новым человеком». Вот, получается, с вырванной бородой я и стал новым человеком!
– Я не только ради тебя стараюсь!
Мэйнян прошла на кухню, вытащила железной шумовкой из котла собачьи ноги, слила воду и посыпала кушанье ароматным перцем с солью. Нашла пару сухих листов лотоса, завернула ноги и положила в корзинку. Из корзины с инструментами Сяоцзя она выбрала нож для очистки костей от мяса, проверила его остроту на ногте и, довольная, спрятала на дне корзинки. Сяоцзя недоуменно спросил:
– Жена, а нож тебе зачем?
– Убить надо кое-кого!
– Кого это?
– Тебя!
Сяоцзя только потрогал себе шею и хихикнул.
7
Подойдя к воротам управы, Сунь Мэйнян незаметно сунула серебряный браслет в руку стоящего на посту с ружьем охранника по имени Сяо Дунь, и, ущипнув того за ляжку, негромко сказала:
– Позволь мне войти, дружок.
– А зачем? – От удовольствия глаза солдатика превратились в щелочки, и он кивнул на большой барабан рядом с воротами. – Хочешь подать жалобу – ударь в большой барабан, и вся недолга.
– Какая у меня может быть обида, чтобы бить в барабан и вопить о ней? – Половиной душистой щеки она прижалась к уху солдата и прошептала: – Ваш начальник направил ко мне человека, передал, чтобы я принесла ему собачатины.
Солдат потянул носом:
– Вкуснятина, какой аромат! Кто бы мог подумать, что начальника Цяня потянет на такое лакомство!
– Кого из вас, мужланов вонючих, не потянет на такое?
– Тетушка, ты уж подожди, пока начальник не наестся, позволь братцу погрызть оставшиеся косточки…
Она смерила взглядом пасть солдатика:
– Ишь, раскатал губу, а кусок-то не на твой роток! Скажи лучше, где сейчас может быть начальник?
– Сейчас… – стражник поднял голову и глянул на солнце, – сейчас он, скорее всего, работает у себя кабинете в канцелярии, вот где!
Она вошла в ворота, миновала прямой как стрела проход, пересекла дворик, где проходило меряние бородами, прошла под парадной аркой, очутилась в служебном дворике шести отделов и двинулась по галерее по восточной грани судебного зала. Встречавшиеся на пути поглядывали на нее не без любопытства. Мэйнян отвечала всем подобострастной улыбкой, трогая чувства и ввергая случайных встречных в сладостное томление. Глядя на нее, чиновники охотно кланялись и в возбуждении раскрывали рты, чуть ли не истекая жадной слюной. Они переглядывались и понимающе кивали друг другу. Несет собачатину, ну да, несет собачатину, начальник любит такие штуки. Какая же она, сука, вся из себя ладная, пухлая и гладкая… Все это проносилось в их воображении, и на лицах выступали похотливые улыбочки.
Войдя во второй зал, она ощутила, как сердце яростно забилось, во рту пересохло, ноги подогнулись. Показывавший ей дорогу молодой письмоводитель остановился и, собрав губы трубочкой, указал на кабинет с восточной стороны. Она было повернулась, чтобы выразить благодарность пареньку, но тот уже скрылся в дворике. Она стояла перед украшенной резными панелями большой дверью. Глубоко вздохнула, чтобы успокоить нахлынувший прилив чувств. Из расположенного позади второго зала кабинета для свершения налоговых дел и наказаний тянулся густой аромат сирени, от которого она не находила себе места. Она поправила волосы на висках и красный цветок из бархата, затем рука скользнула вниз и пригладила косой запах платья. Она несильно потянула дверь. Путь ей вдруг преградила зеленая портьера с вышитыми серебристыми цаплями. В душе яростно заклокотали жизненные силы, перед глазами вдруг ясно возникла та самая пара влюбленных цапель, слившаяся в поцелуе и обвившаяся шеями, которую она видела на озерце. Лишь крепко закусив губу, Мэйнян смогла сдержать разрывавшие ее на части позывы разрыдаться. Уже было не понять, что в конце концов бурлит в душе. Любовь? Или ненависть? Вражда? Или обида? Сказать точно не представлялось возможным. Она чувствовала лишь, что грудь сейчас пойдет по швам. Мэйнян с трудом отступила на пару шагов и уперлась головой в прохладную стену.
Затем, стиснув зубы и смирив бушующую в сердце бурю, она вернулась к портьере. Из кабинета донесся шорох переворачиваемых листов и стук крышки чайной чашки. Следом послышалось легкое покашливание. Сердце подступило к горлу, перекрыв дыхание. Это было покашливание любимого человека, который являлся ей во снах. Но это же было покашливание и злейшего врага, внешне великодушного и милосердного, а в душе лютого и бесчеловечного мерзавца, вырвавшего бороду ее отцу. Вспомнилось унижение неразделенной любви, вспомнились наставления матушки Люй и мерзопакостное снадобье, которое ей пришлось принять. Мародер, теперь я поняла, зачем я пришла сегодня, зачем под предлогом мести за отца обманом привела саму себя сюда… На самом деле болезнь уже проникла в меня глубоко до мозга костей, и в этой жизни ее не вылечишь. Я пришла молить его об избавлении от недуга, я ведь понимаю, что он вообще не может обратить внимание на меня, большеногую жену мясника. Даже если я брошусь к нему в объятия, то он может немедленно отослать меня прочь. Нет у меня надежды, нет мне спасения, я умру перед ним или заставлю его умереть перед собой, а потом разделю с ним его конец!
Чтобы набраться мужества и прорваться через портьеру, нужно было всеми силами укрепиться в ненависти, но ненависть – что кружащий под весенним ветром ивовый пух. В чувстве не было ни основания, ни основательности. Налетит ветерок и сдует его без следа. От аромата сирени голова шла кругом, и сердце не находило места. И в этот момент из кабинета еще донесся легкий свист, похожий на щебетание птички, приятный и трогательный. Трудно было представить, что солидный начальник уезда мог насвистывать, как легкомысленный юноша. Она почувствовала, словно по телу пробежал приятный холодок, кожа вдруг покрылась мурашками, а в голове открылась щель. Правитель Небесный, не надо больше, мужество и так вот-вот оставит меня. Волей-неволей она изменила намерению, достала со дна корзинки нож и сжала его в руке, решив войти и вогнать ему это острие в самое сердце, а потом пронзить и свое собственное сердце, чтобы его и ее кровь слились воедино. В отчаянии она резко откинула портьеру, боком шмыгнула в кабинет, и вышитая портьера тут же отделила ее от внешнего мира.
Большой широкий письменный стол, на нем – четыре драгоценности рабочего кабинета[76], на стене – свитки с каллиграфическими надписями, в углу – подставка для цветов, на ней – цветочные горшки, а в них – цветы. Ну и еще солнечный свет, проникающий через прозрачные квадратики окна. Это и многое другое она смогла понемногу разглядеть после того, как отступил наплыв чувств. Пока она отдергивала портьеру и вбегала в кабинет, ее глаза видели лишь барина. Он был в свободной повседневной одежде, полулежал в высоком кресле с резной спинкой и подлокотниками. Ноги в белоснежных хлопчатобумажных чулках покоились прямо на столе. Уездный, похоже, испугался и в растерянности поспешно убрал ноги со стола. Он сел в кресле прямо, положил книгу и уставился на нее:
– Ты…
Теперь они смотрели в глаза друг другу, и этот взгляд красной нитью сплетал их воедино. Она чувствовала, что опутана невидимыми узами с головы до ног, и из этих пут ей было не под силу вырваться. Бамбуковая корзинка и сжатый в руке нож упали на квадратные плитки пола. Нож сверкнул, но она этого уже не видела, как и он. От собачьих ног разносился аромат, но она его не чувствовала, как и он. Из глаз брызнули горячие слезы, они вырывались из глазниц, стекали по мокрому лицу, замочили одежду на груди. В тот день она была в шелковой сиреневой кофте с яркой зеленой каймой на рукавах, воротнике и по подолу. От высокого стоячего воротничка шея казалась еще более белоснежной. Высокие груди бездумно ворковали под одеждой. Чуть порозовевшее лицо, миловидное, нежное, робкое и застенчивое, походило на цветок лотоса в каплях росы.
В душе начальник Цянь был глубоко растроган. Будто спустившаяся с небес красавица походила на возлюбленную, встреченную после долгой разлуки. Он встал, обошел стол, не сводя с нее глаз. Острым выступом набил себе синяк на бедре, но не ощутил этого. В его сердце оставалась лишь одна эта красавица, похожая на готовую прорвать тонкие стенки куколки и расправить крылья бабочку. Кроме нее для него в этот момент не существовало ничего. Его глаза повлажнели. Дыхание стало тяжелым. Он протянул руки, раскрыв объятия. Когда до нее остался один шаг, он остановился. Оба не сводили друг с друга глаз, полных слез. Силы накапливались, жар усиливался. В конце концов – неизвестно, кто был первым, кто вторым, – оба молниеносно провалились друг в друга. Они сплелись, как две змеи, вкладывая в объятия всю силу. Оба перестали дышать. Суставы тел захрустели. Устремившиеся друг к другу губы сомкнулись. Сомкнулись и склеились. Он и она закрыли глаза. Лишь горячие губы и языки сошлись в неудержимом поединке не на жизнь, а на смерть, все перевернулось вверх дном. Заглатывая друг друга, пылающие жаром губы плавились, как солодовый сахар… Потом все пошло своим естественным чередом. Как говорится, когда тыква созревает – черенок сразу отпадает. Никакая сила уже не могла их остановить. Среди бела дня в величественном кабинете, где не было ни ложа, украшенного слоновой костью, ни брачного одеяла с утками-мандаринками, он и она сбросили более не нужные им одеяния, породив очарование на полу, и прямо там, посреди квадратной плитки, обратились в небожителей.