– С тобой легко, – замечает она. – Ты сам прошел через все это, поэтому понимаешь с полуслова. Многое не приходится объяснять.
– Но именно по этой причине мы можем упустить кое-что очень важное – я, во всяком случае… Я прослушаю все как следует еще раз и снова свяжусь с тобой. Можешь сказать, как на тебя выйти?
– Да. – Раздается щелчок, как будто щелкают зажигалкой. – Можешь выключить эту штуку?
– Конечно.
Еще щелчок. Тишина.
– Уже сейчас есть кое-что, что может насторожить, – замечает Бирк.
Это так. То, о чем говорит Габриэль, читается, как говорится, между строк, не будучи высказанным напрямую.
– Она предельно осторожна в том, что касается контактной информации; опасается, что эти сведения попадут в запись. Чуть позже она ведет себя менее осмотрительно, но никогда не теряет бдительности. Насколько я расслышал, в интервью ее имя проскальзывает лишь один раз, в самом конце, и его называет Хебер. Но не думаю, что она уже тогда знала…
Бирк замолкает, не договорив. Потом нажимает кнопку и переходит к следующей записи.
– Чего не знала? – спрашиваю я.
– Терпение, сейчас как раз будет об этом… Это следующее интервью, которое Хебер взял у нее неделю спустя в том же кафе. Это после него она впервые с ним переспала.
Итак, те же герои в том же самом месте. Но кое-что изменилось. Дверной колокольчик звенит как будто тише – теперь они сидят дальше от входа в кафе, где-то в глубине зала. Поздним вечером, судя по радиопрограмме на заднем плане.
– Теперь, как ты понимаешь, все иначе…
– Что ты имеешь в виду?
– Ну… ситуацию в целом. Все изменилось с тех пор, как «Шведские демократы» вошли в риксдаг.
– И что же теперь иначе?
– Тебе это известно лучше, чем мне.
На заднем фоне смешок – хлюпающий, как будто детский. На меня он действует успокаивающе.
– Понимаешь… – продолжает Хебер. – Одно дело – банда наци, и совсем другое – депутаты парламента… Вспомни историю. Уже с две тысячи десятого года или даже раньше, с две тысячи пятого, когда появился новый лидер, они принялись чистить перышки. Я видел их слоган где-то в Сети: «Партия всей Швеции»… Каково, а?
– Да, я видела.
– Они затушевывают то, за что, собственно, борются. На общенациональном уровне, по крайней мере. Не знаю, как это выглядит в коммунах. Но это означает, что вся политическая арена постепенно сдвигается вправо, даже левые ее фланги, ты понимаешь? Появился новый игрок, это логично.
– Да.
– И еще это означает, – продолжает Хебер, – обострение правого экстремизма, они ведь должны как-то противопоставлять себя политическому мейнстриму. И теперь они заявляют, что «Шведских демократов» возглавлял предатель… (Она смеется.) Ты понимаешь? Это же клиника… И болтают о превосходстве белой расы. Стряпают фейковые ролики о массовых расправах над мигрантами и гомосексуалистами и выкладывают в интернет, где те висят, пока их не удалит модератор. Нам такое тоже, конечно, присылают, чем провоцируют на ответные действия. И мы в свою очередь инсценируем расправы над наци, снимаем на видео и посылаем им.
Лиза Сведберг молчит. Должно быть, переваривает сказанное.
– Лет десять тому назад такого не было, – продолжает Хебер.
– Есть и другое, – перебивает его Лиза. – И то, что ты сказал, – лишь красноречивое тому подтверждение… Начинают всегда они, мы лишь поддаемся на провокации. Мы всегда им подражаем. Я не против того, чтобы реагировать на обострение правого экстремизма, но ведь к этому можно подойти и с другой стороны… Две недели назад RAF устраивал митинг на площади Медборгенплатсен в связи с Международным женским днем. И они каким-то образом перерезали провода ПА-системы[33]. Мы плохо осведомлены о том, чем они занимаются и какие сюрпризы готовят нам, потому что все они страшно скрытные. Но на их праздники, по какой-то непонятной причине, проникнуть не так сложно. И мы на прошлой неделе побывали на одном таком. Местом встречи оказался старый сарай неподалеку от Эсму, в страшной глуши. Приглашенные были в форме – клиника. И везде – флаги, кресты… Ну и конечно, музыка. Крутили старые немецкие хроники, и все дружно «зиговали» при виде фюрера или свастики. И кричали – как болельщики на стадионе, когда их команда забивает гол.
– И что вы сделали? – спрашивает Хебер.
– Подожгли сарай вместе со всем содержимым. – Она произносит это как нечто само собой разумеющееся.
В наушниках слышатся шаги, а потом – высокий женский голос:
– Простите, но мы закрываемся.
– Да, конечно, – голос Хебера.
Лиза Сведберг молчит, женщина уходит. All my friends in the loop, – поет радио, – making up for teenage crime[34].
– И что сталось с этим сараем? – раздается голос Хебера, как будто удивленного последним заявлением Лизы.
– Сгорел, – как ни в чем не бывало отвечает она. – На следующий день об этом писали газеты.
– Кто-нибудь пострадал?
– Нет, к сожалению.
– Мне хотелось бы продолжить беседу у меня дома, – говорит Хебер. – Ты не против? Если не хочешь – только скажи.
– Всё в порядке. Ты ведь живешь где-то неподалеку?
– Да. Откуда ты знаешь?
– Не могу тебе сказать.
All my friends in the loop making up for teenage crime…
На этом все стихает.
– Итак, – подвожу я итог, – они отправились на квартиру к Хеберу, где занимались сексом.
– Да, с выключенным диктофоном, за что лично я только благодарен Хеберу. – Бирк нажимает на кнопку. – Вряд ли они вернулись к интервью в тот вечер – записи, по крайней мере, нет. Все это происходило около двадцать седьмого марта. Она ведь говорила о митинге в честь Женского дня две недели тому назад… В следующий раз Хебер и Лиза встретились только в мае.
– Сожженный сарай, – напоминаю я.
– Я уже навел справки. Организация, название которой она так и не решилась произнести, – «Шведское сопротивление». Все сходится. В полицию Эсму поступало заявление о поджоге. В поисках злоумышленников были задействованы все местные ресурсы: как видно, по меньшей мере половина стражей порядка сочувствовала идиотам из сарая. Но в итоге операция провалилась. Дело закрыли в июне, и правильно сделали, если хочешь знать мое мнение… Слушай дальше, сейчас начнется самое интересное.
На этот раз на заднем фоне все тихо, за исключением слабого шума, доносящегося как будто с улицы. И не удивительно, ведь там весна; внизу шумит разбуженная солнцем Ванадисвеген. Они сидят у окна: Томас Хебер и Лиза Сведберг. Чуть слышно звенит фарфор.
– Хочешь еще? – спрашивает Хебер.
– Нет, спасибо.
Потом как будто щелкает зажигалка, – два или три раза. Лиза затягивается сигаретой.
– У тебя странная квартира, – замечает она. – Давно здесь живешь?
– Несколько лет. А почему странная?
– Какая-то… необжитая.
– Ну, я провожу здесь не так много времени.
– Кровать удобная, во всяком случае.
Лиза Сведберг произносит это игривым тоном, возможно, улыбается. Потом затягивается еще раз. Хебер прокашливается.
– Давненько мы не делали с тобой интервью, – говорит он. – Но я беседовал с другими, и мне стала интересна тема отношения к идеологическим противникам. В прошлый раз ты говорила о сожженном сарае. Можешь рассказать подробнее?
– Что именно тебя интересует?
– Ну… что произошло после этого, например.
Она хмыкает.
– Странно поднимать эту тему после того, что мы с тобой здесь обсудили.
Хебер смеется – и на какое-то мгновение перестает быть исследователем.
– Понимаю, – отзывается он.
Слышится шорох ткани – возможно, Лиза придвигается к Хеберу, проводит рукой по его руке или бедру. Звук, во всяком случае, приятный, уютный.
– Я понимаю, что все это странно, но тем не менее…
Эта реплика Хебера звучит несколько растерянно, как будто он не знает, как вести себя в сложившейся ситуации.
– Далее, как оно обычно бывает в таких случаях, противостояние нагнеталось. Поначалу они затаились, но взрыв стал вопросом времени. А потом последовали новые угрозы и провокации, о которых снова писали газеты.
– Какие, например?
– Например, они украли у нас деньги. Спустя несколько дней после нашего с тобой последнего интервью. Возможно, это звучит не слишком убедительно после сожженного сарая. Тем более что и сумма-то была… какая-нибудь пара тысяч крон… Но ты знаешь, что казна у нас и без того небогатая. А на эти деньги можно было организовать приезд на демонстрацию десяти иногородних товарищей, если поездом, и втрое большего числа, если на машинах… Нет, ты не думай, RAF не оплачивает участие в своих мероприятиях, это было бы слишком. Но организации вроде «Шведского сопротивления» или «Национального фронта» делают это. И пользуются нашей принципиальностью. В конце концов кто-то серьезно пострадает, добром это кончиться не может.
– Понимаю.
– В тот раз мы так и не ответили на их наглость – просто потому¸ что не нашлись как. Сейчас все тихо: ни крупных демонстраций, ни митингов. Но все впереди, потому что ненависть копится. И есть подозрения, что кое-где уже льет через край. Это…
Все звуки заглушает сигнал мобильника, который, как видно, лежит рядом с диктофоном. У меня в наушниках что-то трещит.
– Извини, – прорывается сквозь шумы голос Лизы Сведберг. – Я должна…
Она обрывает фразу на полуслове. Сигналы смолкают.
– Да… – говорит Лиза. – Я не знаю… Что? Откуда вам это известно? Черт… Как я от всего этого устала… Вы… может, поговорим об этом в другой раз?.. Нет… Нет, это не так… Я кладу трубку… Не звоните больше…
– Мне заехать за вами? – раздается приглушенный, как из мобильного, мужской голос.
– Нет, спасибо, – отвечает Лиза.
И в этот момент, когда разговор по мобильному прекращается, я понимаю вдруг, кому принадлежал этот голос.