Они считают меня сумасшедшим или, как они выражаются между собой, «не совсем нормальным». Мне-то они этого, конечно, не говорят.
Но они оба жестоко ошибаются. Я так же здоров, как они, и голова моя на том же месте, что и их головы. Во всем мы одинаковы, взгляды наши на жизнь во многом сходятся. Разница между нами та, что я пережил ночь вампиров, а они нет. Я знаю и убежден, что вампиры не вымысел, а существуют, я сам их видел и убедился; они же, не видавши, не испытавши, отрицают. Почему отрицают? Верно ли это? Кто из нас прав?
Доктор говорит, что в первое мое посещение заброшенного монастыря я, по всем вероятиям, видел памятник Гуго Трентини, благодаря его видному положению и медной доске прочел надпись, которая бессознательно крепко запечатлелась в моем подсознании и там помимо моей воли сохранилась.
Тут он мне много толковал насчет сознания и подсознания.
Затем доктор говорит, что когда я сорвался с утеса – сам ли или был с него сброшен австрийцами, – то ударился головою о камень. Рана вызвала бред, и вот тут-то в бредовых грезах и всплыл Гуго Трентини – приор обители, умерший в 1750 году, – и сыграл свою роль вампира.
Во вторичное посещение монастыря надпись опять попалась мне на глаза и опять, конечно, благодаря своему положению на видном месте.
По его мнению, основания для веры в вампиров эта надпись не дает.
– Мало ли есть на свете старинных памятников с подобными надписями! – говорит доктор.
Я не спорю, к чему? Дело не в надписи, а в существовании Гуго Трентини.
Объяснить и перетолковать можно все, что захочешь, и на все лады. Была бы лишь охота.
Но я-то сам, лично знаю то, что знаю. И знаю крепко. Недаром же медный крест старухи, спасший меня от вампиров, и посейчас висит у меня на груди. И первый параграф моего завещания, которое я написал, ясно гласит:
«Большой медный крест со всеми ладанками не снимать, а положить со мною в гроб».
Б. Олшеври.«Дело Ивана», или Было ли это?Фантастический рассказ
Посвящается Е. А. Х.
Года за два до начала текущей войны на севере Сибири, на одном из приисков вспыхнула забастовка рабочих.
Причина была та, что управляющий бесчеловечно обращался с рабочими. Прииск лежал где-то в глуши, далеко от надзора и владетелей дела и высшего начальства.
Управляющий немец по фамилии Шмидт, имея большие полномочия, не только на все лады и способы обирал и обсчитывал рабочий люд, но еще и кормил его гнилыми продуктами: мясом с червями, подмоченным хлебом и тому подобным. Рабочих контрактами обязывали всю провизию брать в мелочных приисковых лавочках; да других, частных лавок управляющий и не допускал на прииски. Таким образом, рабочие были в полной кабале у немца.
Управляющий Шмидт был чистокровный пруссак: злой, заносчивый, считавший людьми только одних немцев, а русских, особенно крестьян-мужиков, иначе не называвший, как «свиньи» или еще – «грязные свиньи».
Обсчитывание рабочих и кормление их дорогой и плохой провизией – довольно обычное дело на глухих сибирских приисках. Но Шмидт в погоне за наживой потерял всякую меру.
Долго крепились мужики, но наконец и они не выдержали. Собравшись и переговорив, они решили послать в Иркутск, в главное управление, своих выборных с жалобой к «царскому начальству», а самим пока что забастовать.
Узнав, что посланная жалоба направлена главным образом против него, Шмидт пришел в бешенство.
– Я покажу этим грязным свиньям, как бунтовать! – яростно кричал он. – Я их голодом заморю!
И Шмидт отдал распоряжение прекратить отпуск провизии забастовщикам.
Мужики собрали сход, где и порешили всем миром идти к управляющему и требовать объяснения.
Шмидту, конечно, донесли о решении схода, и он, увидав, что зарвался, страшно струсил и моментально по телефону вызвал воинскую часть, соврав, что один прииск рабочие уже разгромили, а теперь идут на главную контору.
– Завтра днем они здесь будут, поспешите! – умолял Шмидт.
Рота солдат под начальством ротмистра Быкова была послана на прииск Шмидта в его распоряжение. Рано утром Шмидт выехал на встречу отряда. На одной из близлежащих «заимок», где предполагался получасовой привал, Шмидт устроил для солдат угощение. Уставших людей не столько накормили, как напоили пьяными. Молодой ротмистр был пьянее всех. Это было не удивительно, а естественно, так как об этом усиленно хлопотал сам Шмидт.
Подвыпивших людей Шмидт прямою дорогой провел к своему дому. Там рота расположилась на полянке и тотчас же получила по чарке водки, за здоровье хозяина. С ротмистра Шмидт не спускал глаз и не давал ему возможности протрезветь и опомниться.
Скоро на дороге показалась толпа мужиков, они шли густой беспорядочной массой. Кое у кого из стариков виднелись в руках палки.
Шмидт, завидев идущих рабочих, подошел к ротмистру и, указывая на мирно двигающуюся толпу, сказал:
– Вот они, бунтовщики; идут сюда. Вы должны их расстрелять, прежде чем они успеют дойти до нас и разгромить дом.
Ротмистр, плохо понимая, что творится кругом, пьяными глазами смотрел на Шмидта. А тот, зная за собой немало вины перед рабочими, чувствуя, что, собственно говоря, давно заслужил наказание, очень трусил и волновался.
«Убьют, убьют!» – стучало у него в голове.
– Они бунтовщики, разбойники, они могут убить и меня, и детей моих, – говорил он ротмистру.
Но, видя, что, не обращая внимания на солдат, толпа все приближается и как будто даже увеличивается… слышатся громкие голоса, Шмидт потерял последнее самообладание и закричал:
– Вы, господин ротмистр, посланы в мое распоряжение, извольте сию же минуту отдать приказ стрелять! Или я ни за что не отвечаю! Все убытки общества будут предъявлены вам, а ответственность за разгром и убийство падет на вашу голову.
И Шмидт наступал на ротмистра с кулаками.
Молодой, совершенно пьяный Быков, не понимавший, в чем дело, но привыкший повиноваться приказаниям, скомандовал:
– На плечо, пли!
Рота, давно уже выстроившаяся, повиновалась. Раздался залп и прокатился эхом по окрестности.
Несколько десятков мирных, ни в чем не повинных рабочих было убито; еще больше ранено. После первого же залпа толпа с криками рассеялась в разные стороны. На дороге остались убитые и тяжко раненые. Картина была тяжелая. Убитые лежали смирно, а раненые, приподымаясь, стонали и кричали… Особенно был страшен один труп. Пуля, раздробив и даже оторвав левую скулу, вышла в правый глаз, образовав на правом виске страшную дыру.
Этот труп не упал, как другие, а, зацепившись за ближайший плетень, повис на нем. Вид его производил ужасное, потрясающее впечатление. Казалось, что кто раз видел его, не забудет вовек!
Скоро вопли женщин и детей наполнили воздух! Страшно!
Ротмистр сразу протрезвел, опомнился и Шмидт. Они оба поняли весь ужас того, что произошло. Быков, резко обернувшись к Шмидту, проговорил:
– Надеюсь, я больше вам не нужен, господин Шмидт?
– Да, не нужны, – последовал угрюмый ответ.
– Иду доложить по начальству! – И ротмистр повел людей обратно, не дав им даже отдохнуть. Солдаты молчали и не жаловались на усталость, они сами были рады и спешили уйти подальше от этого страшного, кровавого места.
Было назначено следствие, тянулось оно долго и окончилось так: немец Шмидт, виновник и причина несчастья, забрав свои капиталы и детей, беспрепятственно уехал на родину, в Пруссию. Он был не русский подданный, к тому же у него нашлось высокое покровительство, так как он был лично известен самому кайзеру.
Хозяева приисков заплатили семьям убитых какие-то гроши и дали пособие на раненых. Ротмистр Быков, сыгравший в руках Шмидта такую фатальную роль, был отдан под суд.
Суд затянулся. Множество свидетелей указывало на невменяемость Быкова в минуту отдачи приказания стрелять. Это сильно смягчало вину, а общественное мнение требовало примерного наказания.
Грянула война с Германией. И Быков с первых же дней начал хлопотать о разрешении поступить в армию, на фронт, на передовые позиции. Он добровольно отказывался от всех привилегий рождения и службы. Это, собственно, равнялось наказанию, но он умолял позволить ему идти простым, рядовым солдатом.
Окружающим и следователю в частной беседе он сказал:
– Если я не получу разрешения вступить в среду войск, то все равно покончу жизнь самоубийством. Это я уже давно решил, только объявление войны этим извергам немцам, этим зверям в образе людей, удержало меня. Я хочу отомстить. Кто знает, не будет ли судьба милостива ко мне и не поставит ли она меня лицом к лицу со Шмидтом. Он немецкий офицер и даже состоит на действительной службе, несмотря на то что жил в Сибири. Жить с «тем» воспоминанием на душе я не могу, не в силах. «Они», те, убитые мною, каждую ночь приходят ко мне. «Они» показывают свои кровавые раны, показывают свои мозолистые руки, высохшие тела и говорят, говорят… Слова их стучат мне в голову! Полуголодные, нищие, оскорбленные, с голодными женами, с больными детьми… А я, я расстрелял их, по капризу этого изверга! – И Быков скрипел зубами.
Один раз, упрашивая следователя похлопотать об нем, Быков даже опустился на колени.
– Но не иначе, как нижним чином, – закончил он. – Я хочу понести мой крест рядом с теми, кого я погубил и обездолил по милости проклятого немца! Теперь я вечный и неоплатный должник перед простым народом. Я должен послужить ему, сколько хватит сил. Все мои мысли, чувства, желания, вся моя нервная система сосредоточена и направлена на месть. Если я найду Шмидта – на что я крепко надеюсь, – я убью его непременно, даже и в том случае, если сам я буду убит раньше его!
– Таким образом, по вашим словам выходит, – улыбнулся следователь, – что вы хотите убить Шмидта, будучи уже сам мертвецом?!
– Да, да! – с жаром подхватил Быков. – Именно так. Я чувствую, в моей душе выросло нечто такое, что выше и сильнее смерти!