— Какие именно гадости?
— Ну, спросила я про Анну Дорланд. А Наоми говорит, она, дескать, не придет. А я говорю: «Ох, да почему же?» А Наоми говорит: «Она говорит, что неважно себя чувствует».
— Кто-кто говорит?
— Наоми Рашворт говорит, что Анна Дорланд не придет, потому что, говорит, неважно чувствует. Но, разумеется, говорит она, это всего лишь предлог!
— Кто-кто говорит?
— Да Наоми же! Я ведь так и говорю, нет? Вот она и говорит, да, дескать, думаю, что сейчас Анне Дорланд не очень хочется честным людям на глаза показываться. А я говорю: «Да? Мне казалось, вас водой не разольешь». А она в ответ: «Ну, конечно, но кто же станет отрицать, что Анна всегда была слегка ненормальная?» А я говорю, что впервые об этом слышу. А она глянула на меня этак стервозно и говорит: «Ну, как же, а Эмброз Ледбери? Но тебе в ту пору, разумеется, не до того было, верно?» Вот мерзавка! Это она про Комского. Сама-то хороша: так и вешается на шею этому Пенберти!
— Простите, кажется, я слегка запутался.
— Ну, мне тогда изрядно приглянулся Комский. Я даже почти пообещала переехать к нему, но тут прознала, что три последние любовницы от него сбежали. Я и подумала: ежели мужчину постоянно бросают, верно, с ним что-то не то. А впоследствии выяснилось, что Комский — ужасный грубиян, а эта его трогательная повадка заблудившейся собачонки — сплошное притворство. Так что я дешево отделалась. И все-таки, ежели уж Наоми целый год так и ходила хвостом за доктором Пенберти и так и ела его скорбными глазами проштрафившейся спаниэльки, не вижу, с какой стати ей козырять передо мною Комским. А что до Эмброза Ледбери, да в нем любая могла ошибиться!
— Кто таков Эмброз Ледбери?
— О, Ледбери снимал студию над Болтеровскими конюшнями. Что в нем привлекало — так это первобытная, властная сила и презрение к мирским условностям, тем он, собственно, и брал. Весь из себя такой грубый, ходил в домотканой дерюге, писал этаких мускулистых дикарей в спальнях, но чувство цвета у него было просто потрясающее. Что называется, художник от бога, так что ему и впрямь многое прощалось, но при этом он еще и профессиональный сердцеед. Как сграбастает женщину, как стиснет в медвежьих объятиях — ну, какая тут устоит? И при этом — абсолютно неразборчив. Привычка, сами понимаете: сегодня одна интрижка, завтра другая. Но Анна Дорланд, видите ли, совсем потеряла голову. Попыталась перейти на этот грубоватый, аляпистый стиль, но не преуспела: чувства цвета у нее ни малейшего, так что на недостатки техники при всем желании сквозь пальцы не посмотришь.
— А мне казалось, вы говорили, что Анна Дорланд романам чужда.
— Так эту историю и романом-то не назовешь. Думаю, Ледбери поразвлекся с нею раз-другой, когда никого посимпатичнее под руку не подвернулось, но для интрижки посерьезнее ему подавай красоток! А год назад он уехал в Польшу с Наташей как-бишь-ее-там. После чего Анна Дорланд живопись забросила. Беда в том, что она восприняла эту историю слишком уж всерьез. Пара-тройка легких увлечений ее бы быстренько привели в норму, но Анна — не из тех, с кем приятно пофлиртовать. Нет в ней этакого изящного легкомыслия. Не думаю, что она стала бы терзаться и мучиться из-за Ледбери, если бы кто-нибудь другой подвернулся, да, видно, не судьба! Пытаться-то она пыталась, да все безуспешно.
— Понятно.
— И все-таки у Наоми нет ни малейшего права нападать на бедняжку. Эта чертовка себя не помнит от гордости: как же, заполучила и мужчину, и обручальное колечко, и теперь поглядывает свысока на всех и каждого!
— Хм?
— Ага, кроме того, мы теперь на все смотрим глазами дорогого Уолтера, а дорогой Уолтер, естественно, не слишком-то расположен к Анне Дорланд.
— Почему нет?
— Дорогой вы мой, да хватит уж деликатничать! Разумеется, все вокруг в один голос твердят, что убийство — ее рук дело.
— Да неужели?
— Ну а кого еще прикажете заподозрить?
Уимзи и впрямь сознавал, что все именно так и думают. По той простой причине, что сам он весьма склонялся к тому же мнению.
— Должно быть, поэтому она и не пришла.
— Ну конечно! Она же не дурочка. Она все отлично понимает.
— Верно. Послушайте, не могли бы вы оказать мне услугу? Еще одну, я хочу сказать — я и так уже перед вами в неоплатном долгу.
— Что такое?
— Из того, что вы сейчас сказали, получается, что мисс Анна Дорланд вот-вот останется в полной изоляции… ни друзей, ни знакомых! Если она объявится у вас…
— Шпионить за ней я не стану. Даже если она с полсотни генералов извела!
— Я не прошу за нею шпионить. Мне нужно, чтобы вы пригляделись к Анне — абсолютно непредвзято! — и впоследствии рассказали мне, что думаете. Потому что я не должен допустить ошибки. А я уже предубежден. Я хочу, чтобы Анна Дорланд оказалась виновна! Так что я очень легко могу убедить себя в том, что она и есть преступница, в то время как это не так.
— А почему вы хотите, чтобы Анна оказалась виновна?
— Мне не следовало так говорить. Разумеется, я вовсе не стремлюсь уличить ее в том, чего она не совершала.
— Хорошо. Я не стану задавать лишних вопросов. И обещаю вам, что повидаюсь с Анной. Но я не стану пытаться что-то у нее выведывать и выспрашивать. Это мое последнее слово. Я Анну не предам.
— Милая моя девочка, — упрекнул Уимзи, — я вижу, что о непредвзятости и речи не идет! Вы считаете Анну убийцей.
Марджори Фелпс вспыхнула до корней волос.
— Вовсе нет. С чего вы взяли?
— Потому что вам откровенно не хочется «выведывать и выспрашивать». Невинным людям расспросы не повредят.
— Питер Уимзи! Ишь, сидит тут с видом безупречно воспитанного болвана, а сам исподволь, незаметно, так и манипулирует людьми, заставляет их совершать такое, от чего со стыда провалишься! Вот уж не удивляюсь, что вы подались в детективы! Вот не стану выведывать, и точка!
— А ежели не станете, так значит, и впрямь убеждены в ее виновности?
Художница надолго замолчала.
— До чего все это отвратительно! — проговорила она наконец.
— Отравление отвратительно само по себе, вы не находите?
Завидев приближающихся отца Уиттингтона и Пенберти, его светлость поспешно вскочил на ноги.
— Ну как, престолы пошатнулись? — осведомился лорд Питер.
— Доктор Пенберти только что поставил меня в известность, что они лишены всякой опоры, — с улыбкой ответствовал священник. — Мы провели приятные четверть часа, отменяя категории добра и зла. К сожалению, его догматы я понимаю столь же плохо, как и он — мои. Зато я поупражнялся в христианском смирении. Я сказал, что готов учиться.
Пенберти расхохотался.
— Стало быть, вы не возражаете против того, чтобы я изгонял демонов при помощи шприца, ежели уж пост и молитва не сработали?
— Никоим образом. С какой бы стати? Если, конечно, экзорцизм и впрямь удастся. И при условии, что вы уверены в диагнозе.
Пенберти побагровел — и резко отвернулся.
— Ого! — удивился Уимзи. — Умеете вы уколоть. А еще христианский священник!
— А что такого я сказал? — воззвал искренне огорченный отец Уиттингтон.
— Вы напомнили Науке о том, что непогрешим один лишь Папа, — загадочно изрек его светлость.
Глава 17Паркер делает ход
— Ну что ж, миссис Митчэм, — любезно начал инспектор Паркер. Он всегда начинал разговор с дежурного: «Ну что ж, миссис Такая-то» — и не забывал подпустить любезности. Уж таков был заведенный распорядок.
Домоправительница покойной леди Дормер ледяным кивком дала понять, что покоряется неизбежности.
— Мы всего лишь пытаемся прояснить все мельчайшие детали и подробности касательно того, что происходило с генералом Фентиманом за день до того, как старика обнаружили мертвым. Я уверен, что вы сумеете нам помочь. Вы не вспомните, в котором часу генерал явился в особняк?
— Где-то без четверти четыре, никак не позже, боюсь, что с точностью до минуты сказать не могу.
— Кто его впустил?
— Лакей.
— Значит, вы гостя видели?
— Да, генерала провели в гостиную, а я сошла к нему и проводила его наверх, в спальню ее светлости.
— А мисс Дорланд, выходит, при этом не было?
— Нет, она находилась у постели ее светлости. Она передала через меня свои извинения и пригласила генерала Фентимана подняться наверх.
— С виду генерал казался здоровым и бодрым?
— Насколько я могла судить, да… разумеется, учитывая его преклонный возраст и еще тот факт, что генералу только что сообщили дурные вести.
— Может быть, у него губы посинели, или дышал он с трудом, или еще что-нибудь?
— Ну, подъем вверх по лестнице изрядно его утомил.
— И это вполне естественно.
— Генерал постоял несколько минут на лестничной площадке, пытаясь отдышаться. Я спросила, не дать ли ему какое-нибудь лекарство, но генерал сказал, что нет, с ним все в порядке.
— Ах! Смею заметить, куда разумнее с его стороны было бы последовать вашему мудрому совету, миссис Митчэм.
— Генерал, разумеется, лучше знал, что ему нужно, — чопорно отрезала домоправительница. Почтенная особа со всей определенностью считала, что комментировать события в обязанности полисмена отнюдь не входит.
— Значит, вы проводили его наверх. А не удалось ли вам пронаблюдать встречу между генералом и леди Дормер?
— Разумеется, нет. (подчеркнуто-выразительно) Мисс Дорланд встала, сказала: «Здравствуйте, генерал Фентиман» — и поздоровалась с ним за руку, а я вышла из комнаты, как на моем месте и следовало поступить.
— Понятно. Мисс Дорланд оставалась наедине с больной, когда объявили о приходе генерала Фентимана?
— Ни в коем случае — там еще была медсестра.
— Медсестра — да-да, конечно. А мисс Дорланд и медсестра никуда не отлучались из спальни за то время, пока генерал Фентиман оставался с сестрой?
— Почему же? Минут через пять мисс Дорланд вышла и спустилась вниз. Заглянула ко мне в комнату, а сама-то такая расстроенная! И говорит: «Бедные старички» — вот так прямо и сказала.