— Ты поэтому из МУРа ушел?
— Нет, просто подумал, что могу изменить маленький кусочек мира, но он оказался настолько цельным, что ничего отодрать нельзя, и сам начал изменять меня. Это я после второй рюмки обычно философствую, не обращай внимания, просто чувствую, как что-то происходит, но уловить не могу. Вроде каждый день одно и то же, никаких глобальных перемен, но характер все сволочнее и сволочнее. Сегодня стал доказывать продавщице на рынке, что она не умеет торговать, что покупателей так не обслуживают, если хочешь получить прибыль. Раньше бы просто прошел, ну, пошутил бы насчет того, сколько килограммов в день набегает от подложенного на весы листка бумаги, а теперь меня раздирает заорать: «Где у вас контрольные весы и где начальник рынка!» — потому что меня тоже иногда вызывает клиент в торговый зал.
— Но нельзя же потакать, если обвешивают.
— Только не тогда, когда имеешь такую зарплату, как у меня. Обеспеченные люди должны быть снисходительнее, а не звереть от денег, как акулы от запаха крови.
Он вылил из бутылки остатки себе и Михину, порезал на тарелку еще колбасы.
— Занесло меня, Игорь, ты уж прости. Был когда- то классный парень Леша Леонидов, бегал высунув язык по Москве и был свободен от всех обязательств, кроме тех, что взял сам перед собой. Давай, Игорь, за раскрытое дело!
— Погоди, еще не все понятно, может, он и не убивал.
— Ты выпей сначала, а потом я тебе скажу.
Они допили водку, Леонидов прожевал кусок колбасы.
— Сдается мне, что именно у Демина окончание рукописи. Тебе просто надо ее найти, вот и все.
— Ты думаешь, что Клишин предсказал, кто его убьет?
— Я думаю, не случайно его лучший друг — издатель. На этом романе можно заработать, он есть где- то целиком и все разыграно, чтобы потом провести грамотную рекламную кампанию.
— Чего-чего?
— Шумиху раздуть, вот чего.
— И Демин опубликует обвинение в собственный адрес?
— А я пока не знаю, что там: обвинение или нет. Он должен был придумать какой-то хитрый финт ушами, чтобы вылезти сухим из воды, а потом из нее же сварить жирную уху. Слушай, а как у тебя с Верой этой, Валентиновной?
— А! Ну теперь ее следователь дожмет, на основании показаний того мужика, про которого ты говорил.
— Дожал мужика?
— Он даже испугался: откуда пронюхали? Я уж не стал тебя выдавать.
— Сделай одолжение.
— Что, боишься, в очередь больше не пустят?
— Надо же мне где-то продукты покупать.
— Так вот, мы ее вызвали назавтра в прокуратуру, эту гражданку Самойлову, о доставке я лично позабочусь. Показания о том, что была она в тот вечер у племянника, даст, никуда не денется. Наверняка завещание выкрала.
— Не забудь, что, скорее всего, она Демина видела.
— Не забуду. Потом я проясню ситуацию с машиной в лесу. Кто там ее углядел?
— Тетка одна, она ходит в тренировочных штанах и резиновых шлепанцах, знаешь, такие еще называют вьетнамками: подошва и две резинки. Дом, кажется, второй справа у колодца, покрашен модной сейчас краской, темно-коричневой, на олифу похожей.
— Блеск! Ты бы в разведчики пошел, а не в коммерческие директора.
— Да случайно все получилось.
— Значит, опираясь на эти показания, мы Демина и зажмем. Был он у Клишина? Был. А зачем?
— Вот именно. Если ты не докажешь сначала то, что он убил еще и Аллу, плохи твои дела. Здесь как раз первое вытекает из второго, а не второе из первого, потому что убийство Клишина доказать сложнее.
— Почему?
— Мотив? Личная неприязнь? Тут ничего материального, все из области чувств, а как их удачно прокомментировать, чтобы судьи поверили в виновность? И не забудь, что, скорее всего, именно Демин пришел побеседовать с профессором Гончаровым, после чего Аркадия Михайловича разбил инфаркт.
— Это из чего понятно?
— Я потом расскажу, если свидетелей найдешь.
— Что за фокусы?
— Тут история туманная, и я не понимаю пока главного: зачем Демин убил своего друга? Потому и не берусь ничего обосновать.
— А спать нам не пора?
— Ты что, в бой рвешься?
— Ага, хочу, чтобы скорее наступило завтра. Думал, сроду это дело не раскрою.
— Игорь, а на самом деле, почему ты не женился до сих пор?
— Не всем же с бабами везет, как этому писателю. Ну скажи, почему им, к примеру, не любить нормальных мужиков?
— Тебя, например.
— А хоть бы и меня.
— Слушай, а помнишь то место, где Клишин пишет про любовь? С чего начинается глава?
— Ну, я уже не помню.
— Что-то там про тех, кто рождается принцами. Разговор с этим приятелем помнишь?
— Ты хочешь сказать, что тот приятель — Демин?
— То-то мне все время параллели мерещатся. То Надя про свою семью начнет рассказывать, то ты со своими жалобами.
— Какие жалобы? Ты спросил — я ответил. Вот ты как с женой познакомился?
— Лучше не напоминай. Посадил ее мужа за убийство ее же родителей. Вернее, доказал, что это он убил, и мужа посадили. Ну, потом Саша оформила развод, мы стали жить вместе. В истории этой ничего веселого нет, так жен искать не надо.
— Я тоже любил до армии девушку, а она взяла да и замуж вышла. Что теперь, тоже ее мужика в тюрягу засадить?
— Михин, твоя история банальна, как селедка под шубой к новогоднему столу. Из армии сроду никто никого не дожидался, а если и были такие случаи, то браки все равно потом разваливались. Надо это понять, пережить и влюбиться в другую.
— А если я не могу? Если я не такой, как все? Думаешь, у одних только поэтов нервная организация такая особенная?
— Ложись ты спать, ради бога! Опер с душою, погибшей, как сорванный цветок.
— Не знаю, Леша, каким ты был раньше, но что- то гнусное в тебе сейчас есть, не обижайся.
— Вот тебе простыня и еще раз простыня, в такую жару одеяла засовывают в кладовку. Подушку найдешь на диване. Все, спокойной ночи.
— Так тебе сообщить, когда Демин сознается?
— Да, сделай милость, мне отчего-то хочется знать, что дело готовится для передачи в суд.
Игорь ушел вместе с постельным бельем, а Леонидов еще с полчаса сидел на кухне, ему не хотелось спать, и мысли в голову лезли дурацкие. Он никак не мог понять, как сделал со своей жизнью то, что сделал, и откуда в человеке берется желание самого себя мучить, а потом эти же муки ставить себе в заслугу.
Потом прошел четверг, и пятница тоже прошла, Михин не звонил, и вечером на даче тоже не объявился. У соседей было тихо, никто не приезжал, ни Соня, ни Вера Валентиновна. Саша ничего не спрашивала, но заметила, что муж не в себе, болтала всякую чепуху, пытаясь его рассмешить:
— Лешка, ну, Лешка же! Представляешь, соседка сварила мужу щи из капусты кольраби, знаешь, такая фиолетовая вырастает, а они получились абсолютно синими. Муж и говорит: «Возьми патент на изготовление чернил, а я тебе не авторучка, нечего меня такой дрянью заправлять». И не стал есть. Смешно?
— Это анекдот?
— Ну спроси у Маши, если не веришь, спроси. А двое других соседей весь вечер ловят рыбу на пруду, маленьких отпускают, а больших складывают в майонезную баночку.
— А не слишком им там просторно?
— Ну почему ты не смеешься?
— Саша, Михин не приходил?
— Без тебя? Да он такой стеснительный.
— А Соня, случайно, не доставала больше?
— Нет, они уехали еще в понедельник. А что?
— Обе уехали?
— Ну да, на «Жигулях» на своих.
— Соня не за рулем, случайно, была?
— Нет, Вера Валентиновна за рулем. А что ты так переживаешь?
— Что-то не по себе. Значит, все спокойно. Ну и хорошо, — успокоил Алексей сам себя. — Хорошо, когда все спокойно. А ты как?
— Нормально. Очень неплохо себя чувствую.
— Значит, у нас все в порядке…
…Игорь Михин неуверенно заглянул к ним в калитку уже вечером следующего дня: вошел, глядя на дорожку, а не на Леонидова, проковылял к крыльцу. Алексею сразу не понравилось его лицо, какое-то озабоченное и по всем ощущениям горькое, как испорченная сметана.
— Ты чего так долго не объявлялся? Квасу хочешь?
— Знатный у вас квас. — Михин сел на крыльцо. — Только комары кусают, не посидишь тут спокойно.
— В дом пройдем? У меня там в розетке штуковина торчит, от которой эти твари дохнут.
— Нет, я здесь, чего пол там топтать?
— Так ты почему такой странный? Вчера не мог позвонить?
— В общем-то не хотел тебя расстраивать…
— Да? А чем таким можно меня расстроить?
— Леша, ты сильно переживаешь, когда ошибаешься в своих догадках?
— Насчет чего?
— Ну, это писательское дело… Там все оказалось так, словом, похоже, мы его скоро закроем…
— И?
— Насчет Демина…
— Да не тяни. Допрашивали его?
— И его, и Веру Валентиновну.
— Признались они, что были у Клишина?
— Да. Оба.
— А окончание этой «Смерти…» нашли?
— Он ее сам принес.
— Кто?
— Демин.
— Сам?!
— Ну да. Короче, на, читай. Только не расстраивайся сильно. — Михин достал из сумки прозрачную папку, из папки несколько листков, так же плотно отпечатанных на лазерном принтере.
— Да вроде уже не в нежном возрасте.
Леонидов взял то, что хотел увидеть с самого начала этого расследования, и разложил перед собой в порядке номеров страниц. Конечно, это было совсем не то, что он ожидал прочесть.
«Мое время. Ах, это мое время…
«Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт…» — спел Высоцкий и остался в анналах истории едва перевалившим за сорок. В России поэты не умирали в своей постели, они сами искали мучительную смерть и, если она не приходила, обрезали свои годы петлей или пулей. Твое время приходит, и оно же уходит, потому что век продолжается, а ты остаешься в той точке, в которой достиг своей наивысшей славы, и будущего нет, как нет сил родиться заново и написать все заново и как бы уже за другого. Душа — это сосуд, и, как во всяком сосуде, в ней есть дно, приходит момент, и с него уже соскребаются остатки, мутные, неприятные на вкус щербатыми крошками рифм и рваным ритмом явно перестоявшихся и превратившихся в уксус предложений. Это уже не вино, оно никому не бьет в голову, а заставляет выплевывать себя изо рта, и эти плевки стекают изнутри по твоему сознанию, скапливаясь в зловонную мелкую лужу.