– Но ведь собственное мнение у вас есть? – настаивал адвокат.
– А на кой оно мне нужно, собственное мнение?
– Ясно, – вздохнул Максименков, настроившийся после пива на душевный разговор. – А если не секрет, зачем вы так усложнили ситуацию с Ирошниковым? Этот паспорт, военный билет, отъезд в Питер? Слишком сложно.
– В Москве мы могли выслеживать Ирошникова неделями. И добились одного – нас бы обставила милиция. А сейчас мы прилагаем минимум усилий. Через Ларионова подсовываем Ирошникову липовые документы и билет в Питер. И нам теперь точно известно место, где будет находиться Ирошников и время. Другой билет в это же купе получит Воронин. Из Москвы выезжает человек, а до пункта назначения не добирается. Все просто, как видите. А Ларионов, он как муравей на ладони, он на виду и всегда его можно прихлопнуть второй ладонью.
– Вот его бы я прихлопнул в первую очередь, – завертелся на сидении адвокат. – И с каким бы удовольствием я это сделал, ох.
– Чужими руками, – фыркнул Егоров.
– Ну, у вас свой профиль работы, у меня свой, – Максименков поднял плечи кверху и, не подумав, объявил. – Ларионов сказал, что он простудился.
– Надо же какой сюрприз – Егоров хохотнул. – Есть одно универсальное лекарство, которое лечит от всех болезней сразу.
– Какое-то новое? – Максименков тупо смотрел вперед себя.
– Лекарство очень даже старое, – Егоров помрачнел ещё сильнее. – Это насильственная смерть. Избавляет от нищеты, насморка, несчастной любви, угрызений совести и даже от мандавошек.
Максименков поморщился, он не переносил разговоров о физическом насилии, при виде крови к его горлу подступал тошнотворный кислый комок. Адвокат постарался перевести разговор в другое русло.
– Вот мы сейчас проезжаем эти старые московские дома, – сказал он. – Я ведь вырос в этих дворах. Сколько воспоминаний, сколько ностальгических мыслей. Боже мой, кажется, только вчера все это было. Поздней весной, когда дети ещё не разъезжались из города, мы с мальчиками играли в «казаки-разбойники». А с девочками в «веревочку», в «ручеек».
– Очень трогательно, – сказал Егоров. – А я почему-то думал, что вы уже с раннего детства играли в юристов. Надевали на свой нос очки без стекол и вслух читали мальчикам и девочкам Гражданский и Уголовный кодекс. Интересная, захватывающая игра.
– Тут нет ничего смешного, – надулся Максименков.
– А хотите знать подробности? – вдруг спросил Егоров. – Хотите знать, что случится с Ирошниковым в поезде?
– Ни Боже мой, – Максименков даже зажмурил глаза. – Я не хочу знать, могу, правда, предположить. Все будет похоже на самоубийство. Или ограбление. Ведь так?
– Ясно, что не на сказку, – ответил Егоров.
Он уже не первый раз ловил себя на том, что не без удовольствия пугает впечатлительного Максименкова. Несколько минут Егоров боролся с желанием снова пугнуть адвоката, но быстро сдался.
– Воронин станет действовать шилом, – сказал Егоров – Шило – оружие профессионалов. Надо точно знать, в какое место и как ударить. Нужно с первого раза попасть в сердце или в спинной мозг. На теле остается капелька крови – всего-то в руках дилетанта шило вещь бесполезная, совершенно никчемная, – Егоров вырулил на проспект, перестроился в левый ряд и прибавил газу – Я почему вам об этом рассказываю? Вы все-таки в деле. Значит, должны знать детали, хотя бы некоторые.
– Нет, не хочу, – всплеснул руками Максименков. – Если вы не замолчите, я выйду из машины.
– Прямо на ходу?
– Хоть на ходу
– И вас переедет грузовик, что мчится за нами по параллельной полосе. Это тяжелый грузовик. От вас останется отбивная в штанах. И, главное, Романов будет очень недоволен вашей гибелью. Скажет: в такое ответственное время мой юрист решил шутки шутить, из машины прыгать на ходу.
– Но я не хочу ничего слушать…
– Ладно, а то ночь скоро, не заснете, – сжалился Егоров. – Я думал, у адвокатов нервы покрепче. А вам не жалко этого парня Ирошникова?
– А меня вам не жалко, такое рассказывать? Ирошников подонок, законченный маргинал, патологический тип. Сами говорили, что он убийца, а теперь издеваетесь надо мной.
– Ладно, молчу.
– За что вы меня ненавидите? – Максименков комкал в руках шапку. – За то, что вы делаете грязную работу, а я чистую? Вы мне просто завидуете.
– Таким как вы я никогда не завидовал, – покачал головой Егоров. – Может, жалел иногда. Но никогда не завидовалю.
Егоров засмеялся таким смехом, что Максименков почувствовал, как под жаркой дубленкой холодеет спина.
На встречу с Ирошниковым Ларионов опоздал на час, а то и больше, появившись в пирожковой только в начале девятого вечера. Ирошников, устроившись в углу за круглым столиком, флегматично жевал, запивая еду прозрачным чаем. Ларионов, поздоровавшись, повесил на крючок под столешницей нейлоновую сумку, снял с головы и положил на стол плоскую кепку, напоминавшую блин с козырьком.
– На всякий случай взял такси и доехал до трех вокзалов, – Ларионов пригладил волосы ладонью. – Потом покрутил по переходам, зашел в универмаг. Если за мной кто и следил, то в универмаге меня точно потерял.
– Ты, как всегда, настороже, бдишь. Приехал, когда пирожковую уже закрыли, только вот буфет работает, – он кивнул головой на мужика в фартуке по другую сторону прилавка.
– Между прочим, вчера вечером в мою квартиру заявился участковый. Сказал, что проверяет квартиры в подъезде, нет ли граждан, проживающих без регистрации. Обнюхал все углы и ушел, явно недовольный. Может, соседи настучали, что у меня подозрительный человек живет. А участковый, как положено, явился с двухнедельным опозданием. Кстати, я взял отпуск на две недели, хочу отдохнуть от всего этого.
Ларионов дожевал резиновый пирожок, полез в куртку и вручил Ирошникову объемистый конверт, перехваченный резинкой.
– Тут все, о чем мы говорили. Паспорт, военный билет, немного денег, железнодорожный билет до Питера на это воскресенье. Так что, разреши тебя поздравить.
– Меня не с чем.
– Как не с чем? Со сменой национальности. Теперь ты еврей по имени Шеваловский Борис Моисеевич. Нравится?
– Вообще-то звучит, – физиономия Ирошникова вытянулась. – Подожди, я сейчас, – он отошел к прилавку, сказал буфетчику, что через десять минут они закругляются, и вернулся к столику с двумя пластиковыми стаканчиками с водкой. – Когда человек немного датый, смену национальности он переносит как-то легче. Почти безболезненно, – он придвинул стаканчик Ларионову, поднял свой. – Завтра я уже привыкну к тому, что я еврей.
Ларионов чокнулся с Ирошниковым и выпил.
– Да, Борис Моисеевич, национальность – это надолго, – кивнул Ларионов. – Сумка там под столом висит, в ней мой свитер, пара рубашек, шлепанцы, спортивный костюм. Стыд хоть прикрыть.
– С вещами у меня не того, не густо вещей.
Ирошников задумчиво посмотрел на буфетчика, решая, взять ли ещё водки, но тот, заметив взгляд посетителя, отрицательно покачал головой и показал пальцем на наручные часы. Буфетчик спешил домой.
– Спасибо тебе за вещи и вообще за все спасибо, – сказал Ирошников. – И отдельно поблагодари своего юриста, твоей бывшей жене повезло с мужем.
– Да, не все адвокаты сволочи, – только дожевав пирожок, Ларионов почувствовал, как устали челюсти. – И не все хорошие люди переехали из Москвы в Питер. И здесь кое-кто остался.
– И последняя просьба, – Ирошников полез за пазуху, вытащил два почтовых конверта, успевших слегка помяться. – Вот в этом распечатанном конверте заявление в прокуратуру. В нем я постарался объяснить собственные действия, изложил версию происшествий и назвал человека, которого подозреваю в убийствах. Другое письмо личное. Передай его Лене Романовой в руки или брось в почтовый ящик. Знаешь, как почта работает, а мне хочется, чтобы письмо дошло.
– А ты ей просто позвонить не мог?
– Телефон у неё несколько дней не отвечает, – сказал Ирошников, кивнул буфетчику, тот в ответ помахал рукой запозднившимся посетителям. – Все, уходим.
Они вышли из пирожковой. Мокрый снег залеплял фары тяжелых грузовиков и легковушек, пересекавших перекресток под мостом. Внизу, на железнодорожных путях, прогудел маневровый локомотив, а через минуту загрохотали вагоны товарного состава.
– Ну, будь здоров.
Ирошников переложил нейлоновую сумку в левую руку, правую пятерню протянул Ларионову.
– Будь здоров, – громко ответил Ларионов, стараясь перекричать шум поезда и автомобильный гул. – Будь здоров, господин Шеваловский, Антон. Вообще, жизнь – это большая хохма.
– Очень большая хохма, – прокричал в ответ Ирошников.
Глава 24
– Знаешь, когда тебе под сорок, нелегко терять друзей.
Вербицкий щелкнул пальцем по дымящейся сигарете. Тесная кухня, освещенная настенной лампой под матерчатым абажуром, заполненная табачным дымом, запахом жаренного с луком мяса и ароматом свежесваренного кофе, казалась такой уютной, что от одной мысли о задержавшейся где-то весне, о снеге с дождем, барабанившим по жестяному подоконнику, от мысли, что надо уходить в эту непогоду, становилось не по себе.
– Новых друзей уже не заведешь, а старые вот уезжают.
Вербицкий ткнул окурком в дно пепельницы.
– Еще вернее, улетают за океан, – поправила Маргарита Павловна.
– Вернее улетают, – печально согласился Вербицкий.
– Но все равно, Валера, мы ведь остаемся друзьями, – Маргарита Павловна говорила тихо, склонив голову набок, словно чувствовала перед Вербицким вину за свой отъезд. – Хотя, честно говоря, не представляю себе, как можно поддерживать дружбу на таком огромном расстоянии, – она вытерла совершенно сухие чистые ладони о фартук. – Мне почему-то кажется, что мы ещё встретимся. Много-много раз встретимся.
– Все возможно.
Вербицкий чайной ложечкой отщипнул кусочек бисквитного торта с цукатом и кремом. Торт оказался сочным и сладким.
– Рита, и зачем ты все это сделала, зачем уезжаешь? – Вербицкий проглотил разжеванный кусок торта и печально посмотрел на пустую бутылку из-под шампанского. – Так хорошо работали вместе. Ты подбрасывала моей бригаде выгодные вызовы. И я тебя, кажется, не обижал. Конечно, не в одних деньгах счастье, хочется ещё чего-нибудь.