Встав на ноги, он в задумчивости потер лоб ладонью, в своих тяжелых башмаках протопал на кухню и, взяв в руку чашку, сделал большой глоток остывшего кофе с кисловатым привкусом. Поставив чашку на место, он придвинул стул ближе к Маргарите Павловне, крякнул и ногами забрался на сидение. Пару секунд он смотрел на желтоватый потолок, затем опустил глаза и, поджав ноги, прыгнул вниз, распрямляя ноги в прыжке. Вербицкий услышал хруст грудины, проломленной каблуками тяжелых ботинок.
Удерживая равновесие, он схватился ладонью за край стола, расплескал на блюдце кофе. Стерев со лба неожиданную испарину, он зажмурился. Вот и все, – сказал себе Вербицкий, отодвинуло стул к стене и сел на него. Вытащив из пачки сигарету, он поискал глазами зажигалку, но вспомнил, что сунул её в брючный карман. Прикурив, он задумчиво уставился на газовую плиту и кухонные полки, снова потер лоб ладонью. Конечно, можно было действовать иначе. Например, достать в лаборатории цианит. Но лаборанты тоже люди, и устроены как все люди: деньги возьмут, а потом станут строить разные предположения и, что хуже, делиться своими мыслями с коллегами.
Зачем человек понадобился цианит? Любимую тещу угостить? Или кого-то еще? Если бы вскрытия не делали, подошел бы страфантин, подмешанный в крем пирожных или рюмку ликера. Или делиллий, этот безвкусный белый порошок можно добавить в суп или подсыпать в соус. А делиллий запросто купишь на каком-нибудь заводе, где выпускают пластмассы.
Вербицкий вспомнил случай, когда старая уборщица отравила этой дрянью директора завода, отравила потому, что тот якобы не доплатил ей какую-то обещанную надбавку к зарплате. Бедняга скончался от сердечной недостаточности, а уборщицу показательным судом судили за умышленное убийство. Купить можно любую отраву, но после вскрытия могут запросто проверить химические лаборатории и производства, и ниточка потянется к нему, Вербицкому. Нет, с химией лучше не связываться. Лучше уж так, тут ищи концы, не найдешь. Он выдохнул табачный дым, взглянул на часы. Дома он сегодня обещал быть к десяти, не позже, но об этом и думать нечего. Здесь, в Ритиной квартире, ещё много возни, часа на два, не меньше. Надо отобрать из Ритиных вещей все ценное, стереть пальцы. Нет, тут и за два часа не управишься.
Засиделись они с Ритой, заговорились. Погасив окурок в пепельнице, он присел на корточки, взял в свою ладонь запястье Маргариты Павловны. Пульс слабый, едва прощупывается, дыхание неровное, клокочущее. Изо рта сочится розовая пена, похожая на малиновый мусс. Расстегнув халатик, он ощупал грудь. М-да, трудно что-то определить на ощупь. Грудная клетка вдавлена сантиметра на четыре, на пять. И эта розовая пена изо рта… Значит, плевра и легкие разорваны. Если повреждено сердце, Рита протянет ещё минут двадцать. Если повреждена печень, и того меньше.
Рита умирает. Вербицкий снова посмотрел на часы. Черт, что-то долго она отдает концы. Вот оно, женское здоровье, не перестаешь удивляться. Он налил в чашку кофе из кофейника, откинулся на спинку стула и забросил ногу на ногу. Тишина в квартире такая, что в ушах звенит. Только и слышно, клокотание в Ритиной груди.
– Давай, Рита, я расскажу тебе сказку, – сказал он, чтобы не слышать ни зловещей тишины, ни клокота в груди женщины. – Хорошую сказку расскажу. Жила-была в сказочном городе Москве одна принцесса без царства. И мечтала она выйти замуж за прекрасного принца, а вышла за слесаря. Вот как получилось. Слесарь же, в отличие от принца, оказался мужиком сноровистым, золотые руки мастер. Правда, выпивающий, как и все слесари. И жила бы со своим слесарем принцесса, горя не знала. Но это слишком низко для принцессы: рядом какой-то выпивающий слесарь. И работа на «скорой» ей тоже не нравилась, суетная работа. И рассталась принцесса со своим суженым. А спустя время и с работы ушла, решила укатить далеко-далеко. А до чего докатилась принцесса, ты сама знаешь.
Закончив свою нравоучительную сказку, Вербицкий склонился над женщиной, снова нащупал пульс, сердце билось, слабо, неровно, но оно билось. Придется ждать. Что ж, нужно только немного потерпеть и все кончится.
– Ну, давай, – попросил Вербицкий. – Ну, давай же. Имей же совесть, ты меня задерживаешь. Уже пора, сколько времени прошло, уже пора, я жду. Так нельзя, честное слово.
Вербицкий чувствовал, что не сможет повторить прыжок со стула на грудину женщины, которая уже не жива, но ещё и не мертва.
– Еще тебе сказку рассказать? – Вербицкий повертел в руках пустую пачку из-под сигарет. – Но я больше не знаю сказок. Ты вот что… Ты пока тут того, – почему-то он не смог выговорить слова «умирай» и даже удивился своему малодушию. – Ты тут того… А я пока по телефону позвоню.
Он прошел в комнату, сел в кресло и, набрав домашний номер, сказал жене, что задерживается у больного.
– Эта частная практика тебя погубит, – сказала жена двусмысленную фразу. – Долго ты ещё там пробудешь?
– Не знаю, я и сам тут замучался совсем, – пожаловался Вербицкий. – Упарился весь. Непростой случай.
– А я пироги испекла, – сказала Таня. – С мясом и капустой, румяные получились. Ждала тебя, а ты, оказывается, и не выезжал.
– Пироги не пропадут, – ответил Вербицкий.
Положив трубку, он признался самому себе, что и вправду устал и хочет есть, рассказ жены о пирогах только обострил аппетит, ведь за весь вечер он съел только кусок мяса с луком и немного торта. Вербицкий, поглощенный бытовыми мыслями, вернулся в кухню и застыл на пороге, не сразу сообразив, что на месте, где находилась Рита, её больше нет.
На кафельном полу посередине кухни лишь размазанная лужица розовой мокроты. Он ошалело поводил по сторонам широко раскрытыми глазами и бросился в прихожую. Маргарита Павловна, поджав колени к животу, лежала возле самой двери, продолжая дышать, кашлять и сплевывать на пол пену изо рта.
– Вот тебе и пироги с мясом.
Наклонившись вперед, Вербицкий ухватил Риту за щиколотки ног и, пятясь задом, поволок её обратно на кухню.
– Ты что же придумала, Рита? Ты сюрприз мне захотела сделать? Пошалить немного, поползать?
Задравшийся халат обнажил белые бедра, расшитый цветами фартук съехал на сторону. Дотащив тело до порога кухни, Вербицкий отпустил щиколотки ног, сходил в комнату и вернулся с двумя подушками, подложил их под голову Маргариты Павловны. Так, а теперь инструмент какой-нибудь подходящий.
Да вот хотя бы нож, которым торт резали…
Егоров опустил боковое стекло и плюнул в серый осевший сугроб. Сидевший рядом Воронин часто моргал веками, уставясь в темное пространство двора.
– Пятнадцать минут первого, – сказал он, приближая к глазам часы со светящимися стрелками. – Жена меня прибьет. Только вроде помирились после того раза. Даст она мне когда-нибудь по голове сковородкой. А все хлопоты вам достанутся, – он злорадно посмотрел на Егорова, – похороны станете в складчину устраивать. А это дело дорогое. Вместо ответа Егоров снова сплюнул за окно.
– А потом супруга к тебе придет, сковородкой добавить, – продолжил мысль Воронин.
– Перестань мне надоедать со своей старухой, – Егоров поднял боковое стекло. – Она мне уже ночами снится. А в руках у неё острая коса.
– Плохой сон, – сказал Воронин.
– Мне тут прислали приглашение в школу, которую я закончил много-много лет назад. Нашли кое-какие адреса старых выпускников и решили устроить что-то вроде бала или встречи. Я сперва обрадовался, решил, обязательно схожу. А сын увидел у меня это приглашение и говорит: там соберутся совсем не те люди, которых ты помнишь по школе. Ну, придут какие-то плешивые мужички, раздобревшие бабы, а ты станешь гадать, кто есть кто, но так и не догадаешься. И станет тебе так грустно, что молодость кончилась и никогда не вернется, что людей, которых ты знал, больше нет на свете… Тяпнешь ты свои двести пятьдесят и убежишь с этого бала опрометью. Я подумал-подумал. А ведь он прав, сын-то. Нет на свете больше тех людей. И нас прежних больше нет. Тяпнул я на кухне двести грамм в одиночестве, разорвал это приглашение, и так мне тошно стало, словно я все-таки сходил на этот бал.
– Зря ты сына послушал, – не согласился Воронин. – Я бы пошел, только мне никто приглашения не пришлет. Школа у нас была сельская, совсем маленькая. А в моем году выпускников всего было девять человек. Знаю, что трое уже померло. Какой уж тут бал. Можно просто в деревню съездить, от жены отдохнуть.
– Опять ты со своей женой, – чуть не застонал Егоров. – Она приличная женщина, – Егоров осекся. – Вот он, выходит из подъезда.
Груженый двумя мягкими сумками Вербицкий, ногой закрыл за собой дверь подъезда и, не спеша, переваливаясь, как пингвин, зашагал по тротуару к углу дома. Опустив сумки, он открыл багажник стареньких «Жигулей», сдвинул в самый угол запаску. Он не торопясь, осмотрелся по сторонам, снял кожаную перчатку, стер с лица дождевые брызги, взялся за первую сумку и отправил её в багажник, рядом с ней аккуратно поставил вторую сумку.
– Интересно, что это у него за поклажа? – Воронин почесал подбородок. – Он что, на рынок собрался, на толкучку? Тряпками он, что ли проторговывает? Но для рынка время позднее.
– Ты удивительно догадлив, – кивнул Егоров. – И едет он не на рынок. Ты следишь за этим малым уже два дня, даже третий, а я только первый. И на спор могу сказать тебе, куда он сейчас направится. Одно из двух. Если голоден и очень устал, скорее всего, поедет домой. Но если дело неотложное, повезет эти сумки на ту квартиру, что снимает в Черемушках.
– Одно из двух, – усмехнулся Воронин. – Я бы и сам догадался без всякого спора. Кстати, мы и не спорили. Мы за ним поедем?
– Улицы сейчас почти пустые, – Егоров не отрываясь, наблюдал за Вербицким. – Ну, в центре он нас, может, и не заметит. Но в этих Черемушках однозначно засечет. Мы его спугнем, он оборвет все концы.
Вербицких хотел надеть перчатку на правую руку, но передумал, сунул её в карман куртки, тихо захлопнул крышку багажника. Он постоял ещё минуту, словно дышал и не мог надышаться свежим воздухом. Наконец, он открыл дверцу, сел на водительское место и стал прогревать двигатель.