— Финбоу, я не встречал людей, которые жили бы с таким вкусом, с каким живете вы, — сказал я.
— Жить со вкусом — это утешение за то, что не живешь совсем. — Финбоу улыбался, но мне показалось, что он говорит серьезно. Однако он не любил много говорить о себе, потому и сменил тему: — Послушайте, Йен, расследование вашего убийства продвигается медленнее, чем хотелось бы. Теперь я точно знаю, что Уильям и Филипп этого не делали, но понятия не имею, кто убийца.
Эти слова возродили мои страхи. Волей-неволей я вспомнил, что число подозреваемых неизбежно будет уменьшаться, пока не останется один. И меня страшил момент, когда Финбоу сделает последний шаг. Скорее для того, чтобы отвлечься, чем из искреннего любопытства, я сказал:
— Вы еще не объяснили, почему Филипп не мог быть убийцей.
Он улыбнулся:
— Ну, вы должны были сами догадаться. На самом деле все очень просто.
— Не сомневаюсь. Но я человек еще более простой.
— Взглянув на временную диаграмму, вы поймете, что Филипп вышел из каюты непосредственно перед вами и Эвис, и поэтому никак не мог совершить убийство: на часах было девять двадцать четыре. Таким образом, убить Роджера он мог лишь до своего первого появления в каюте. Вы очень подробно описали, как Филипп вошел, обнял Тоню… и что его волосы были аккуратно причесаны. Посмотрите на его волосы — они рассыпаются при малейшем прикосновении. Я просил вас вспомнить, как Тоня гладит их — через секунду прически уже как не бывало. Волосы такие тонкие и мягкие, что Филипп причесывает их сразу после того, как встает с постели, еще до умывания, иначе их не приведешь в порядок. Значит, если он поднимался на палубу — а ветер в то утро был довольно сильный, — чтобы застрелить Роджера, мог ли он спуститься к вам аккуратно причесанным?
Я попытался найти изъян в его рассуждениях.
— Филипп мог заскочить в каюту после убийства.
— Мы прекрасно знаем, что он этого не делал. С девяти до пяти минут десятого Уильям пытался поднять Филиппа, чтобы пройти к ванне, и все это время слышал его голос. Уильям вошел через две минуты после того, как каюту покинул Филипп, который больше не возвращался. Потом Уильям вернулся к себе и застал там Филиппа. Остаются две минуты, о которых мы ничего не знаем.
— Вполне достаточно, — заметил я, — чтобы застрелить человека.
— Но недостаточно, — возразил Финбоу, — чтобы застрелить человека, а затем без зеркала и расчески привести в порядок очень тонкие и мягкие волосы. Без расчески у него ничего бы не вышло.
— Боюсь, вы правы, — признал я.
— Боитесь? — переспросил Финбоу. — Вы были бы рады, окажись Филипп виновным? По-моему, он довольно ветреный, но очень милый молодой человек.
— Разумеется, я не хочу, чтобы Филипп оказался убийцей. Как и любой из пятерых. Но к сожалению, это один из них. — Я подумал, что Финбоу должен чувствовать мою тревогу, которую я не мог выразить словами. Он хорошо знал меня и, наверное, понял безмолвную мольбу, которая звучала у меня в голове: «Только не Эвис! Кто угодно, только не Эвис!»
Финбоу продолжил мою мысль:
— Тем не менее вы предпочитаете, чтобы убийцей оказался Филипп, а не один из двух оставшихся в списке подозреваемых, — заключил он и сменил тему: — Вы сомневались насчет отпечатков пальцев на румпеле, правда, Йен?
Я обрадовался возможности обсудить что-то конкретное.
— Мне по-прежнему кажется странным, что там обнаружились отпечатки одного Уильяма.
— Самое главное — отсутствие отпечатков Роджера, — ответил Финбоу. — Причина может быть только одна: румпель протерли после того, как к нему последний раз прикасался Роджер. Если убийца не дурак, он стер и свои отпечатки.
Я медленно кивнул.
— Понимаете, Йен, — продолжал Финбоу. — Это исключает версию, что Уильям торопился выбежать на палубу на ваш зов, чтобы взяться за румпель и естественным образом оставить на нем отпечатки пальцев. Если все произошло именно так и Уильям намеренно оставил свои отпечатки, дабы объяснить их присутствие тем, что управлял яхтой после убийства Роджера, то на румпеле остались бы отпечатки пальцев и самого Роджера. В действительности же убийца стер с румпеля все отпечатки, прежде чем спуститься вниз, а отпечатки Уильяма появились естественным образом.
Абсолютно логично.
— Да, все достаточно просто, — сказал я. — Как вы не заметили этого раньше?
— Должен был заметить, — задумчиво произнес Финбоу. — Но мне кажется, в таком сложном деле вполне простительно упустить ту или иную деталь, причем не очень существенную. Никто не станет спорить, что в поведении Уильяма, быстро откликнувшегося на ваш зов и взявшего на себя управление яхтой, нет ничего подозрительного. Как я уже говорил, это в его стиле, и искать тайные мотивы тут нет смысла.
— Полностью согласен. Но зачем он вернулся к себе, когда остальные направились прямиком в большую каюту?
— На то была очень веская причина. — Финбоу хитро улыбнулся.
— Какая же?
— Надеть рубашку, — ответил он.
— И все?
— Все. Уильям выскочил на палубу полуголым и хотел одеться, прежде чем вернуться в каюту. Какое-то время я задавал себе вопрос, почему он вышел на палубу без рубашки; создавалось впечатление, что он поступил так намеренно, дабы иметь предлог зайти в каюту на обратном пути. Это выглядело подозрительно, но дело в том, что ему абсолютно незачем было возвращаться к себе — разве что надеть рубашку. Он не мог умыться, поскольку там нет умывальника; он не мог ничего спрятать — в противном случае Биррел нашел бы этот предмет. Пришлось отбросить эту версию. Так обидно: придумываешь хитроумную схему, чтобы объяснить чье-то поведение, а она оказывается неверной. Боюсь, истина такова: Уильям выбежал на палубу без рубашки просто потому, что еще не успел надеть ее, когда услышал ваш голос, а в каюту вернулся по вполне прозаической причине — одеться.
Я засмеялся, но Финбоу лишь слабо улыбнулся в ответ.
— Все это очень легко, — продолжил он. — Однако остается одна проблема, разрешить которую мне долго не удавалось. А именно: почему Уильям был без рубашки, когда услышал, как вы зовете его?
— Мне она не кажется достаточно серьезной, — заметил я.
— Естественно, — согласился Финбоу. — Но если бы я не смог найти объяснения, то подумал бы, что за этим должно что-то скрываться. Подозреваю, объяснение покажется вам натянутым, но это единственное объяснение, в котором есть какой-то смысл.
— Ерунда, Финбоу, — запротестовал я. — Полная ерунда. Человек просто может снять рубашку, и для этого не обязательно выдумывать сложные причины. Все мы время от времени снимаем рубашки.
— Совершенно верно, — любезно согласился Финбоу. — А также надеваем. Странность заключается в том, что Уильям не надел ее. Вспомните, как все было. Уильям вернулся в каюту, когда вы слушали радио; он умылся, и ему оставалось лишь снять пижаму и надеть обычную одежду. Маловероятно, что на любой стадии процесса переодевания он оставался в одних брюках.
Я задумался, пытаясь восстановить в памяти, что делал в то утро на яхте. Вернулся в свою каюту после умывания — в пижаме, как и Уильям. Подробности переодевания вспомнить не получалось, однако после некоторых размышлений я понял, что скорее всего сначала снял пижамную куртку и надел рубашку. Похоже, в доводах Финбоу все-таки есть смысл.
— Возможно, это несколько необычно. Но последовательность одевания у разных людей может отличаться. И как вы это объясните? — спросил я.
— Причина в том, — с довольной улыбкой ответил Финбоу, — что Уильям учился в средней школе Бирмингема.
— Абсурд, — вырвалось у меня.
— Вы сами мне об этом рассказывали, — вежливо заметил он.
— Совершенно верно, Уильям учился в средней школе, — с раздражением сказал я. — Кажется, в Бирмингеме. Но какое это имеет отношение к делу?
— Самое непосредственное, — сказал Финбоу. Он откинулся в кресле и длинным пальцем постучал по кончику сигареты. — Йен, вы, должно быть, слышали от своих глупых друзей заявления, что Уильям не джентльмен. Как они могли прийти к такому выводу, не зная его прошлого?
— Исключительно по внешним признакам, — ответил я, но Финбоу тут же продемонстрировал всю нелепость моего утверждения.
— Само понятие «джентльменство» относится к внешним признакам, так что ваше замечание вряд ли можно считать глубоким, — возразил он. — Вопрос в том, по каким признакам?
— Возможно, акцент, — предположил я. — Или манеры… и все такое прочее.
— Слишком неопределенно, — возразил Финбоу. — Обычно подобные критерии отсеивают людей, которые не являются джентльменами, но не годятся для тех, кого ваши глупые друзья исключили бы из этого круга, зная их прошлое. Возьмем, к примеру, акцент: любой человек с приличным слухом может освоить литературный английский — точно так же как выучить иностранный язык. Даже уроженец Ланкашира способен научиться говорить на цивилизованном языке. И его не отличишь от вас или Филиппа. Приложив кое-какие усилия, он добьется произношения, приемлемого в любых кругах. Скорее всего ему никогда не овладеть забавным блеянием, характерным для маленьких частных школ, но это особый дар судьбы вроде шпагоглотания — что на самом деле очень похоже.
Я разделяю неприязнь Финбоу к молодым людям, изо рта которых вылетает блеяние. Мы рассмеялись, и Финбоу продолжил:
— Нет, акцент не подходит, манеры — тоже. Я встречал по меньшей мере двух жиголо из глубинки, которые дадут сто очков вперед любому выпускнику Винчестерского колледжа. Готов снять шляпу перед тем, кто отличит их от молодых людей, собирающихся поступить на дипломатическую службу. Нет, Йен, ваши глупые друзья не могли судить по этим внешним признакам.
— Тогда как же они догадались?
— А они и не догадались, — сказал Финбоу. — Им приходится воспринимать людей как равных, основываясь на всех этих признаках «джентльменства», но когда выясняется, что человек родом из Нанитона, они в традициях старых берклианцев говорят друг другу, что всегда знали, мол, он не «настоящий джентльмен».