— Цветки липы, наверное.
— Очень полезно от головной боли. Я могу дать вам с собой, чтобы вы взяли в полицейский участок.
Маура оторвала взгляд от мозаики и стала наблюдать, как Тимбрук заваривает чай. Он вроде бы успокоился. Скорее всего все так и было, наверное, как он рассказывает, но этот опрокинутый столик. Вряд ли он это сделал случайно. Тимбрук бросил в керамический заварной чайник две чайные ложки сухой травы, и Маура обратила внимание, что руки у него не дрожали. А под ее руками одна из женщин рыдала над распятым Спасителем. Маура аккуратно очертила пальцем ее контуры.
— Знаете, Тимбрук, — она постучала по крышке мозаики, — это меня удивляет. Витражи вам заказывают, но это… Мне показалось, что вы совсем нерелигиозный.
— Экая вы непонятливая. Двойка вам за это, уважаемый детектив.
— В конце концов я могу признать, что вы агностик.
— А вот теперь вы выбираетесь на правильную дорогу. — Он достал из шкафа банку с медом и вместе с чашкой поставил перед ней.
— Если хотите знать — а я не понимаю, зачем вам это нужно, но Господь запрещает мне спрашивать об этом представителей закона, — отец мой был религиозный фанат от искусства. Просто одержимый. Ребенком я путешествовал с ним от одного европейского кафедрального собора к другому, где он над всеми этими красотами распускал слюни. Ну прямо как маленький мальчик. В результате он воспитал меня полной противоположностью себе. Я терпеть не могу такую дребедень. И одновременно это занимает чуть ли не всю мою жизнь.
Маура задержала на нем взгляд. Было видно, что излияния атеиста не произвели на нее никакого впечатления.
— Тяжелая у вас жизнь, что ни говори.
Прежде чем она смогла что-то сообразить, рука художника припечатала ее ладони к мозаике. Она попыталась высвободиться, но Тимбрук надавил сильнее и придвинул свое лицо так близко, что Маура чувствовала его дыхание.
— Именно так, детектив, — прошептал он. — И теперь, я уверен, вы понимаете, что у меня за жизнь. У многих такая же. И моя стоит того, чтобы жить ею.
Маура рывком освободилась. Собственное спокойствие ее несколько даже смущало. С ней, можно сказать, вошли в физический контакт, может быть, даже опасный, а никакого взрыва эмоций это у нее не вызвало. Маура мягко посмотрела на него, но сказала довольно твердо:
— Если вы попытаетесь проделать что-нибудь подобное еще раз, то получите удар, и очень ощутимый. А теперь, пожалуйста, скажите мне, мистер Тимбрук, когда вы приехали в Фезербридж?
Выдержка этой женщины удивила и его и даже понравилась. Кристиан одобрительно посмотрел на Мауру и вытер тряпкой прилавок.
— Победа по очкам присуждается детективу Рамсден, — пробормотал он и показал на закрытый блокнот. — Уважаемый детектив, прошу вас, пишите, пожалуйста, все точно. Я не намерен повторять это несколько раз. — Увидев, что она не пошевелилась, Тимбрук оперся на локоть и продолжил. — Значит, так. Я жил в Лондоне, на паях с несколькими художниками арендовал студию. И вот однажды — это было примерно полтора года назад — в мою дверь постучал преподобный Карт и сказал, что ищет кого-то, кто бы мог реставрировать в их церкви витраж. Я согласился. Ну и, конечно, он сообщил о самоубийстве. По-моему, оно стало некой достопримечательностью этого городка.
— Вы говорите об этом с оттенком пренебрежения.
— А почему бы и нет? Знаете, люди довольно легко переживают чужие трагедии. Вот, например, смерть Лизы. По-настоящему она взволновала лишь немногих. А «охи» и «ахи» продолжаться будут еще очень долго.
— Что в этом плохого? В конце концов это подтверждает и укрепляет мораль.
Тимбрук округлил глаза.
— Прошу вас, детектив, не надо. Для социологов и священников выход у вас за спиной.
Засвистел чайник. Тимбрук снял его с плиты и аккуратно налил кипяток в заварной чайник. От пара лицо его повлажнело.
— Мистер Тимбрук, кто такой «м-р Э»?
Он наморщил лоб и поставил чайник.
— Лиза сказала кому-то, что встречается с «мистером Э». Кто бы это мог быть? — настаивала Маура.
Он подумал с минуту, а потом покачал головой.
— Не могу сказать, что знаю кого-нибудь с инициалами на «Э». Эдита Форрестер? Но она, по-моему, старше Мафусаила и такая же красивая.
— Очень остроумно, мистер Тимбрук. Вы на самом деле такой бестолковый или прикидываетесь им, потому что не хотите помочь?
— Нет, абсолютно честно. Меня не удивляет, что Лиза с кем-то встречалась, но я понятия не имею, кто это такой «м-р Э».
— А кто, по-вашему, мог желать ее смерти?
Тимбрук вытер влажный лоб платком и покачал головой.
— Никто. Лиза вообще-то может раздражать, в частности меня, но, знаете ли, за это не убивают. А в целом Лиза была вполне достойной девушкой. С доброй душой, немного фантазеркой, но… повторяю, весьма и весьма порядочной девушкой. — Он взялся своими забинтованными пальцами за ручку заварного чайника. — Понимаю, в моих речах сегодня содержался определенный сарказм, но на самом деле Лиза была совершенно безобидной.
— А кто еще может рассказать мне что-нибудь интересное о Лизе?
— О, на вашем месте я обязательно бы поговорил с Джилл Айвори. И Хелен Пейн. С Джилл особенно. Они с Лизой были, как сестры.
— А как насчет миссис Грейсон? Мне говорили, что она тоже была очень близка с Лизой.
— Да, с Гейл тоже стоит поговорить. Она может помочь. Уверен.
— Действительно уверены? Мне показалось, что как раз не очень.
— Да нет же, Гейл действительно была близка с Лизой. Лиза говорила, что та считает ее… то есть она чувствует, что Гейл считает ее вроде как второй дочерью. Лиза ведь была такая добрая, услужливая, понимающая. И Гейл тоже такая. Все мягкое, никаких острых углов. Она ведь очень… приятная дама.
Маура смотрела на него и чувствовала, что антипатия к этому человеку возвращается.
Глава девятая
В шесть вечера небо уже было чернильно-черным, как ночью. Пора и двери все запирать. Гейл посмотрела в окно кухни на ворота, которые невидимо угадывались там впереди, за садиком. Они уже были заперты — довольно хлипкая защита от непрошеных гостей. Как будто что-то в этом доме может этих непрошеных гостей остановить.
Замки — вот то немногое, что Том оставил этому городку в наследство. Гейл, выросшая в Атланте, где полным-полно уличных банд, всяких там бритоголовых с их разборками, была единственной в Фезербридже, кто имел привычку запирать дверь. «А какие у них основания думать, что здесь ничего не случится? — спрашивала она Тома. — По-моему, каждый здесь считает, что до Лондона, со всеми его пороками, миллион миль?» Он мягко посмеивался, держа Гейл за руки, когда она поворачивалась, чтобы пойти запереть дверь. «Моя маленькая американская паникерша» — так называл Том жену, но ни разу не попытался остановить Гейл, когда, прежде чем отправиться спать, она дважды проверяла дверные запоры.
Теперь же замки на дверях в Фезербридже есть у всех. И этот страх пришел к ним в одночасье. В один из мартовских вечеров они все разом осознали, что жить опасно. Тут же начали укреплять двери и окна. Теперь в каждом мужчине они видели террориста, а каждая женщина опасалась киллера.
С наступлением ночи кухня Гейл, казалось, съеживалась до размеров нескольких метров. В углах вырисовывались таинственные тени. Гейл посмотрела на свои записи, разложенные на столе. В течение ближайших нескольких месяцев работа требовала от нее погружения в историю корабля «Алабама» и жизнь адмирала Семменса, пиратствующего во благо Конфедерации. Сейчас это кажется чем-то ужасным. Как будто есть разница между тем, что давным-давно творили пираты ради неправого дела, и просто убийством сегодня. Например, таким, какое совершил ее муж. Она начала быстро собирать бумаги. «Меня никто не обвинит, что изменила своей родине, — думала она. — Родившись в стране, где горящие кресты и качающиеся на виселицах «странные плоды» являлись чуть ли не делом чести, я вышла замуж за человека такой же чести».
Напротив, через стол, Кэти Пру отказалась от томатного супа в пользу более творческой деятельности. Она отложила свой фломастер и протянула Гейл листок.
— Смотри, мама. Я закончила.
Гейл взяла у дочки листок и поднесла к свету.
— Чудесно, Кэти Пру! А ты можешь мне рассказать, что это такое?
Снова эти взрослые со своим: «А что это такое?», но Кэти Пру к недостаткам своей мамы была снисходительной. Она наклонилась и ткнула пухленьким пальчиком.
— Здесь же Мария, Иосиф и маленький Иисус. Видишь? А это ослик.
— Да, деточка, теперь вижу. Очень хорошо.
И действительно, рисунок был выполнен голубым, пурпурным и красным фломастерами. И все фигуры были узнаваемыми — Иосиф удлиненный и с посохом, маленький Христос округлый и улыбался, а Мария стояла на коленях, у нее был круглый живот, она раскинула руки с растопыренными пальцами. Она одновременно молилась и восторгалась.
Гейл почувствовала, что у нее защемило в горле. Какая счастливая троица, благословленная ангелами, обожествленная царями! Никакой там родильной палаты, незнакомых людей в стерильных перчатках. Они везли Гейл по коридору и заключили ее ноги в холодные металлическое оковы. Никакой сестры, повторяющей снова и снова: «Ну, напрягайтесь, напрягайтесь! Держите мою руку и напрягайтесь. Все хорошо, все хорошо…», а Гейл в это время слышала свой голос. Она кричала, она звала Тома, она умоляла его вернуться к ней, к жизни и остановить этот кошмар.
Аниза предлагала ей потренироваться перед родами. Даже бабушка позвонила из Джорджии и предложила оливковую ветку — она помогает. Но Гейл отказывалась. Она надеялась увидеть то, что увидел Том, когда умирал. Хотела пройти через все это.
Кэти Пру шла по родильному каналу личиком вверх. «Ваш ребенок идет личиком к солнышку, — сказала ей сестра. — Ваш ребенок хочет видеть небо». Но тут же возникли проблемы. Плод не двигался. Неспособный преодолеть костлявый таз матери, он встал в родильном канале больше, чем на час. От боли Гейл теряла сознание.