В углу пещеры на пеньке сидел Овчарук и пускал дым в потолок. Цигарка из газетной бумаги тлела с хищным шипением, словно собиралась взорваться.
– Все эти люди – сотрудники художественного музея, – сказал Сазонов. – Того, что на Весенней. Это Марининский дворец, бывшие графские владения, когда-то переданные в собственность самодержцу.
– Знаю. – Вадим кивнул. – Символ проклятого царизма и всемирное культурно-историческое наследие. До войны наши граждане в его залах могли насладиться творениями великих мастеров, приобщиться к быту властителей-узурпаторов.
– Да, примерно так. – Сазонов ухмыльнулся. – Там имелась постоянная экспозиция, часто привозились коллекции из других музеев. Перед войной открылась выставка работ, доставленных из ленинградского Русского музея. По преступному головотяпству все это досталось немцам. Оккупанты, как ни странно, дворец не разрушили, выставку не закрыли. Музей продолжал работать. Наши граждане ходили туда редко. Основными посетителями были немцы и их румынские союзники. Штат музея оккупанты сохранили. Они даже зарплату какую-то выдавали сотрудникам, представляете? Мы еще разберемся, зачем эти люди согласились работать с немцами.
– Оставьте, Василий Лукич. Вы же умный человек. – Вадим нахмурился. – Не согласись они сотрудничать, во что бы превратилось наше культурное достояние? Давайте не будем всех чесать под одну гребенку. Каждый такой случай следует рассматривать в особом порядке. Музейная работа очень сложная. Вы даже представить не можете, сколько стоит отдельно взятая работа того же Яна ван Эйка или, допустим, Роберта Компейна. Какой ущерб будет нанесен стране, если все это затеряется, пропадет, сгорит или осядет в частной коллекции.
– Я даже не могу представить, кто такие эти товарищи, перечисленные вами, – заявил Сазонов.
– Мастера ранней фламандской живописи, – ответил Вадим. – Василий Лукич, цена одной их картины, которую некоторые посчитают за мазню, эквивалентна полному оснащению и приготовлению к бою танкового полка. Искусство – страшная сила, не забывайте. Вы правильно сказали про преступное головотяпство. А ведь это может быть и злым умыслом. Что известно по этим людям?
– Они говорят, что немцы уже несколько дней вывозят ценности из музея, отправляют в порт. Последние два дня оккупанты не разрешали сотрудникам покидать музей, заставляли упаковывать предметы экспозиции. Кто-то пустил слушок, что перед отъездом немцев всех расстреляют, возможно, небезосновательный. Четверым удалось покинуть дворец и выбраться берегом к городским окраинам. Двое даже чемоданы с собой прихватили. Там они и нарвались на людей Семена. Немцы пытались их вернуть, но особого рвения не проявляли – не столь уж важные птицы. Это Шабалдин Аркадий Петрович. – Сазонов начал перелистывать бумаги. – Бессменный директор музея и хранитель коллекции. Не еврей, поэтому немцы оставили его на должности. Человеку глубоко за шестьдесят, он на этом посту с двадцатых годов. Сурков Валентин Ефремович, в армию не попал по причине искривленного позвоночника, в музее с сорок первого года. Был сторожем, водителем, грузчиком, занимался всякими подсобными работами. Принят на место некого Репнина, погибшего в ноябре сорок первого. Некрасова Юлия Владимировна, младший научный сотрудник, шестнадцатого года рождения, москвичка, незадолго до войны направлена на работу в Марининский дворец. Детей нет, не замужем, уверяет, что с немцами не сотрудничала, просто занималась своей работой. Четвертая особа – Костицкая Матильда Егоровна, сорок пять лет, уроженка Крыма, одинока, детей нет. Муж скончался в тридцать восьмом году, как она уверяет, от запущенной пневмонии. Искусствовед, старший научный сотрудник, по совместительству смотритель музея.
– Что вы собираетесь с ними делать?
– Хотел бы я знать. – Сазонов пожал плечами. – Пока ничего, пусть живут, сил набираются. Позднее будем разбираться, как вы выразились, с каждым случаем по отдельности.
Примерно через час, когда день клонился к вечеру, Вадим опять блуждал по лагерю. Горели костры, партизаны варили кашу.
Из берлоги Сазонова доносился взволнованный, дрожащий женский голос. Заинтригованный Вадим подошел поближе, стал слушать.
– Вы не понимаете, товарищ Сазонов. Они вывозят все. Этого нельзя допустить. Груженые машины каждый день отправляются в порт. Если я для вас не авторитет, то прислушайтесь к мнению Аркадия Петровича. Он не будет напрасно жаловаться! Надо что-то делать, остановить их, пока они не разграбили музей до основания.
– Юлия Владимировна, вы понимаете, чего от нас просите? – проворчал Сазонов. – Мы не можем сбросить в порт десант, остановить и развернуть все немецкие транспорты, идущие морем в Румынию. Сами говорите, что все уже разграбили.
– Нет, пока еще не все! – воскликнула женщина. – Я же пытаюсь вам объяснить!.. Нельзя позволить им сделать такое! Это шедевры мирового изобразительного искусства, всенародное достояние, золотой фонд не только российской, но и мировой живописи! Почему вы не хотите понять? Это фламандцы Антон ван Дейк, Якоб Йорданс, Пауль Рубенс, два бесценных полотна Питера Брейгеля. Итальянец Веронезе – «Завтрак Венеры», Тинторетто – «Христос перед распятием», Пармиджанино – «Дама с младенцем», Якопо Пантормо – «Портрет графини Венчини». Это все, чем гордится русская живопись: Суриков, Серов, Верещагин, Левитан, Айвазовский, Поленов, Крамской, Шишкин, Грабарь, Ге… – Она выдохлась, закашлялась.
– Чего ге? – не понял Сазонов.
– Боже мой! – вскричала женщина. – Не расстраивайте меня совсем, Василий Лукич!
– Николай Николаевич Ге, мастер русского портрета, – сообщил Вадим, входя в пещеру. – Фамилия такая, довольно необычная, досталась от деда-француза. Действительно, Василий Лукич, могли бы на досуге полистать альбом с репродукциями. Русский как-никак человек.
– А мы с Василием Лукичом только Петрова знаем, – заявил Никита Овчарук. – Точно, командир?
– Какого еще Петрова? – проворчал пристыженный Сазонов.
– Водкина. – Овчарук украдкой подмигнул Вадиму.
Женщина повернулась, мазнула капитана беглым взглядом. Волосы под беретом теперь были чистые. Она хлопнула глазами, нахмурилась. Лицо этого мужчины показалось ей знакомым.
– Здравствуйте. – Она сглотнула. – Я, кажется, вас где-то видела несколько дней назад.
– Позавчера, если точнее, – подсказал Сиротин и улыбнулся. – Дело было днем. Вы шли по Весенней улице в сторону центральной площади. К вам пристал полицейский патруль.
– Да, все правильно. – Она помедлила и продолжила: – Обычно не приставали, только облизывали голодными глазами. Я показывала пропуск, подписанный комендантом Горманом, и этого хватало. А сейчас они злые, даже командиров не слушаются. Подошел немецкий офицер, и полицаи отстали от меня.
– Вы не запомнили лицо офицера?
– Боже мой! – Она прижала к груди руки с худыми пальцами. – Я помню эти глаза. – Девушка задрожала, резко попятилась. – Василий Лукич, да это же!.. Нет, этого не может быть. – Девушка растерянно посмотрела на Вадима и облегченно выдохнула: – Да, поняла. А сперва подумала…
– Я хороший немецкий офицер, – заявил Вадим. – Все в порядке, не надо нервничать. Капитан Сиротин, контрразведка СМЕРШ Приморской армии. Вы Юлия Некрасова, если не ошибаюсь?
– Да, это я. – Взгляд девушки затуманился. – Подождите, товарищ Сиротин. Да, я поняла, вы просто переоделись. Я тогда успела сбегать домой, потом дала крюк через порт. В центре Элидии раздавались выстрелы, там что-то взрывалось. Мы в музее надеялись, что это наступление Красной армии, но нет. Вы имели отношение к этой стрельбе?
– Опосредованное. – Вадим любезно улыбнулся. – Ничего особенного, Юлия Владимировна. Я частично слышал ваш разговор, примерно в курсе назревшей проблемы. Можете охарактеризовать ее масштабы? Желательно сначала, но коротко, не растекаясь мыслью по древу. Хотелось бы выслушать и мнение директора, но раз его здесь нет…
– Аркадий Петрович ужасно себя чувствует, – сказала женщина. – Он подпишется под каждым моим словом. Мы работаем вместе больше трех лет. Боюсь, что у Аркадия Петровича воспаление легких. Дай бог, чтобы это было не так. Он еле поднялся сюда. Сейчас лежит, с ним медик, кажется, начинается делирий. Я очень тревожусь за его состояние.
– Оклемается, Юлия Владимировна, – отмахнулся Овчарук. – Наш Мезенцев и не таких на ноги поднимал. Вы говорите, не отвлекайтесь.
– Хорошо, я самую суть. – Девушка стала разминать худые пальчики так, словно они замерзли. – К началу войны наш дворец был переполнен. Помимо своих коллекций в двух огромных залах экспонировалась выставка из Русского музея. Это в основном передвижники. Было такое течение в русской живописи второй половины девятнадцатого века. Только в этих залах выставлялось больше ста работ. Мы звонили в Ленинград, слали уведомления, чтобы их забрали, но Русский музей отказался. Там ссылались на распоряжение первого секретаря здешнего обкома. Дескать, не стоит рисковать. Сложная транспортировка, да и судьба Ленинграда не ясна. В итоге вот что получилось. – Девушка развела руками. – Ленинград остался наш, а Крым отдали.
– Все верно, – сказал Сазонов и поморщился. – Я водил знакомство кое с кем из крымского руководства. Там четко люди говорили: Крым не отдадим. Все ценности музеев останутся здесь, нужно только упрятать их в подвалы от бомбежек. А когда очнулись, поняли, что немцев не остановить, такая паника началась!.. Неудивительно, что про музейные ценности вспомнили в последнюю очередь.
– Эвакуировали другие дворцы и музеи, – сказала Юля. – Из Ялты, Массандры, Феодосии. Про нас забыли! Пятого ноября прибыли сотрудники НКВД, сказали, чтобы мы срочно готовили коллекции к эвакуации. Завтра придет транспорт, и все музейное хозяйство отправится в Грузию. У нас и так осталось мало сотрудников. Мы работали как проклятые, все самое ценное свезли в порт. На наших глазах погиб теплоход «Ливадия». Его потопил немецкий самолет. – Губы девушки задрожали. – Тут творилось что-то невообразимое. Прибежал офицер НКВД, сказал, что наш транспорт не придет по техническим причинам, никакого другого судна тоже не будет. А немцы уже подходили. Нас бросили, понимаете? Группа НКВД кинулась охранять горком, а мы остались в порту, в основном женщины. Наше счастье, что мародеры и уголовники не узнали, что находится в наших ящиках. Иначе нас просто вырезали бы! Часть коллекции мы погрузили в автобус из музейного гаража, остатки поместили в стационарные портовые контейнеры, заперли. Впоследствии часть груза из контейнеров пропала, что-то удалось спасти. Самое ценное мы рассовали по подвалам дворца, но спрятать так, чтобы никто не нашел, было невозможно. Вы не представляете этот ужас. Красная армия уже ушла, а немецкая еще не подтянулась. Почти двое суток мы сидели в подвешенном состоянии, по одному бегали домой, чтобы убедиться, что там все в порядке. Под вечер восьмого ноября немцы без боя вошли в Ялту, а потом и в Элидию. Влезли в музей, смеялись, глазели, языками цокали…