Но вот сделали ли они это?
Сумерки укладывались на землю. Музейные работники снова сидели кружком вокруг костра, вяло ели кашу из котелков.
«Странные люди, – подумал Вадим. – Радоваться надо, что спаслись. Но нет, переживают за свои сокровища».
Пожилой мужчина выглядел очень плохо. Он глухо кашлял, горло его было обмотано толстым шарфом. Юля свернулась клубочком, тоскливо смотрела на костер. Матильда Егоровна пила, обжигая губы, чай из алюминиевой кружки. Она как-то испуганно посмотрела на офицера контрразведки.
«А ведь они боятся, что их обвинят в сотрудничестве с нацистами, – подумал Вадим. – Пусть не сегодня, не завтра, а позже, когда все станет по-старому и утрясется. Самое ужасное, что могут, не станут разбираться, с чем это связано, почему эти люди остались в адских условиях на своих рабочих местах».
Валентин Сурков курил и вздрогнул, когда на него улеглась тень капитана СМЕРШ. Потом он задымил так энергично, словно Вадим уже отобрал у него самокрутку.
– Есть новости, товарищ офицер? – слабым голосом спросил старик Шабалдин. – Юленька сказала, что вы хотели навести справки.
– Пока ничего определенного, товарищ директор, – сказал Вадим, присел на корточки, поворошил веточкой тлеющую головешку. – Вопрос позволите, товарищи? Вы уверены, что немцы вывезли из музея все ценности? Ведь это не только экспозиции в многочисленных залах. Есть запасники, изделия, отправленные на реставрацию.
– Эх, молодой человек!.. – Шабалдин покачал головой и закашлялся. – Увы, за истекшие два с половиной года мы не отправили на реставрацию ни одной картины. Мастерская закрыта. Немцев этот вопрос мало беспокоил, хотя мы не раз его поднимали. В сорок первом году часть ценностей была потеряна. Это замечательные полотна, скульптуры, нумизматические коллекции. Пропала прекрасная библиотека графа Черкасова. Что-то сгорело, что-то разворовали, сломали, утопили. Все, что осталось, мы включили в новый реестр. Кто же знал, что им и воспользуются фашисты, когда станут собирать экспонаты для вывоза в Германию? В запасниках, увы, два раза случались пожары. Однажды после буйной офицерской вечеринки с участием женщин непристойного поведения загорелся Розовый зал, пострадали Суриков и Серов, а также две античные скульптуры. Кое-что нам удалось припрятать, не без этого. Приходилось рисковать. Нас расстреляли бы, вскройся этот факт. Несколько полотен находятся в тайнике, устроенном в зимнем саду. Кое-какую посуду мы пристроили под фонтаном.
– Пьяные полицаи как-то пришли, – мрачно сообщила Матильда Егоровна, кутаясь в шаль. – Тыкали штыками в Крамского, отдирали лепнину со стен. Аркадий Петрович так рассвирепел!.. Мы думали, он своими руками их задушит.
– Да, имелось неумолимое желание такого рода. – Старик усмехнулся. – Женщины оттащили. Хорошо, что в соседнем зале немецкий офицер прогуливался. Он решил покрасоваться перед Юленькой, да так гавкнул на этих негодяев, что они хвосты поджали и убежали.
– Вас убили бы, Аркадий Петрович, – заявила Юля. – Просто случай помог. Вадим Викторович, именно вмешательство товарища Шабалдина не раз помогало остановить кражу или осквернение наших раритетов. Это такой мужественный человек!..
– Не смущайте меня, Юленька, – сказал старик. – Что вы выдумываете? Все мы выполняли свою работу, два с половиной года хранили наши экспонаты, но, к сожалению, не смогли предотвратить то, что случилось в последние дни.
– Я коллекцию монет припрятал в саду под клумбой, – проворчал Сурков. – Немцы все стаскивали к входу. Я коробку ногой с крыльца скинул, когда никто не видел, а потом, как стемнело, закопал.
– Вы тоже молодец, Валентин, – сказал Шабалдин. – Что бы мы делали без этого человека, товарищ капитан. Он и шофер, и сторож, и мастер по мелкому ремонту. Если надо, может с полицаями договориться.
– Вам платили жалованье? – спросил Вадим.
– Да, мы понимаем, что это звучит отвратительно, – подумав, сказал Шабалдин. – Возможно, мы в чем-то виноваты. Со стороны виднее. Я далек от того, чтобы кого-то обвинять, но нас все оставили. Если бы не самоотверженность наших сотрудников, не чувство долга, любовь к своей работе, порой доходящая до фанатичности… – Шабалдин недоговорил, закашлялся.
Все остальные понуро молчали.
– Нам платили в среднем по шестьдесят марок, – опустив голову, сказал Сурков. – Не до шику, но на жизнь хватало. Руководство получало больше, рядовые сотрудники – меньше.
– Аркадий Петрович все свои сказочные богатства тратил на то, чтобы нас прокормить, – пробормотала Матильда Егоровна. – Покупал какую-то одежду моей старенькой маме, добывал дефицитные лекарства.
Капитан чувствовал себя неловко. Он скомкал беседу и покинул компанию.
Завершался очередной день. В лагере догорали костры, гремели ведра и котелки. Партизаны расползались по норам.
– День прошел, да и хрен с ним, – выдал где-то поблизости неугомонный Чернуля. – Завтра наши в наступление пойдут. Отвечаю, мужики. У меня видение было.
Вадим завернул за скалу, пролез через кустарник и спустился в овраг, по дну которого протекал ручей. Он сполоснул лицо, вытер руки о штаны и удрученно покачал головой. Мол, упростились вы до предела, товарищ капитан. Потом Сиротин сел на поваленное дерево и закурил.
Сквозь перекрещенные ветки подглядывала луна, тихо журчал ручей под ногами. Суета партизанской жизни здесь совсем не чувствовалась. Он даже отключился на пару минут. Вздрогнул, когда поблизости переломилась ветка.
– Простите, это я. Вы позволите присесть рядом?
– Да, Юля, пожалуйста. Вам не пора спать?
– Скоро пойду. Пока не спится.
Она сидела рядом, скромно сложив руки на коленях. В лунном свете прорисовывались курносая мордашка, запавшие глаза. Отмытые волосы венчал берет, натянутый зачем-то на самые уши.
– Вы не смущайтесь, курите, – прошептала девушка. – Я привыкла дышать табачным дымом. Немцы не церемонились, когда приходили в музей. Не все, конечно. Даже среди них встречались воспитанные люди. Мне кажется, вы хотели что-то сказать, но не решились в присутствии Аркадия Петровича. – Она повернула к нему лицо.
В глазах ее поблескивал печальный лунный огонек.
– Теплоход «Карл-Теодор» разбомбила советская авиация на полпути между Крымом и Румынией, – не стал он кривить душой. – Теплоход затонул вместе с пассажирами и грузом.
– Боже мой! – Юля закрыла лицо руками и застыла.
– О судьбе второй части коллекции ничего не известно. Есть серьезное опасение, что немцы вывезли ее на подводной лодке. Но подтверждений пока нет.
– А если не вывезли? – В глазах ее блеснула искорка и погасла. – Скажите, Вадим, это можно как-то уточнить?
– Сходить в порт и спросить? – Он пожал плечами. – Боюсь, Юля, что задачка сложнее, чем кажется.
«Но нет ничего невозможного», – вдруг подумал капитан, чем крайне удивил самого себя.
– Да, это глупо, немцы не станут ждать. – Юля погружалась в оцепенение. – Мы ни в коем случае не должны это говорить Аркадию Петровичу. Такие новости его убьют. Значит, все было напрасно. Два с половиной года мы пытались сохранить коллекцию, пусть не всю, но самую значительную часть. Нам многое удалось. Мы часто шли наперекор совести и страху.
– Я постараюсь все выяснить, Юля, – сказал Вадим и снова удивился своим словам.
Она недоверчиво посмотрела на него и сказала:
– Спасибо, Вадим. Будет хоть какая-то определенность. Знаете, почему-то я верю вам. Мне кажется, что вы не такой, как другие. Но я могу, конечно, ошибаться, принять за реальность ваше напускное сочувствие и желание помочь. – Она смутилась и отвернулась.
Ему самое время было возразить, но он молчал.
«Вдруг мои опасения оправданны и этот капитан – обычный пустобрех? Когда все закончится, именно он будет первым, кто призовет к суровому ответу весь коллектив музея, посмевший сотрудничать с немцами?» – раздумывала Юля.
– Вы прожили в оккупации больше двух лет, – сказал Вадим. – Как так получилось?
– А куда мне было деться? – Девушка с надрывом засмеялась. – Полуостров Крым – та же самая подводная лодка. Нарубить деревьев, связать плот и уплыть на нем? Наверное, я слишком ответственная, не могла бросить Шабалдина и музей, до последнего выполняла свои профессиональные обязанности так, как их представляла. У меня нет родителей. Аркадий Петрович стал мне за отца, квартирка на Грибоедова – домом. Я влюбилась в Крым, когда приехала сюда в начале сорок первого. Не надо мне Москвы и Ленинграда. Пришла во дворец в свой первый рабочий день и обомлела.
«Да уж, девушка явно не пролетарских кровей», – подумал Вадим.
– Ходила по залам, разглядывала картины и вдруг отчетливо поняла, что здесь мое призвание и ничего другого не будет. Когда пришли немцы, мы уже приготовились к расстрелу. Но нет, обошлось. Всех собрал так называемый бургомистр Сидор Караваев. Он переметнулся к немцам, а до войны работал в горисполкоме по хозяйственной части. Дескать, германское командование оказывает вам невиданную честь. Музей должен работать. Штат сокращается, каждому придется трудиться за троих. У всех будут пропуска, надежные охранные документы, стабильная зарплата и даже социальные льготы. Взамен германское командование требует добросовестной работы на благо рейха. Аркадий Петрович молодец. Он выбил для нас документы, аналогичные тем, что получали фольксдойче – этнические немцы, проживающие на оккупированных территориях. То есть нас теоретически не могли схватить, бросить в лагерь, расстрелять без причины, подвергнуть на улице насилию. Документы с особой меткой, понимаете?
– Да, я видел, как вас патруль на Весенней чуть не оприходовал, – сказал Вадим и усмехнулся. – Простите.
– Это они недавно такие стали. Понимают, что развязка близко, бесятся, перестают подчиняться начальству. Если вы думаете, что у меня имелся покровитель, то глубоко ошибаетесь. Никого нет. Я скорее умру, чем закручу интрижку с немецким офицером, пусть он даже образец высокой морали, гуманист и интеллигент в пятом поколении. Несколько раз я попадала в неприятные ситуации, но обходилось. Немцы зазывали меня на банкеты, торжественные мероприятия. Я тоже старалась отвиливать. Не скажу, что ко мне относились очень плохо.