И кончился де ла Пальма. В следующем году он по числу контрактов побивал любого иного матадора, а подписаны они были благодаря его первому великолепному сезону, но действия Каэтано на арене были цепочкой катастроф. Он едва смел взглянуть на быка. Перед завершающим ударом на него самого было больно смотреть: уж так он боялся. Весь тот год де ла Пальма потратил на убийства с наименьшей опасностью, перебегая атакующему быку дорогу, погружая шпагу в шею, пробивая легкие — лишь бы оказаться подальше от рогов. За всю историю корриды не было сезона позорнее. А все потому, что рана, та самая первая, похитила все его мужество. Больше оно к нему не возвращалось. Де ла Пальма обладал слишком резвым воображением. В последующем он несколько раз брал себя в руки на мадридской арене, и газетная шумиха по-прежнему приносила ему контракты. Мадридскую прессу читают по всей стране, и о столичном триумфе тореро узнает весь полуостров, а вот слава о триумфе в провинциях не расходится дальше соседей, а в Мадриде от этого и вовсе отмахиваются, потому что импресарио всегда объявляют о грандиозном успехе по телефону или телеграфу, хотя на самом деле разъяренная публика едва не линчевала матадора. Впрочем, возвращаясь к де ла Пальма, упомянутые редкие зрелища были не более чем отчаянным поступком труса.
Отметим, что отчаянный поступок труса чрезвычайно ценится в психологических романах, и он всегда в чести у тех, кто его совершает, но публике, которая из сезона в сезон платит, чтобы посмотреть на тореро, на это плевать. Порой матадор отправляется в церковь в своей боевой униформе, чтобы помолиться перед боем, и, со струящимся под мышками потом, выпрашивает эмбесту, другими словами, чтобы бык атаковал в лоб, по прямой, и следовал за тканью как привязанный: «О, преблагая богородице дево! да ниспошли мне быка с эмбестой, яко волиши, дево владычице богородице, воеже днесь прикоснусь к быку оному в Мадриде, в день безветренный»; он сулит нечто ценное, а то и паломничество, вымаливает удачу, пока самого тошнит от перепуга, а под вечер такой бык, может статься, и впрямь на него выскочит; и вот матадор с перекошенным от наигранной храбрости лицом силится, подчас чуть ли не успешно, подражать изящной небрежности безупречной фаэны. Покажи это в Мадриде один разок в год, где-нибудь весной, и вот у тебя уже достаточно контрактов, чтобы оставаться в игре. Однако увидишь эту пантомиму, считай, повезло, а потом ходи на этого же матадора хоть два десятка раз, ничего подобного и близко не будет.
Размышляя обо всем этом, надо занимать точку зрения либо матадора, либо зрителя. Вся путаница из-за смерти.
Коррида — единственный вид искусства, где артисту грозит гибель и где уровень гениальности выступления отдан на откуп личной чести тореро. В Испании честь более чем реальна. Эта вещь именуется словом пундонор — одновременно честь, неподкупность, смелость, чувство собственного достоинства и гордость. Гордость есть самая основательная характеристика этого племени, и умение не показывать испуг является делом пундонора. Стоит продемонстрировать свой страх — по-настоящему, чтоб и тени сомнения не осталось, — как честь испаряется, и тогда тореро может выдать исключительно циничное зрелище, приправляя свои усилия искусственной пикантностью, создавая для себя опасность лишь в том случае, когда есть финансовая необходимость исправить реноме и разжиться контрактами. Никто не ждет от тореро, чтобы тот вечно был в ударе, он должен всего лишь выкладываться. Ему простят неудачную работу, если попадется стервозный бык, народ не возражает против невезучих дней, но он попросту обязан выдать все, что в нем есть, какой бы бык ни попался. А стоит чести исчезнуть, и ты уже не знаешь, будет ли он стараться или вообще ничего не предпримет, кроме формального отправления своих обязанностей, прикончив быка с максимально возможной безопасностью, серостью и непорядочностью. Утратив честь, тореро просто следует своим контрактам, питая отвращение к публике, перед которой сражается, и повторяя себе, что у них нет права издеваться и его освистывать, коли именно он глядит смерти в лицо, пока зритель преспокойно расселся в полной безопасности; он говорит себе, что способен показать отличную работу в любую минуту, стоит лишь захотеть. А потом приходит год, когда он вдруг обнаруживает, что не в состоянии отработать по полной даже с хорошим быком, и уже на следующий год такой матадор, как правило, сходит с дистанции. Потому что испанец обязан иметь пундонор, так что когда его уже не подпитывает эта своеобразная — как кодекс воровской чести — вера, мол, «да ежели захочу, горы сворочу!», он уходит из профессии и этим же решением обретает личное достоинство в собственных глазах. Испанская честь — отнюдь не моя фантазия, которой я хочу вас заразить подобно тому, как писатели на самом полуострове сеют разные теории по поводу народ а, населяющего Иберию. Честь для испанца, каким бы жуликом он ни был, столько же осязаема, что и вода, вино или оливковое масло. Есть честь среди карманников, есть честь среди потаскушек. Просто критерии разные.
Честь тореро нужна корриде не меньше, чем хорошие быки, и как раз оттого, что найдется с полдюжины матадоров, в том числе с величайшим талантом, которые обладают ею в минимальной степени; это обстоятельство вызвано слишком ранней и чрезмерно напряженной карьерой с последующим превращением в циника, а порой развитием перманентного страха из-за полученных ран — что не следует путать с временной потерей самообладания после пролития крови. Так вот, говорю я, именно по этой причине можно нарваться на безобразные бои, которые ничего общего не имеют с изъянами и скверной обученностью тореро.
— Ах, я вижу, вы в недоумении, сударыня! В чем бы вы хотели разъяснений?
Пожилая дама: Я обратила внимание, что когда бык бьет по лошади, из нее выплескивается облачко какой-то пыли. Как вы можете это объяснить, молодой человек?
— Сударыня, эта пыль представляет собой опилки, которые были засыпаны в брюхо лошади рукой сострадательного ветеринара, дабы восполнить потерю прочих органов.
Пожилая дама: Благодарю вас, сударь. Теперь мне все ясно. Но ведь лошадь не может перманентно заменить те органы опилками?
— Это лишь временная мера, сударыня, и, признаться, никто от нее не в восторге.
Пожилая дама: Все же я нахожу ее опрятной, если, конечно, опилки чистые и свежие.
— О сударыня, история не знает опилок чище и свежее тех, что набивают брюхо лошадям мадридской арены.
Пожилая дама: Весьма рада это слышать. Скажите, а кто тот джентльмен с сигарой, и что за яствами он лакомится?
— Это, сударыня, Домингин, удачливый организатор боев, матадор в отставке и личный импресарио Доминго Ортеги, а вкушает он креветки.
Пожилая дама: Давайте и мы их закажем, если вас не затруднит, и отведаем. У него лицо славного малого.
— Верно подмечено, только не ссужайте ему денег. Здешние креветки высшего сорта, хотя через улицу они куда крупнее, да и называются лангостинос. Официант, три порции гамбас!
Пожилая дама: Позвольте, как вы их назвали?
— Гамбас.
Пожилая дама: Если не ошибаюсь, по-итальянски слово гамба значит «конечность».
Автор: Неподалеку отсюда есть итальянский ресторанчик, буде вам захочется там отужинать.
Пожилая дама: Он популярен среди тореро?
Автор: Ни в коем случае, сударыня. В нем не продохнуть от политиканов, которые превращаются в парламентариев, если замечают на себе чужие взгляды.
Пожилая дама: В таком случае давайте поужинаем где-то еще. А где столуются матадоры?
Автор: В скромных меблированных номерах.
Пожилая дама: Вам знаком хотя бы один из них?
Автор: Безусловно.
Пожилая дама: Я бы хотела узнать их ближе.
Автор: Скромные меблированные номера?
Пожилая дама: Нет, сударь. Матадоров.
Автор: Но сударыня, многие из них насквозь изъедены кое-какими хворями!
Пожилая дама: Извольте рассказать подробнее об этих хворях, чтобы я сама вынесла суждение. Они поражены свинкой?
Автор: Ни-ни, сударыня, жертвой свинки пало лишь малое их количество.
Пожилая дама: У меня была свинка, и я ее не страшусь. Что же до иных недугов, они редки и причудливы?
Автор: Нет, они встречаются повсеместно. Позднее мы обсудим их подробнее.
Пожилая дама: Но скажите, пока не ушли: был ли этот Маэра самым храбрым тореро из всех, кого вы знаете?
Автор: Да, сударыня, потому что был самым умным из всех прирожденных храбрецов. Проще быть тупым смельчаком, нежели исключительно сообразительным и отважным. Марсиалю Лаланду в смелости не откажешь, однако его смелость целиком обязана уму, она благоприобретенная. Игнасио Санчес Мехьяс, женившийся на сестре Хоселито, превосходный, пусть и скучноватый бандерильеро, был очень отважен, но эту отвагу он набрасывал на себя чуть ли не как штукатурку мастерком. Он словно то и дело норовил щегольнуть волосатостью груди или устройством куда более интимных частей своего тела. Смелость в корриде служит не для этого. По идее, она встает на пути страха, не дает тореро помешать исполнению выбранных элементов. А вовсе не для того, чтобы дубасить ею зрителя.
Пожилая дама: Покамест меня никто не дубасил своей смелостью.
Автор: Сударыня, сходите на Санчеса Мартинеса, и вис отшелушит на обе корки.
Пожилая дама: Когда это можно сделать?
Автор: Нынче он на пенсии, однако если разорится, вновь полезет на арену.
Пожилая дама: Похоже, вы его недолюбливаете.
Автор: Я отдаю должное его смелости, навыкам обращения с бандерильями и нахальству, но он мне неинтересен — ни как матадор, ни как бандерильеро, ни как человек. А посему в этой книге я уделяю ему немного места.
Пожилая дама: Вам не кажется, что вы чересчур пристрастны?
Автор: Сударыня, вы редко встретите более пристрастного человека, нежели ваш покорный слуга, который, кстати, как никто заверяет себя в непредвзятости собственного мнения. Уж не оттого ли, что в глубине души, том самом месте, которое побуждает нас к действию, жизненный опыт взращивает предубеждение, в то время как остальная душа в нас открыта, позволяя судить да рядить?