[1] Зато я отлично знаю, что не влюблен в собак просто оттого, что они собаки, в лошадей — оттого, что они лошади, или в кошек — потому что они кошки.
Вопрос «почему смерть лошади на арене не цепляет за душу», а если точнее, не цепляет за душу кое-кого из людей, довольно сложен. Фундаментальная причина, похоже, в том, что гибель лошади комична, а быка — трагична. Дело в том, что в бое быков лошадь — персонаж комический. Такова удивительная правда. Чем несуразнее выглядит лошадь (при условии, что у нее достаточно высокий круп и она достаточно прочно стоит на ногах, чтобы пикадор мог орудовать своей vara, то есть пикой), тем больше она привносит комизма. Вполне естественно, если вас охватит ужас и отвращение при виде этих пародий на лошадь, не говоря уже об их судьбе, однако заранее такую реакцию предсказать нельзя, если только вы сами себя на нее не настроите. Эти лошади как бы даже и не лошади; в каком-то смысле они сродни птицам — неуклюжим птицам вроде марабу или зобатых аистов. Когда бык подхватывает такую лошадь на свой загривок и над ареной болтаются ее тощие нош с шишками копыт, уныло обвисает шея, за рог цепляется измочаленное брюхо, то это, конечно, не смешно — но, клянусь вам, и не трагично. Весь трагизм сосредоточен в быке и в человеке. Кульминация карьеры этой лошади состоялась вне аренды и намного раньше, а именно, когда ее приобрели для корриды. По какой-то причине подобный конец кажется вполне закономерным для такого животного, и когда трупы лошадей накрывают парусиной, торчащие из-под нее длинные нога, шеи, деформированные головы, да и сама ткань, напоминающая сложенные крылья, делают этих лошадей как никогда похожими на птиц. Ни дать ни взять дохлый пеликан. Живой пеликан интересен, он забавен, вызывает симпатию, хотя и награждает вшами, стоит его погладить; а вот дохлый пеликан выглядит по-дурацки.
Я пишу это не в оправдание боя быков, а чтобы подать его как единое целое, и для этого придется признать ряд вещей, которые защитник корриды упомянет мельком, а то и вовсе постарается обойти стороной. То комическое, что происходит с лошадьми, не есть смерть. В смерти нет комизма. Она придает мимолетную величественность даже самым смехотворным персонажам, хотя стоит смерти состояться, как от величественности не остается и следа. Дело в том, что кровавые события на арене порой принимают нелепый, чуть ли не карикатурный характер. Разумеется, по нашим меркам, нет ничего смешного в том, что животному выпускают кишки; но если это животное ведет себя не трагически, иными словами, величественно, а напротив, одеревенело, как нескладная старая дева, галопирует по арене, таща за собой нечто противоположное облакам славы, это столь же комично, как если бы вместо окровавленных внутренностей тянулись сардельки, крашеные бинты и прочий вздор, наподобие того, что показывают братья Фрателлини в своих клоунадах. Если комично одно, то столь же комично и другое; смех рождается из одного и того же принципа. Я это видел: бегущих людей и лошадей со вспоротыми животами; видел, как исчезает величавость под брызгами, ошметками и вывалившейся требухой из самых сокровенных ценностей, когда трагедия становится форменной буффонадой. Я видел их, выпотрошенных — вот, пожалуй, наихудшее слово, — в те мгновения, когда, в силу обстоятельств, это выглядело ужасно смешно. Такие вещи полагается осуждать, и как раз из-за этого-то осуждения до сих пор не удалось объяснить, в чем же суть боя быков.
Сейчас вышеупомянутые кровавые обычаи уже не практикуются в Испании, потому что в период правления де Риверы было решено защитить лошадям брюхо посредством своеобразных стеганых тюфячков, «дабы избежать сих безобразных картин, которые столь претят чужеземцам и туристам», если пользоваться формулировками правительственного указа. Да, эти попонки позволили «избежать безобразных картин» и существенно снизили лошадиную смертность на арене, но ничего не сделали для уменьшения испытываемой ими боли. Зато весьма пострадала зрелищность, о чем у нас еще пойдет речь; к тому же эти меры стали первым шагом к полному запрету боя быков. Коррида в Испании — своего рода социальный институт; он возник и существует отнюдь не ради чужеземцев и туристов, а напротив, вопреки им, так что любые шаги, призванные заручиться их одобрением, направлены на подавление этого обычая.
Строки, где обсуждается реакция человека на судьбу лошадей в корриде, появились здесь вовсе не оттого, что автор хочет рассказывать о самом себе и собственных впечатлениях под тем предлогом, что они-де важны в силу личной принадлежности; они лишь подчеркивают тот факт, что реакция мгновенна и непредсказуема. Я не стал безразличен к судьбе лошадей из-за огрубления чувств, неоднократно побывав свидетелем такого зрелища. И дело не в том, что до эмоций сложнее достучаться, когда тема становится очень знакомой. Я все равно принимаю происходящее с лошадьми близко к сердцу, как в самый первый раз. Наверное, можно заявить, что я очерствел, наблюдая за войной или работая журналистом, но это не объясняет, отчего точно такую же реакцию испытывают люди, которые никогда не видели войну, не переживали — физически и буквально — какой бы то ни было ужас или не работали хотя бы в утреннем листке.
Думаю, что вся эта трагедия — бой быков — настолько заорганизована и подчиняется такой строгой дисциплине, что любой человек, который эту трагедию ощущает, не способен вычленить второстепенную лошадиную трагикомедию, чтобы прочувствовать ее на уровне эмоций. Если кому-то удается ощутить смысл корриды, когда он ничего о ней не знает, а лишь видит, что она длится и в какой-то момент заканчивается, то лошадиные перипетии для него не более чем случайный эпизод. Если человек не ощущает трагедию, то естественно ожидать, что эмоциональный отклик у него будут вызывать самые яркие происшествия. Будь он человеколюбив или животнолюбив (ну и словечко!), столь же естественно, что у него не возникнет ощущения трагедии, а лишь реакция по человеколюбивым или, соответственно, животнолюбивым соображениям, причем самым большим страдальцем является лошадь. Если такой человек идентифицирует себя с животным, то станет испытывать подлинные муки, не исключено даже, посильнее лошадиных. Тот, кто уже получал рану, знает: настоящая боль приходит не раньше, чем через полчаса, причем тяжесть раны и вызванная ею боль не прямо пропорциональны. Боль в брюшной полости возникает много позже, с началом газообразования и развитием перитонита; зато вытянутая жила или сломанная кость принимаются болеть тут же, да еще дико. Однако подобные вещи либо вовсе неизвестны, либо игнорируются человеком, который идентифицирует себя с животным, и он будет мучиться искренне и тяжело лишь от этой стороны боя быков, в то время как увечье, полученное скакуном в ходе стипл-чейза, вызовет у него не страдания, а лишь сожаление.
В общем и целом получается, что афисьонадо, или ревностный поклонник боя быков, это человек, который обладает чувством трагедии и ритуальности корриды в такой степени, что ее второстепенные стороны важны лишь постольку, поскольку соотносятся с единым целым. Либо ты обладаешь этим чувством, либо нет; все равно что — и я не ставлю здесь знака равенства — все равно что иметь или не иметь музыкальный слух. Если у слушателя нет музыкального слуха, то весь симфонический концерт может свестись для него к движениям «пильщика» на контрабасе; точно так же в памяти зрителя корриды может остаться лишь внешняя гротескность пикадора. Движения контрабасиста гротескны, а извлекаемые звуки, сами по себе, зачастую вовсе бессмысленны. Если бы слушатель симфонического концерта проявил свое человеколюбие в той же степени, как и при бое быков, он, наверное, нашел бы столь же изрядный простор для борьбы за повышение заработной платы и уровня жизни контрабасистов, что и при облегчении участи несчастных лошадок. Будучи, однако, человеком культурным (вправе же мы сделать такое допущение?) и полагая, что симфонические оркестры в принципе вещь хорошая и принимать их следует в совокупности, он, наверное, не будет испытывать на концертах ничего, кроме удовольствия и одобрения. Он не воспринимает контрабас отдельно от всего оркестра и не замечает, что на нем, вообще-то, играет некий человек.
Как и в любом искусстве, чем больше в нем разбираешься, тем выше наслаждение, однако люди, даже впервые попавшие на бой быков, с ходу понимают, интересен он им или нет, — но только в том случае, если отправляются на корриду с непредвзятым мнением и переживают эмоции искренне, а не по указке. А может выйти и так, что бой быков будет им совершенно безразличен, и не важно, удался он или нет; здесь любые объяснения бессмысленны, и заметна лишь очевидная аморальность всего мероприятия, как оно бывает, когда люди отказываются получить удовольствие от вина лишь потому, что считают это предосудительным.
Сравнение с выпивкой отнюдь не притянуто за уши. Культура потребления вина стоит в ряду наиболее значительных достижений цивилизации, естественных и доведенных до совершенства; вино, пожалуй, дает более широкий простор для наслаждения и ценительства, чем любое иное чисто сенсуальное удовольствие, доступное за деньги. Вина можно изучать, а личные вкусовые пупырышки — обучать, причем целую жизнь: вкус рафинируется, становится более взыскательным, и ты непрерывно получаешь больше радости от вина, хотя твои почки слабеют, суставы пальцев на руках и ногах распухают и деревенеют, и вот, наконец, ровно в тот период, когда ты научился любить вино самой пылкой любовью, врачи тебя от него отлучают на веки вечные. Так глаз, который, по сути, являясь изначально лишь здоровым инструментом, с течением времени становится способен передавать в мозг все более и более приятные картины благодаря приобретенным знаниям или навыкам различать увиденное, — хотя сам уже не столь крепок. У любого из нас тем или иным образом изнашивается организм, и мы все умрем; так вот, я скорее соглашусь иметь вкус, который позволит в полной мере насладиться бутылочкой «шато марго» или «шато о-брион» (хотя излишества, на которые я пускался, приобретая столь тонкий вкус, довели печень до состояния, при котором мне уже нельзя пить «ришбур», «кортом» или «шамбертен»), нежели обладать лужеными кишочками моей молодости, когда все красные вина — кроме портвейна — были под стать горькому пиву, а выпивка представляла собой процесс поглощения чего угодно, зато в таком количестве, что море стало по колено. Тут фокус, разумеется, в том, чтобы не потерять право на вино раз и навсегда; все равно что — продолжая аналогию с глазом — избежать слепоты. Похоже, однако, что во всем этом присутствует изрядная доля случайного везения, и, как ни тужись, никто не сможет избежать смерти или, к примеру, заранее сказать, какой орган твоего тела чего и сколько выдержит, пока сам это не проверишь на практике.