окидать свою кверенсию, становится опасным как гремучая змея и столь же непригодным для боя.
С другой стороны, человек не должен допускать формирования столь прочной кверенсии. Надо тормошить быка, вытаскивать на середину арены, прочь от барреры с ее уютным ощущением обезопасенного тыла, выводить быка в другие позиции, лишь бы не дать ему окончательно и бесповоротно замереть в выбранном месте. Лет десять тому назад я присутствовал на корриде, где шесть быков все до единого занимали прочнейшие кверенсии, отказывались их покидать и в них же умирали. Дело было в Памплоне, а быки были миурскими. Здоровенные, чалой масти, с высоким длинным крупом, широченной грудью, мощнейшей шеей и потрясающими рогами. В жизни не видал таких красавцев — и вот представьте: каждый из них уходил в оборону, едва оказывался на арене. Да и трусами их не назовешь, потому что защищали они спои жизни всерьез, отчаянно, мудро и свирепо. Коррида продлилась до темноты, а за все время ни единого изящного или артистичного момента; весь бой можно свести к фразе, дескать, как-то под вечер быки отбивались от человека, а тот с громадным риском и трудностями все порывался их убить. Зрелищности здесь было столько же, сколько в битве при Пашендейле, уж извините за такое сравнение: коммерческий спектакль и война. Там и был со знакомыми, кто пришел на бой быков впервые, кому я уши прожужжал, до чего коррида-де великолепна, какое это удивительное искусство, насколько в ней… В общем, понятно. Соловьем заливался, разгорячив собственное красноречие двумя-тремя стопками абсента в кафе «Куц», так что на бой мои приятели отправились с большим интересом. Когда все закончилось, никто из них не перекинулся со мной и словечком, причем двоим сделалось дурно; мало того, среди этих двоих была персона, на которую я рассчитывал произвести особо благоприятное впечатление. Сам я от этого боя получил немалое удовольствие, так как выяснил кое-что новое о психике нетрусливого быка, который, как выяснилось, временами отказывается атаковать; за один тот вечер я узнал об этом больше, чем за целый сезон, но хотелось бы надеяться, что на следующем представлении в таком роде я окажусь все-таки один. А еще я надеюсь, что не буду ни поклонником, ни тем более приятелем участвующих в нем тореро.
Вообще говоря, есть три основных способа покалечить быка и лишить его сил: загонять плащом, обескровить повреждением кровеносных сосудов или же всадить пику слишком далеко от загривка, чтобы она повредила хребет, или сделать это не по центру, чтобы наконечник угодил в лопатку. Эти приемы выполняются подчиненными матадора на том быке, которого он боится. Например, из-за его громадного размера, прыти или могучести, так что под влиянием страха матадор может приказать своим пеонам, то бишь пикадорам и бандерильеро, «сломать» быка. Впрочем, зачастую такой приказ излишен, и пикадоры по собственному почину всей сворой берутся ломать быка, если только матадор не решит, что с быком он вполне может справиться и тот ему нужен в целости и сохранности, чтобы показать всю гениальность мастерства к вящей личной славе, и тогда он кричит своим людям: «Эй! вы там, поаккуратней! Не вздумайте мне его испортить!» С другой стороны, пикадоры и бандерильеро еще до боя могут отчетливо понять, что должны всеми силами поломать быка и что на запреты матадора не стоит обращать внимания: все эти окрики, обычно сопровождаемые забористыми проклятиями, лишь для видимости, игра на публику.
Однако кроме преднамеренных увечий, наносимых быку физически, вследствие чего он теряет свои качества для зрелищного боя и передается в руки матадора как можно более замученным и близким к гибели, неизмеримый вред может быть нанесен животному психически по вине небрежных бандерильеро. Главное, что от них требуется — это как можно быстрее вонзить бандерильи, потому что любые неудачные попытки, которые в восьмидесяти случаях из ста объясняются трусостью, делают быка более нервным и менее предсказуемым, нарушают ритм боя и, давая животному шанс поохотиться на пешего человека, уничтожают тщательно пестуемое преимущество, а именно отсутствие опыта таких схваток.
Как правило, бандерильеро-бракоделу от сорока до пятидесяти лет. В квадрильи он занимает положение наиболее доверенного лица матадора. Этого он достиг благодаря знаниям, а также своей честности, ну и приобретенной с годами мудрости. Он выступает представителем матадора при сортировке быков, составлении лотов и является его надежным советником по всем техническим вопросам. Но как раз потому, что ему за сорок, ноги уже слабоваты; они вряд ли помогут, если бык решит за ним погоняться; и вот, когда наступает пора всаживать бандерильи в трудного быка, ветеран становится ну до того осмотрительным, что тут невозможно провести границу с трусостью. Неуклюжестью с бандерильями он разрушает весь тот эффект, которого сам же добился утонченной и мастерской работой с плащом; коррида сильно выиграла бы, если бы этим седовласым, по-отечески мудрым, но хромоногим ветеранам запретили браться за бандерильи, а оставляли бы в квадрильях лишь за их ловкость с плащом и багаж накопленных знаний.
Из всех терсьо именно вонзание бандерилий требует от человека наибольших физических усилий. Одну-две пары может воткнуть даже тот тореро, кто не способен пробежать арену от стенки до стенки: ему всего-то надо, чтобы кто-то другой подготовил быка и вывел его в нужную точку. А вот вонзать их безошибочно и по всем правилам раз за разом, идя на быка, самостоятельно его обрабатывая, — это требует быстрых ног и отличной физической формы. С другой стороны, речь может идти о матадоре, и тут бандерильи, вообще говоря, дело не первой важности; главное, надлежащим образом обработать быка плащом и мулетой, затем сравнительно грамотно убить, что доступно даже с искалеченными ногами, да и сам он при этом может находиться на последней стадии туберкулеза. Матадору вообще не следует бегать кроме как при работе с бандерильями, он должен организовать бой так, чтобы бык чуть ли не сам в себя втыкал шпагу. Когда Эль Галло уже перевалил за сорок, на вопрос о физических упражнениях он ответил, что курит кубинские сигары.
«Hombre,[17] ну зачем мне физкультура? Зачем мне сила? Бык упражняется за нас обоих, вся сила у него! Мне-то уже, сорок, а быкам всегда по четыре с половиной или пять».
Он был великим тореро и первым, кто открыто признался в собственном страхе. До него это считалось верхом позора, но когда Эль Галло боялся, он отшвыривал мулету со шпагой и рыбкой нырял через барреру. Матадорам возбраняется бегать, а Эль Галло бегал, если вдруг замечал, что бык нацелил на него особенно хитрый, всепонимающий взгляд. Именно он стал изобретателем приема «подмигивающий-бык-остается-жить», а однажды, угодив в каталажку, заявил, что так оно даже лучше — дескать, можно пересидеть черную полосу; и вообще, «у всех нас, артистов, есть неудачные дни, но меня простят при первой же удаче».
Он столько раз официально покидал профессию, что по числу прощальных выступлений уступает разве что Патти, и сейчас, когда ему под пятьдесят, Эль Галло до сих пор прощается с публикой. Первый раз он это сделал в Севилье. Очень расчувствовался, и когда пришло время назвать имя человека, которому он посвятит последнего быка в своей жизни, он решил, что им будет его старинный приятель сеньор Фулано. Эль Галло снял шляпу и, сверкая смуглой лысиной, сказал: «Тебе, Фулано, другу детства и заступнику на ранних этапах моей карьеры, принцу среди всех афисьонадо, посвящаю сего быка, последнего в моей матадорской жизни». Не успел он договорить, как увидел физиономию еще одного старинного знакомого, на сей раз композитора, и, пройдя вдоль барреры, остановился напротив, вскинул лицо и с увлажненными очами промолвил: «Тебе, о чудесный друг, чье искусство сияет славой в небесах испанской музыки, посвящаю сего быка, которого убью последним в моей торерской жизни». И тут, разворачиваясь, он заметил, что чуть поодаль сидит папаша Альгабеньо, один из величайших истребителей быков, когда-либо рождавшихся в Андалусии. Эль Галло еще немножко прошелся вдоль барреры и сказал: «Тебе, старый товарищ, кто всегда следовал сердцем за собственной шпагой, тебе, лучшему из лучших, посвящаю сего быка, последнего в моей жизни, и да будет моя работа достойна твоего внимания!» С этими словами он величественной походкой направился к быку, который все это время стоял как вкопанный и не сводил с него глаз. Внимательно приглядевшись, Эль Галло вдруг повернулся к брату Хоселито и заявил: «Хосе, убей его. За меня. А то взгляд у него уж больно нехороший».
Так что «последнего быка в жизни» на первом по счету и величайшем прощальном выступлении Эль Галло прикончил его же брат Хоселито.
Последний раз я его видел в Валенсии, после чего Эль Галло оставил Испанию ради Южной Америки. В возрасте сорока трех лет в нем было больше изящества и обаяния, чем в любом ином тореро, даже из молодых. Внешность у него не была фотогеничной, на снимках он никогда не смотрелся красавцем. Изящество Эль Галло ничего общего не имело с юношеской гибкостью; это было нечто куда более живучее, и, наблюдая за его работой с серым великаном от Конча-и-Сьерры, с которым он разыгрывал пьесу, как на пианино, становилось ясно: если удастся попасть на корриду, где бык убьет Эль Галло, на все прочие бои ходить уже не стоит. Хоселито пришлось собственной смертью доказать, что на арене никто не заговорен от гибели, к тому же он успел растолстеть. Если Бельмонте ждет смерть в бою, так это оттого, что он занят в трагедии, а потому винить может лишь самого себя. Все новильеро, погибшие на твоих глазах, — жертвы экономики, а твои лучшие друзья в этой профессии мрут от профзаболеваний, которые вполне понятны и логичны, но вот гибель Рафаэля «Эль Галло» уже нельзя будет выдать за насмешку судьбы или даже трагедию, потому что здесь нет величия; Эль Галло слишком бы испугался этого; он никогда не признавал идею смерти, даже не ходил прощаться с Хоселито в ту часовню, где было выставлено его тело; гибель Эль Галло просто стала бы образчиком плохого вкуса, доказывая, что коррида не достойна существовать — причем не с моральной, а с эстетической точки зрения. С корридой он сделал то же самое, что и с каждым из нас, его поклонников; пожалуй, в чем-то даже испортил, хотя и не в такой степени, как Гверрита. Он, вне всякого сомнения, дедушка современной школы, в то время как Бельмонте — ее отец. В отличие от Каганчо, Эль Галло не лишен чести, ему лишь не хватает смелости, к тому же он чересчур простоват; но ведь каким великим тореро он был, какой твердостью обладал! Даже паникующий Эль Галло стоял к быку ближе, чем большинство прочих тореро, демонстрирующих свое трагическое господство над животным, а изящество и филигранность его работы столь же изысканны, что и удивительные коллажи из птичьих перьев доиспанской эпохи, вывезенные из Мексики и ныне хранящиеся в Эскориале. Представляете, какой это грех: повыдирать перья из ястребиной шеи и не суметь вставить их обратно? Вот таким же грехом стало бы убийство Эль Галло.