Плохая игра с копьем та, где жало промахивается мимо моррильо, где возникает крупная рана или где пикадор позволяет быку добраться до лошади, а уж когда рог угодит в скакуна, наездник начинает проворачивать древко, делая вид, что он спасает свою лошадь, хотя на деле лишь вредит быку бессмысленно и беспричинно.
Используй пикадор личную лошадь, да получай он хорошую зарплату, всеми силами оберегал бы своего коня, и вот тогда пикадорский терсьо стал бы одним из самых зрелищных действий. Что до меня, то если надо, чтобы погибали лошади, пусть это будут клячи. С учетом того, как работают нынешние пикадоры, какой-нибудь одер с разношенными копытами размером с тарелку будет куда выгоднее смотреться на арене, чем чистокровный скакун в отличной физической форме. Лошадь в корриде должна быть либо дряхлой, либо изнуренной. Перемещаясь верхом от арены до гостиницы, пикадор не только обеспечивает себя транспортом, но и утомляет своего коня. В провинциях этим занимаются служители, с утра катаясь в седле. Роль лошади свелась к тому, чтобы дать быку дополнительную мишень для атаки, то есть служить цели утомления шейных мышц, а еще чтобы поддерживать человека, который во время атаки специально вонзает пику для еще большего утомления тех же мышц. Его задача — изнурить быка, а не ослабить ранами. Раны от укола лишь побочный эффект.
С учетом сказанного лучше всего выпускать на арену лошадей, которые уже мало на что годятся, но покамест в состоянии стоять на ногах и слушаться седока. Мне доводилось видеть — и не только в корриде, — как погибают чистокровки в расцвете сил; это всегда горько и больно наблюдать. Коррида означает для коня смерть, так что чем он хуже, тем лучше.
Я уже говорил, что если б пикадоры работали на личных лошадях, все зрелище от этого только бы выиграло. Но я скорее соглашусь увидеть преднамеренное убийство дюжины старых кляч, нежели случайную смерть одного единственного благородного скакуна.
Что-что? Куда девалась Пожилая дама, спрашиваете вы? Так ее больше нет. Мы вышвырнули ее из нашей книжки. Давно пора? Гм. Может, вы и правы. А как вам лошади, кстати? Людям, знаете ли, нравится эта тема, когда заходит речь о бое быков. Что, уже достаточно? Ах, более чем… Вот так сплошь и рядом. Все бы хорошо, да только, мол, лошадки страдают… А не поднять ли нам планку? Как насчет более высоких материй?
Мистер Олдос Хаксли свой очерк «Иль в мерзких низколобых обезьян» начинает так: «В[21] мистер X. отважился разок упомянуть одного из Старых Мастеров. Там есть фраза, восхитительно экспрессивная,[22] единственная, одинокая фраза про «массу дырок от гвоздей» у мантеньевских Христов; после чего автор, ужаснувшись собственному нахальству, стыдливо перескакивает (как это могла бы сделать миссис Гаскелл, если б ее обманом склонили упомянуть унитаз) вновь на тему Низменных Вещей».
«Было время, и не так давно, когда дураки и невежды домогались, чтобы их считали за умных и культурных. С тех пор общественные порывы сменили свой курс. Сейчас не такая уж редкость встретить умных и культурных людей, всеми силами выдающих себя за глупцов и утаивающих тот факт, что их чему-то обучали…» — и так далее и тому подобное в столь характерной для мистера Хаксли высоколобой манере, а уж высоколоба она хоть куда.
Что с того, говорите вы? Ладно, ладно, здесь мистер Хаксли заработал очко. Что я на это скажу? Отвечу прямо. Прочитав сей пассаж в книжке мистера Хаксли, я раздобыл томик, на который он ссылается, пролистал его и не нашел упомянутой им цитаты. Может, она там и есть, да только у меня нет ни терпения, ни желания се разыскивать, коль скоро книжка закончена и на этом точка. А ведь звучит как одна из тех вещей, которую хочется вымарать из рукописи. Я считаю, это скорее вопрос имитации или сознательного утаивания любых проявлений собственной культуры. Когда автор пишет роман, он должен создавать живых людей; людей, а не персонажи. Персонаж — это карикатура. Пусть в книге нет великих персонажей, но если автор способен сделать людей живыми, не исключено, что его произведение останется в истории цельным, как объективная данность, как роман. Если люди, которых создает писатель, разговаривают про старых мастеров, про музыку, про современную живопись, про беллетристику или про науку, то в его романе они и должны это обсуждать. Если же они не говорят на эти темы, а писатель их к этому принуждает, значит, он врет, и если он разглагольствует, лишь бы показать собственную эрудицию, то он просто рисуется. Не важно, до чего удачно выходит фраза или сравнительный оборот: если он сует их в место, где в них нет абсолютной необходимости, он портит собственную работу во имя эгоизма. Проза — это архитектура, а не устройство декоративных интерьеров, и эпоха барокко позади. Когда автор вкладывает собственные интеллектуальные сентенции (продающиеся задешево под видом эссе) в уста искусственно составленных персонажей (которые приносят больше доходу, будучи выпущенными как роман), тут, возможно, неплохой экономический расчет, однако не это делает литературу. Люди, а не мастерски составленные персонажи, должны проецироваться в роман из накопленного автором опыта, из его знаний, из его головы, сердца и всего того, что в нем есть. Если повезет и если ему достанет серьезности, если он сумеет вышелушить их из себя в цельном виде, у них будет несколько измерений, и тогда они продержатся долго. Хорошему писателю, по идее, надо знать все досконально. Естественно, такого не бывает. Достаточно великий писатель, если смотреть со стороны, чуть ли не рождается с нужным знанием. В действительности это не так; все, чем он обладает от рождения — это способность учиться быстрее других, причем без сознательных на то усилий, да плюс еще умение принимать или браковать то, что уже выдается за знание. На свете есть вещи, которые нельзя понять быстро, и за эту науку приходится сполна расплачиваться временем — то есть единственным, чем мы владеем. Речь идет о самых незамысловатых вещах, и поскольку на их постижение уходит вся человеческая жизнь, все те крупицы нового, что каждый находит в жизни, стоят очень дорого, но это единственное наследие, которое он после себя оставит. Всякий по-настоящему написанный роман вносит свой вклад в совокупное знание, которым уже может пользоваться следующий писатель, но тот всегда должен уплатить известный процент из копилки личного опыта, чтобы суметь понять и усвоить то, что ему доступно по праву рождения, и с чего он, в свою очередь, начнет отсчет собственного пути. Если писатель-прозаик достаточно знает тему, о которой пишет, он может опустить знакомые ему вещи, и у читателя — если, конечно, автор излагает по-настоящему — возникнет столь же сильное чувство об этих вещах, как если бы они были высказаны писателем в явном виде. Величавость движения айсберга оттого и возникает, что он выступает над водой лишь на одну восьмую. Писатель, опускающий что-то от незнания, всего-то создает дырки в своей писанине. Автор, который из кожи вон лезет, лишь бы народ увидел, что он где-то учился, воспитывался, набирался обходительности, ни в грош не ставит серьезность литературного труда; это не писатель, а попугай Попка. И еще на заметку: не надо пугать серьезного писателя с патетическим. Серьезный писатель может быть ястребом, грифом или даже дятлом, а вот патетический был, есть и будет лупоглазым филином.
Глава семнадцатая
Для зрителя-новичка нет более увлекательного зрелища во всей этой фиесте, чем работа с бандерильями. Глаз человека, не знакомого с корридой, не может ухватить тонкости работы с плащом; далее, нападение быка на лошадь сопровождается шоком, и, какой бы ни была реакция зрителя, его взгляд наверняка окажется прикован к лошади, тем самым упуская массу интересного в действиях матадора. Работа с мулетой малопонятна; зритель не знает, какие пассы сложны для выполнения, а какие нет; ему все в диковинку; глаза не приучены отличать одно движение от другого. Он воспринимает мулету просто как нечто живописное, а убийство может произойти настолько внезапно, что без специальной подготовки и навыков у зрителя не получится выделить отдельные фигуры и понять, что же в действительности творится. К тому же убийство частенько выполняется до того коряво и равнодушно, а матадор настолько принижает его важность, что зрителю невдомек, какие богатые эмоции и впечатления дает бой, где заклание быка происходит на должном уровне. А вот за бандерильями ему следить легко, он все видит ясно, в подробностях, и, если приемы выполняются грамотно, он практически всегда получает удовольствие.
В терсьо с бандерильями он видит, что появляется тореро, который несет две тонкие палки с зазубренными наконечниками; впервые на его глазах к быку приближается человек без какой-либо тряпки в руках. Этот человек вызывает на себя внимание быка (я здесь описываю самый простой метод втыкания бандерилий), бежит навстречу его атаки, они сходятся, и когда бык опускает голову, чтобы впиться в тореро рогом, тот с высоко вскинутыми руками замирает на месте — пятки вместе, мыски врозь, — и одним махом вонзает свои дротики в подставленную бычью шею.
Ну вот, примерно столько ухватывает глаз типичного зрителя.
«Что ж бык его никак не подденет?..» — ворчит кто-то, впервые заявившись на корриду, а то и успев повидать несколько боев. А ответ такой: бык не умеет разворачиваться с радиусом менее длины собственного корпуса. И вот почему, стоит только рогу пролететь мимо человека, как тот, считай, уже в безопасности. Например, тореро может сблизиться с быком под углом к направлению его атаки с таким расчетом, чтобы в момент предельного сближения поставить ноги вместе, а коли голова-быка уже наклонена, человек лишь проворачивается на месте, вонзая бандерильи в шею, едва лишь рог проскочит мимо. Этот прием именуется подэр-а-подэр, то есть, если угодно, «сила на силу». Или тореро может начать из такой позиции, что, описав четверть дуги окружности, выйдет на точку пересечения с линией атаки быка (аль квартео, самый распространенный прием); или — вершина стиля! — он может просто замереть, поджидая атаку, а как только бык сблизится и вот-вот наклонит голову, чтобы хорошенько боднуть, тореро оторвет правую ступню от песка, качнется влево, бык свернет туда же, следуя за телом-приманкой, а тореро возьми да откачнись обратно; он возвращает правую ступню на прежнее место — и вонзает оба дротика. Это называется «воткнуть аль камбио». Понятное дело, такой прием можно выполнять как влево, так и вправо. В моем описании бык шел влево.