Мужество Луиса Фрега — никаким искусством, если не считать шпаги, он не обладает — производит наиболее странное впечатление. Оно неуничтожимо, словно океан, но в нем нет соли, если только он не подсолит его собственной кровью, а человечья кровь сладка и тошнотворна на вкус, несмотря на свою солоноватую природу. Если бы Луис Фрег умер в один из тех четырех раз на моей памяти, когда его объявляли мертвым, я смог бы свободнее рассказать о его характере. Он мексиканский индеец, нынче заматеревший и отяжелевший, с негромкой манерой речи, мягкими мясистыми ладонями, несколько горбоносый, косоглазый, губастый, с черной как смоль шевелюрой, единственный из матадоров, кто до сих пор носит косичку, и был произведен в полные матадоры в Мексике в 1910-м, когда еще Джеффриз сражался с быками в невадском Рино. За прошедшие двадцать один год он заработал семьдесят две серьезные раны. За всю историю никому из тореро так не доставалось от быков. Пять раз, когда смерть казалась неизбежной, над ним проводили соборование. Ноги у него из-за шрамов стали узловатыми и корявыми, будто ветви старого дуба, а грудь и живот исчирканы следами ран, которые давно бы прикончили кого-то другого. По большей части ему доставалось из-за неповоротливости и неумения управлять быками плащом и мулетой. Впрочем, он замечательный убийца; неторопливый, надежный и прямолинейный, и те несколько раз — в незначительной пропорции к числу прочих ран, — когда он попадал на рог, были обусловлены скорее нехваткой скорости при выходе из зоны досягаемости с последующим скольжением вдоль бычьего бока вслед за вонзанием шпаги, нежели с огрехами в технике. Жуткие раны, месяцы на больничных койках, поглотившие все сбережения, ничуть не сказались на его мужестве. Но оно странное, это мужество. Не цепляет. Незаразное. Ты его видишь, ценишь, уважаешь, знаешь, что этот человек отважен, но его отвага словно сироп, а не вино или вкус соли и золы у тебя во рту. Если у качеств человека есть запах, то для меня мужество пахнет дубленой кожей, мерзлой дорогой или морем, когда ветер срывает пену с гребня волны, но мужество Луиса Фрега ничем этим не пахнет. В нем читается что-то творожистое и тяжелое, поверх протягивает неприятной илистой отдушкой, так что когда он умрет, я расскажу вам о нем, и это достаточно странная история.
Последний раз, когда про него сказали «не жилец» в Барселоне, где его жутко разодрал бык, рана сочилась гноем, а сам он лежал в бреду и, как всем казалось, уже умирал, он вдруг прошептал: «Я вижу смерть. Вижу ясно. Ох, какое уродство…» Он ясно увидел смерть, но она не приблизилась. Сейчас он без гроша в кармане и дает прощальную серию выступлений. Двадцать лет кряду был посвящен смерти, а она его так и не забрала.
Таковы портреты пяти убийц. Если считать, что изучение умелых убийц позволяет сделать общий вывод, то можно сказать, что убийца-мастер нуждается в чести, мужестве, хорошей физической форме, хорошем стиле, великолепном левом запястье и огромной удаче. После чего ему понадобятся блестящие отзывы в прессе и целая куча контрактов. Точки нанесения ударов, результативность различных эстокад и способов закалывания обсуждаются в «Терминологическом словаре».
Если у народа Испании есть одна общая черта, то это гордость, а если таких черт две, то вторая называется здравым смыслом, ну а третьей будет непрактичность. Обладая честью, они не возражают против убийства; считая себя достойными сделать такой подарок. Обладая здравым смыслом, они интересуются смертью и не тратят свою жизнь, пытаясь увильнуть от размышлений о ней и надеясь, что ее вообще не существует, лишь для того, чтобы в конечном итоге столкнуться с ней лоб в лоб, когда придет время умирать. Этот здравый смысл такой же жесткий и неподатливый, как равнины и высокогорья Кастилии, и чем дальше от Кастилии, тем он больше теряет в твердости и сухости. В своем высшем проявлении он сочетается с полнейшей непрактичностью. На юге он живописен, вдоль побережья становится средиземноморской расхлябанностью; на севере, в Наварре и Арагоне, существует такая традиция мужественности, что это даже романтично; а вдоль атлантического побережья, как и во всех странах, граничащих с холодным морем, жизнь настолько практична, что на здравый смысл не остается времени. Для людей, живущих рыболовством в холодных водах Атлантики, смерть есть нечто, что может прийти в любой момент; что она, собственно, и делает, так что ее полагается избегать словно производственную травму; вот почему они не забивают ею свои мозги и ничуточки ею не пленяются.
Нужны две вещи, чтобы страна влюбилась в корриду. Во-первых, в ней должны разводить быков, а во-вторых, народ должен интересоваться смертью. Англичане и французы живут ради жизни. У французов существует целый культ почитания мертвых, однако важнее всего считается получать радость от повседневных материальных благ, реализуемых в форме семьи, безопасности существования, социального статуса и денег. Англичане тоже живут ради бренного мира по эту сторону гробовой доски, и смерть не входит в перечень вещей для размышлений или бесед, для сознательного поиска или риска, исключая служение отечеству, а также из спортивного или чисто меркантильного интереса. Иначе она превращается в неприятный предмет, который следует избегать, в крайнем случае допускается морализировать, но ни в коем случае изучать. Нельзя разглагольствовать на тему погибших, наставительно говорят они, и эту фразу я слышал от них очень четко и ясно. Когда англичане убивают, они делают это ради спорта, ну а французы убивают ради супового горшка. Не спорю, горшок отличный, славится на весь белый свет и всячески достоин, чтобы ради него убивали. Однако если убийство происходит не из кулинарных или спортивных интересов, англичанам и французам оно кажется жестоким. Как и все заявления общего характера, действительность не столь уж прямолинейна, как я попытался ее обрисовать, но я ведь пытаюсь изложить принцип, не затевая список из исключений.
Нынче в Испании коррида уже утрачена в Галисии и большей части Каталонии. В этих провинциях не выращивают быков. Галисия соседствует с морем, а поскольку это бедная провинция, откуда люди эмигрируют или уходят в море, смерть там не воспринимается как некая загадка, достойная размышлений, а считается скорее повседневным риском, который надо всячески избегать; тамошний народ практичен, плутоват, зачастую туп и жаден, а любимейший их досуг — это хоровое пение. Каталония находится в Испании, но ее жители не испанцы, и хотя коррида процветает в Барселоне, она стоит на фальшивом фундаменте, потому что здешний зритель ходит на бои как в цирк, то бишь поахать и поразвлечься, и он почти столь же невежествен, как публика в Ниме, Безье или Арле. Страна у каталонцев богатая, во всяком случае, значительная ее часть; они трудолюбивые фермеры, умелые предприниматели, удачливые торговцы; коммерческие избранники Испании. Чем богаче страна, тем простодушнее крестьянство, так вот у них деревенская простота сочетается с полудетским языком и высокоразвитым коммерческим сословьем. Для них, как и в Галисии, жизнь чересчур практична, чтобы в ней нашлось много места для самой несгибаемой формы здравого смысла или чувствований по поводу смерти.
В Кастилии крестьянин вовсе не такой бесхитростный плутишка, как каталонец или галисиец. Он живет в жестком климате, но его страна очень крепка и здорова; у него есть — или были — еда, вино, жена и дети, вот только удобств нет, почти полностью отсутствует капитал, к тому же эти вещи не являются самоцелью; они лишь часть жизни, а жизнь — это то, что предшествует смерти. Кое-кто с английской кровью в жилах написал: «Жизнь реальна; жизнь есть подвиг, и могила ей не цель».[32] Ну и в каком месте они его закопали? Что сталось с реальностью и подвигом? У народа Кастилии отличный здравый смысл. Они не способны родить поэта, пишущего подобные строчки. Им известно, что смерть — неизбежная реальность, единственная вещь, в которой может быть уверен кто угодно; единственная надежная опора; что она превосходит любые современные удобства и что когда есть смерть, ни к чему устраивать ванные комнаты с горячей водой в каждом американском доме или, если на то пошло, обзаводиться радиоприемниками. Кастильцы много думают о смерти, и если у них есть религия, то во всяком случае та, где жизнь намного короче смерти. Обладая таким чувством, они питают сознательный, здравый интерес к смерти и когда понимают, что можно увидеть, как ее причиняют, избегают, принимают или отказывают в ней где-то под вечер за номинальную стоимость входного билета, они выкладывают свои денежки и отправляются на арену, продолжая туда ходить даже тогда, когда по ряду причин — которые я попытался изложить в этой книге — чаще всего переживают разочарование в артистизме и подвергаются эмоциональному грабежу.
Большинство великих матадоров родом из Андалусии, где выращивают лучших быков и где благодаря мягкому климату и мавританской крови люди обладают врожденным изяществом и склонностью к праздности, которая чужда Кастилии, хотя там тоже есть примесь мавританской крови в жилах тех, кто выдавил арабов и занял эту приятную страну. Среди по-настоящему великих тореро есть Каэтано Санс и Фраскуэло, которые оба из-под Мадрида (хотя Фраскуэло родился на юге), а также Висенте Пастор из плеяды менее великих, и Марсиаль Лаланда, лучший из нынешних тореро. Из-за всяческих проблем, вызванных Аграрной реформой, в Андалусии постоянно падает число боев, и здесь все меньше и меньше появляется первоклассных матадоров. В 1931-м только трое из первой десятки происходили из Андалусии, а именно, Каганчо и оба Бьенвениды, причем хотя Маноло Бьенвенида и является андалусийцем по крови, он родился и вырос в Южной Америке, в то время как его брат, пусть и родившийся в Испании, тоже воспитывался за рубежом. Чиквело и Ниньо де ла Пальма, представляющие Севилью и Ронду, уже сошли со сцены, ну а севильец Хитанильо де Триана погиб.
Марсиаль Лаланда из-под Мадрида, так же как и Антонио Маркес, который вновь собирается выходить на бои, и Доминго Ортега. Вильялта из Сарагосы, а Баррера в компании с Маноло Мартинесом и Энрике Торресом из Валенсии. Феликс Родригес родился в Сантандере и вырос в Валенсии, а Армильита Чико, Солорсано и Эриберто Гарсия мексиканцы. Почти все ведущие молодые новильеро происходят из Мадрида или его окрестностей, с севера или из Валенсии. После гибели Хоселито и Маэры и окончательного ухода Бельмонте засилью андалусийцев в современной корриде пришел конец. Сейчас центром боя быков в Испании, как с точки зрения подготовки новой смены, так и средоточия величайшего интереса к собственно корриде, является Мадрид с его пригородами. Затем идет Валенсия. Самый универсальный и мастерский тореро в сегодняшней корриде — это, безусловно, Марсиаль Лаланда, а наиболее совершенных молодых тореро с точки зрения доблести и техники поставляет Мексика. Бой быков, без сомнения, сдает позиции в Севилье, которая некогда, в компании с Кордовой, была центром корриды, уступив пальму первенства Мадриду, где в 1931-м, в эпоху финансового кризиса, во время серьезнейших политических неурядиц всю весну напролет и в начале лета арена заполнялась до отказа дважды, а то и трижды в неделю, хотя программа была вполне себе заурядная.