– Принимаем Смерть на ставку младшей медсестры…
– Младшей, но любимой, – вспомнил Макс Гюльчатай из «Белого солнца пустыни».
– Смерть на утренней линейке доказывает, что вот этого пациента Потапченко она должна забрать себе. Мы возражаем, убеждаем, наконец, Макс властью заведующего запрещает ей забирать Потапченко. Смерть ворчит, но слушается. Потапченко выписывается здоровым. Счастливый конец.
– Потом Она просит, чтобы ей тоже дежурства ставили, – продолжил эпопею Павел Борисович. – А то все дежурят, а Она нет. Мы не разрешаем – Она на дежурстве развернется и устроит Мамаево побоище.
– Потом мы все идем на общую линейку, – подхватил Макс. – Там начмед оглашает неприятный факт: покойный пациент Н. с того света написал жалобу на наш Онкоцентр самому президенту. Жалуется, что он, Н., неправильно помер. И Смерть, работающая в нейрохирургическом отделении, действует непрофессионально. Президент читает эту жалобу на Смерть, пересылает нашему главврачу, тот – начмеду, начмед – мне. Я влепляю Смерти выговор за несанкционированное консилиумом взятие пациента на тот свет. «Да это когда было! – оправдывается Смерть. – Три месяца назад! Я тогда еще у вас не работала!»
– Нет-нет, лучше по-другому! – веселится Мигель (по-настоящему Михаил, а Мигель – из-за испанского экстерьера), самый молодой хирург отделения. – Сказать Ей: мы тебя как порядочную приняли на работу в клинику. В клинику! Значит, ты теперь клиническая смерть! И не выпендривайся. А уж клиническую смерть наши реаниматологи за нефиг делать победят.
Кирилл одобрительно хмыкнул, Макс нахмурился:
– Кстати, о реанимации. Вы меня с вашей Смертью совсем с толку сбили. Варвара, тебе надо сходить в реанимацию посмотреть Федорова. Парни сомневаются, но, похоже, там смерть мозга. Ты с кем сегодня в операционную?
– С Алексеем Олеговичем вторым туром на интрамедулляр. Кирилл без меня Нику доделает, он верх отработал и уже вниз ушел, там моей работы нет.
– Хорошо, спокойно все успеешь.
– Тогда я пошла, вы на линейке без меня обойдетесь.
– Дмитрий Иванович, вы пока можете сходить и посмотреть обследование при предполагаемой смерти мозга, – предложил Макс.
– И заодно покатать тяжелую тележку, – обрадовалась Варвара. – Ребенок, ты будешь везти аппарат, а я – идти рядом, как королева. Покойный московский профессор Зенков, ас электроэнцефалографии, знаешь, как меня называл? Электрографиня! А графини телеги не катают, они же не кобылы. Или нет – я покачу легкий допплер, а ты – тяжелый энцефалограф, все равно энцефалограмму делать придется, так чтоб два раза не бегать. Мне еще потом ЭЭГ пациентам из радиологии снимать. Да, чуть не забыла. Макс, меня завтра в зоопарк вызвали, интраоперационный мониторинг бенгальскому тигру делать. Можно я уйду?
«Это какой-то розыгрыш, – подумал Митя. – Не буду проситься с ней в зоопарк, а то все подумают, что я поверил, и будут смеяться».
– Иди, – вздохнул заведующий. – У тебя операции завтра нет, иди поразвлекайся с тигром.
– Какое развлечение, они предыдущего чуть не потеряли на операции, заглубили наркоз, – возразила Варвара. – Они же тигров не интубируют на небольшие операции. Оперируют на свободном дыхании. Ну он и перестал дышать. Еле спасли. Все, я пошла в реанимацию.
Варвара и Митя спустились на второй этаж, где было Варварино царство – кабинет нейрофизиологических исследований. Варвара приготовила оба аппарата.
– Вот этот бери и пошли, – скомандовала она. – В РАО, то бишь реанимационно-анестезиологическое отделение, делать допплер, то бишь ультразвуковое исследование сосудов мозга, пациенту Федорову. Он вчера уже был плох. Большая очень опухоль, субтотальное удаление, и все пошло через пень-колоду – кровоизлияние, ангиоспазм, давление роняет, опухоль растет даже после операции… все равно парни из РАО его тянут, накачивают вазопрессорами и лечат по полной – а вдруг?
– А разве бывает «вдруг»? – печально спросил Митя.
– Бывает, – кивнула Варвара, выкатывая из кабинета энцефалограф. – Вот здесь бери и кати осторожно одной рукой, а второй поддерживай этот блок, чтобы не свалился. Тележка не рассчитана на энцефалограф, купили что подешевле. Аппарат-то отличный, а тележка хлипкая. Вези, а я допплер повезу. Правь к грузовым лифтам. Так вот, о том, бывает ли «вдруг». В позапрошлом году лежал Наумов с кровоизлиянием, восемнадцать лет мальчику. Ни дышать, ни глотать, ни соображать. Тоже думали – все. А у меня на энцефалограмме альфа-ритм прописывался, мозг реагировал на свет и звук, и я каждый день матери говорила – нет, он может выздороветь. Вон приходил недавно показаться – кудрявый красавец, в институте восстановился после академки. Или был такой Разговоров – 85 суток в реанимации, потом 20 суток в палате интенсивной терапии. Макс говорит, что через полгода он придет к нам на консультацию своими ногами, а рассудок уже и сейчас ясный. Это к вопросу «спасать или не спасать» – спасать. Иногда не срабатывает: спасти спасут, человек дышит, ест, спит… но кора мозга пострадала, и это уже не человек. Вегетативное состояние называется – в переводе «овощное» состояние. Тут я тоже пригождаюсь: делаю пробу с реланиумом, она показывает, есть ли вероятность перехода на малое сознание. Знаешь как? Пишется энцефалограмма, потом вводится реланиум, и ждем две, три, пять минут. Если на энцефалограмме увеличивается бета-ритм, то есть высокая вероятность перехода на малое сознание. Эх, малое – оно малое и есть: узнавать маму, говорить несколько слов, радоваться, когда вкусно, и огорчаться, когда описался… Эту пробу в Питере придумали, в институте Поленова. Да где этот лифт, он приедет или нет в конце концов?
– А бета-ритм – это что? – спросил Митя.
– Это вы в институте проходили, но все забывают. Энцефалограмма – запись биоэлектрической активности мозга. У человека на энцефалограмме несколько видов ритмов. Альфа-ритм 8–12 в секунду, затылочный, пишется при закрытых глазах – нормальный ритм расслабленного бодрствования. Бета-ритм – 13 в секунду и выше – тоже нормальный ритм в лобных областях, только его не должно быть слишком много. Тета-волны 4–7 в секунду – у здорового бодрого взрослого не очень нормально, разве что при переутомлении, а у маленьких детей нормально. Дельта-волны 0,5–3 в секунду, совсем патология. Исключение – дремота, сон, там всякие ритмы в зависимости от фазы сна. И наркоз. Это целую лекцию читать нужно, там много нюансов, когда какие ритмы у человека. Вот у сегодняшнего Федорова, если повезет, мы увидим дельта-волны, он в глубокой коме.
– А если не повезет?
– Тогда будут прямые линии, если смерть мозга. Ага, лифт все-таки приехал. Пятый этаж, пожалуйста. Теперь главное – чтобы не застрял. Лифты старые. Вот на той неделе одного пациента успели отвезти в операционную, а второго не успели – лифты встали. Пришлось ждать, пока починят.
– Тьфу, тьфу, еще сглазите, – сплюнул лифтер. – Нельзя такие слова при моем лифте говорить. Он пожилой, мнительный, потеряет уверенность в себе и застрянет.
– Приехали. Осторожно выруливай, Митя, не врежься в косяк. Я регулярно врезаюсь. Вон уже выбоина от моего аппарата. Ну вот мы и в реанимации. Здравствуйте, Иван Сергеевич, сейчас мы ваши сосуды посмотрим… Вот сейчас подключим аппарат и поглядим, что там нашим мальчикам у вас не нравится…
– Он же в коме, – удивился Митя. – Он вас не слышит.
– Я всегда с пациентами в РАО разговариваю, – сказала Варвара, с усилием втыкая вилку в тугую розетку. – Сестры сперва удивлялись, деликатно поправляли: «Варвара Вадимовна, он же в коме, он вас не понимает». Теперь привыкли. Ну, во-первых, мне так легче работать: не бревну бесчувственному исследование делаю, а живому человеку, который просто «глазки закрыл» и разговаривать со мной не хочет, не нравлюсь я ему. А во-вторых… кто их знает, коматозных, что у них там в мозгах происходит. Мне один пациент говорил уже перед выпиской:
– А я вас помню, вы ко мне в реанимацию приходили, что-то непонятное делали и ласково так приговаривали.
Я говорю:
– Так вы же без сознания лежали!
– Ну и что, а я все равно помню.
Вот тебе и кома. Сейчас, Иван Сергеич, сейчас, что же я ничего найти-то не могу через височное окно. Височное окно – это место вот тут, на виске, косточки тонкие и в этом месте ультразвук хорошо проходит. А у него ничегошеньки не видно… Ага, давление низкое. При низком артериальном давлении плохо видно. Тогда через орбитальное окно посмотрю – сквозь глазное яблоко иногда лучше показывает. У моей питерской знакомой, врача-эпилептолога, муж пролежал в коме около полугода – осколочное ранение головы, Чечня, он военный врач. А когда в себя пришел, перестал общаться со своей матерью. Потому что мать (тоже врач) на третьем месяце болезни начала говорить жене: «Хватит его мучить, Ирина, давай откажемся, он уже не человек, кора погибла». А жена не согласилась – какой будет, такой будет. А он все слышал и понимал, оказывается, только не мог ни сказать, ни пошевелиться. Вышел из комы, еще полгода не говорил – моторная афазия называется. А письменная речь не пострадала, так он чтобы не быть семье в тягость, переводами подрабатывал, он английский и французский хорошо знает. Теперь речь восстановилась, он снова врачом работает. Мать так и не простил, а жену обожает. История как из сериала – но это правда. Ага, поймала сигнал от внутренней сонной артерии, параселлярный сегмент. Эх… ну я так и знала… теперь поищем все-таки среднюю мозговую через височное окно. Ну да, конечно. Нет, с Федоровым я разговаривать больше не буду.
На экране монитора рисовались отдельные «треугольнички» вверх и вниз, вверх и вниз… в систолу аппарат искусственного кровообращения двигает кровь туда, в диастолу – обратно, в систолу – туда, в диастолу – обратно. Реверберирующий кровоток, признак несостоятельного кровотока в мозге, признак смерти мозга. То есть клетки тела еще живы, потому что аппарат гонит по сосудам кровь и поставляет кислород в легкие. А мозг умер. Совсем.