— Пожалст, — улыбка не сходила с лица кассира, демонстрирующего чёрный провал на месте передних зубов.
— Благодарю, — пробурчал Кунцевич. — Теперь в буфет.
«А куда ж остаётся?» — даже не прозвучало, но легко угадывалось во взгляде Мечислава Николаевича.
До отхода поезда оставалось достаточно времени, чтобы то ли позавтракать, то ли пообедать.
5
— Я могу ошибаться, Владимир Гаврилович, — Власкову хотелось действовать, куда-то бежать, что-то делать, но задания начальника были исчерпаны, и оставалась обычная неудовлетворённость выполненным делом, — но мне кажется, стоит поближе присмотреться к Варламееву.
— Что побудило вас к такому мнению? — насторожился Филиппов. Он поддерживал инициативных сотрудников, но иной раз хотелось и бить их по рукам. Хотя в данном случае он скорее поддержал бы Николая Семёновича. Скажите на милость, промелькнуло в голове, как же так случилось, чтобы у такого господина, как Власов, оказались только два приятеля: один — ровесник, а второй — если и не годящийся в сыновья, то близко к этому.
— В последнем разговоре он вначале сказал, что не знает ничего про завещание, но тут же мне поведал о нотариусе, который это самое завещание скрепил своей подписью.
— Хорошо, Николай Семёнович. Кунцевич должен был заняться проверкой того, где в день преступления находился Александр Андреевич, если не ошибаюсь? — Владимир Гаврилович лукавил — память никогда его не подводила, напротив, он запоминал множество сведений, в том числе ненужных.
— Именно так.
— Вот и возьмите эту миссию на себя.
6
Удивительно, однако на такой маленькой станции располагался буфет. Комната с двумя высокими, до потолка окнами, неизменная стойка напротив входа и четыре стола, накрытые белоснежными скатертями. И по два стула возле каждого, словно заведение предназначалось для путешествующих пар.
Мечислав Николаевич сел за стол и покрутил головой, рассматривая станционное заведение. На стенах висели картины, изображавшие: одна — лесную чащу с вековыми соснами, а вторая — причал, с которого было видно то ли озеро, то ли море и розовеющее солнце на горизонте. Не совсем понятно, встаёт оно или же, напротив, садится.
Буфетчик в белоснежной сорочке с высоким воротом подошёл не сразу, спустя несколько минут. Осмотрел чиновников для поручений, видимо, прикидывая, на каком языке обратиться к клиентам. Выбрал русский язык, который в его устах зазвучал как-то угловато, но отнюдь не смешно.
— Господа хотят попить чаю или скоротать время за рюмкой хлебного вина?
Так и сказал: «хлебного вина». Мечислав Николаевич и позабыл, что так по-старинному называют водку.
— Господа сегодня не завтракали, — Кунцевич поддержал это безликое обращение. — Хотелось бы хорошо поесть, ну, и если мои товарищи не против, выпить предложенного хлебного вина.
— У нас… — начал было буфетчик, но Кунцевич его перебил:
— Несите, что у вас есть. Кушать очень хочется.
Сыскные агенты сели за стол начальника, чувствуя себя не в своей тарелке. Хотели было заказать только чайную пару, но чиновник для поручений приказал хорошо накормить полицейских. Последние должны быть в форме — ведь неизвестно, что предстоит впереди.
Человек в белой рубашке возвёл глаза к потолку, видимо, переводил для себя сказанное одним из сидящих за столом. Но в конце концов склонил голову и, не потревожив полотенца на руке, удалился.
Вначале на столе появились рюмки и сразу же запотевший на тёплом воздухе графин.
Сидели за столом и не разговаривали — слишком много беседовали ночью за бутылкой коньяка. Но больше не затрагивали Власкова. Кунцевич не стал банально выпытывать, а Ваня не захотел ворошить прошлое. Не за воспоминаниями они приехали в такую даль. Стоило выработать некое подобие плана — ведь не стоит сразу же являться в имение лейб-гвардейского прапорщика, чтобы с порога начать задавать неудобные для последнего вопросы.
Буфетчик принёс поднос, на котором стояло несколько тарелок — с солёными огурцами, квашеной капустой, сыром. Как определил по чёрным зернышкам Кунцевич, с тмином. Прежде чем отправиться в командировку, Мечислав Николаевич изучал местную кухню. Иной раз можно было расстроить организм, как с ним случилось в Полтавской губернии, куда его послали помогать местным полицейским вести дознание по тройному убийству. На столе появился рульмайзе — хлеб из грубой ржаной муки с добавлением солода и того же тмина. Силькюкудинш — запеканка из сельди с отварным картофелем, в сковороде, отдельно кровяные колбаски. Чиновник для поручений посмотрел на полицейских, но притрагиваться к ним не стали.
Мечислав Николаевич разлил по рюмкам прозрачную жидкость, подхватил вилкой капусты.
— За удачное предприятие!
— За счастливое его завершение!
— Согласен.
Ваня после проглоченной в один глоток рюмки удивлённо посмотрел на Кунцевича. Жидкость не обожгла, а легко, словно холодная вода, скользнула в организм.
— Неплохо, — проговорил Мечислав Николаевич.
Буфетчик не терял времени и вскоре поставил перед чиновниками для поручений большие плоские тарелки, на которых лежали клопсы — бифштексы под дымящимся луковым соусом.
Два часа пролетели довольно быстро. Вроде бы просто сидели и трапезничали. Вначале утоляли голод, а потом уже просто наслаждались на удивление вкусной едой. Даже осмелели и попробовали кровяные колбаски, которые оказались вкусны и приятны на вкус. Не разочаровал Кунцевича и сваренный кофе, хотя полицейские предпочли обычный чай.
— Господа, — буфетчик наклонил голову, — прибыл ваш поезд, он отправится через сорок пять минут. — Он выговаривал слова хоть и правильно, но всё равно чувствовалось, что русский язык ему не родной.
Мечислав Николаевич и полицейские вначале удивлённо переглянулись, мысленно задаваясь одним и тем же вопросом, но потом засмеялись, одновременно угадав ответ. В маленьком городке все знают не только друг друга, но и кто из приезжих куда направляется.
— Благодарю, — сказал Кунцевич, достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и расплатился.
7
Первым делом Николай Семёнович направился по месту проживания Варламеева. Надо было уточнить, видел ли кто Александра Андреевича вечером или нет.
Дворник, татарин с острой бородкой и бегающими глазками, долго щурился, чесал поочерёдно то волосы под одноцветной тюбетейкой, то растительность на подбородке. Он чем-то напоминал Власкову Ивана Грозного, только царь представлялся чиновнику для поручений выше ростом.
— Двадцать пятого, говоришь, — татарин сжимал губы и опять повторял: — двадцать пятого, двадцать пятого… — Потом посмотрел в глаза полицейскому. — Вай, сколько времени прошло. Тут то, что вчера было, не вспомнишь, а тут двадцать пятое…
— Ты вспоминай, — поторапливал Николай Семёнович. — Не каждый же день в дом гости толпами ходят. А жильцов ты и так знаешь, когда кто возвращается и уходит.
— Так-то оно так, да не совсем. Вот давеча, — последнее слово в устах татарина прозвучало совсем уж по-крестьянски, — господа из пятой квартиры в театр ходили, а я ночью вставай, ворота открывай.
— Вот именно.
— Это ж какой день двадцать пятое было? — Дворник нахмурился и начал что-то прикидывать на пальцах.
— Четверг, — подсказал Власков.
— Ежели четверг, то господин Варламеев всегда дома бывают.
— Ты не знаешь, нет ли у Александра Андреевича сестры?
— А как же! Есть.
— Часто она бывает у господина Варламеева?
— Нет, это он каждое воскресенье её навещает.
— Ничего не путаешь?
— А чего мне путать? Сестрица евойная, дай господь ей здоровья, больна и из дому не выходит, вот Александр Андреевич, добрая душа, её и навещает по неприсутственным дням.
— Ты откуда знаешь?
— Я-то должен знать, чем жильцы заняты.
— Значит, ты должен помнить, уезжал ли куда двадцать пятого Александр Андреевич, или нет.
— Сколько времени прошло, господин хороший, разве уж всё упомнишь?
— Ты-то — и не упомнишь?
Дворник опять почесал подбородок. Долго смотрел в одну точку, насупившись и сведя брови к переносице. Потом радостно воскликнул:
— Помню я этот день, помню! К нам днём забрели два оборванца, вот мне и пришлось их метлой гнать со двора. Потому и помню. И было это, в сам-деле, двадцать пятого числа. Александр Андреевич вернулся около полуночи, как раз колокола умолкнуть успели. Расстроенный он вернулся, лица на нём не было. Словно призрака узрел. Потом, через четверть часа, а может, и позже, вышел одетый в пальто и с саквояжем в руке. Точно так и было, — добавил дворник, обрадованный тем, что вспомнил тот далёкий августовский день.
— Когда господин Варламеев первый раз воротился, было ли у него что-либо в руках? Ну, свёрток там или ещё что?
— Мил человек, трудно так вот, сходу…
— Ты вспоминай, старик, дело важное, государственное, — подбадривал дворника Власков. Хотя на лице он старался сохранять невозмутимое выражение, глаза выдавали нетерпение.
— Ты меня не торопи, господин хороший, иначе я что-нибудь напутаю.
С минуту стояли в молчании.
Николай Семёнович пристально смотрел на дворника — казалось, ещё секунда — и от этого горючего взгляда появится на фартуке не маленькая дырочка, а большая дыра и запылает, распространяясь по кругу.
— Был, — наконец произнёс старик, — он его рукой вот так к себе прижимал, — и показал, как именно прижимал. — В газету завёрнут.
— Ты и газету вспомнил?
— Ну да, газету. Если б во что другое, я, может быть, не заметил бы, а газета белая, вот она пятном на пиджаке и выделялась.
— Ты ж сказал — «пальто»? — разочарованно протянул Власков.
— Э-э-э, — дворник погрозил пальцем чиновнику для поручений, — ты меня, барин, не путай. Это господин Варламеев в пиджаке возвращался, а уходил, — с нажимом произнёс старик последнее слово, — именно в пальто.
— Назад в эту ночь он возвращался?