— На затылке, — пожал плечами Василий Иванович.
— И вас это не смутило? — заметив недоумённый взгляд пристава, Лунащук уточнил: — Удар по затылку?
— Вы полагаете… — пристав не договорил. — Нет, не может того быть. Михаила побаивались, но так чтобы жизни лишить… Нет, это чересчур. Притом в ране обнаружились частицы коры той коряги. Так что нет, Михаил Александрович, здесь вы на воду дуете.
— Хорошо, пусть так. А отец Иоанн?
— Перенервничал, вот и случился удар. Здесь тоже никакого убийства, если вы намекаете на это, не было. Доктор и вскрытие делал, и акт составил. Так что здесь нет злоумышления. Все мы, Михаил Александрович, смертны.
— Где я могу доктора найти?
— Савелий Матвеич тоже отошёл в мир иной.
— Давно?
— Года два тому.
— И отчего?
— Видите ли, Михаил Александрович, вы по службе своей в каждой смерти видите злоумышление, а это простое божье провидение. Савелию Матвеичу почти семь десятков накануне стукнуло, что вы хотите?
— Скажите, а в смерти Надежды Павловны вы ничего странного не заметили?
Пристав пожал плечами.
— Она тоже не девочкой была, на день смерти семьдесят третий год пошёл.
— А до этого она болела? — не отступался Михаил Александрович.
— Насколько знаю, ни на что не жаловалась.
5
Что в одном трактире, что в другом выяснили, что извозом промышляют многие, когда есть время: ведь нужно вначале с хозяйством своим управиться, а уж потом искать приработка. Но есть и такие, кто отлучился от земли и привык периодически уезжать то ли в столицу, то ли в крупные города. Там забот меньше, хоть и снимаешь у чужих людей угол.
В Шавлях подвизались подрабатывать у вокзала Георгий Иванов и Юргис Мандель, готовые возить людей по всему уезду, главное, чтобы в цене сошлись.
Пришлось сразу же на обывательском экипаже выехать для поисков вышеуказанных возниц. Затраченные усилия вернулись сторицей.
Георгий Иванов, двенадцати вершков росту, с густой бородой, росшей чуть ли не из-под самых глаз, вначале оробел, когда увидел, что к нему подошли два господина из полиции.
Он-то и поведал, что его подрядил на целый день господин в военной форме. Каких войск, признался, что не знает, да и не к чему. Главное, что деньги заплачены сполна. Съездили они в Жагоры, там незнакомец оставил Георгия в трактире, оплатил и выпивку, и закуску, сам же пошёл, как сказал, повидать старого друга. Вернулся ближе к вечеру. Как ни уговаривал его Иванов остаться в Жагорах на ночь, почувствовав, что господин — ходячий мешок с деньгами, последний не согласился, и пришлось возвращаться в Шавли. Там они расстались у вокзала. Вроде бы господин направился к кассам, а дальше Иванов не заметил.
Он описал незнакомца, как господина высокого роста, чуть пониже него самого, в опрятной шинели, фуражке, надвинутой по самые брови. Бледный какой-то, словно на свежем воздухе не бывает. Вот это удивило Иванова: ведь летом военные находятся в лагерях, а там поневоле приходится быть на солнце. Бородка куцая, словно козлиная, то ли не растёт, то ли ещё по какой причине таковая. Сразу же согласился на те деньги, что запросил Георгий, хотя последний приготовился торговаться. Баре — они такие, за каждый грош готовы… тут извозчик спохватился — мол, иное имел в виду. Бесед по дороге не вели, да и о чём? Он же офицер, а я-то кто? Всю дорогу молчал. Потом припомнил, что незнакомец имел с собою сумку, наподобие той, с какими доктора ходят.
6
Накануне вечером Лунащук отослал возницу с экипажем в имение, а сам поселился в гостинице. Поужинал, выпил несколько рюмок коньяку и проспал целую ночь безо всяких сновидений. Утром поднялся выспавшимся и полным сил для новых розысков.
Михаил Александрович к архивариусу окружного суда Павлу Евгеньевичу Егорову явился в самом начале работы присутственного места, отрекомендовался и выразил желание посмотреть дело о разбойной шайке Павла Веремеева.
Вначале Павел Евгеньевич слушать не стал, а сразу же направил чиновника для поручений вышестоящему начальству.
— Вот если мне Герасим Иванович прикажут выдать дело, то с превеликим удовольствием, а если нет, то и, простите за каламбур, то и суда нет.
— И где можно найти Герасима Ивановича.
— Его благородие господин Красовский проживают на Архангельской улице в доме госпожи Шпаковской.
— Благодарю.
Петербургский чиновник удостоился пятиминутной аудиенции председателя Псковского Окружного суда господина Красовского, который, выслушав Лунащука, вначале поморщился, потом вымолвил:
— Всего-то?
Сел за стол и написал несколько строк архивариусу, чтобы тот дал для ознакомления Михаилу Александровичу Лунащуку документы, запрошенные последним. На том беседа и завершилась.
Сыскной агент давно привык, что чиновники не всегда идут навстречу, а выискивают причины, дающие повод к отказу в просьбе. Поэтому спокойно отнёсся не только к требованию архивариуса, но и к беспокойному состоянию высокого начальства.
Возвратился в архив довольно быстро. Извозчик ждал под окнами господина Красовского, за такую плату готов был ждать до утра.
Павел Евгеньевич оказался понятливым человеком, сразу же извинился перед чиновником для поручений.
— Поймите меня, Михаил Александрович, — вкрадчиво шептал он петербургскому гостю, — я — лицо подневольное. Не дай-то бог, узнал бы Герасим Иванович, что я самоуправничаю и без его ведома кому бы то ни было старые дела показываю. — Он скосил взгляд на Лунащука: не обидел ли гостя, — и продолжал: — мне другое место пока искать не хочется. Здесь уже, почитай, пятнадцать лет архивом заведую.
Михаил Александрович с интересом взглянул на архивариуса, в голове промелькнуло несколько смутных соображений, которые он сумел вовремя задержать, пока не улетучились.
— Павел Евгеньевич, вы, стало быть, уже служили при архиве, когда проходили судебные заседания по делу Павла Львовича Веремеева?
— Сынка нашей Надежды Павловны?
— Его самого, — подтвердил Лунащук.
— Знаменитое дело «Ночных вурдалаков»? — уточнил Егоров.
— Точно так.
— А как же? Дело гремело на всю губернию, если не на всю империю. Газеты пестрели статьями, смакуя подробности жестокости этих злоумышленников. Я думаю, до сих пор, кого не спросишь, все эту трагическую историю помнят. Громкое дело было, ох, громкое, — Павел Евгеньевич покачал головой и скривил губы.
— Значит, хорошо помните дело?
— Ну, подробности, имена, фамилии многих участников этих Ночных вурдалаков, может быть, забылись, но в основном помню.
— Может быть, поведаете мне то, что запомнилось?
На лбу архивариуса появилась складка, брови сошлись на переносице, и Егоров потёр указательным пальцем висок.
— Не знаю, — пауза затянулась, но Павел Евгеньевич попытался увильнуть от рассказа, — перед вами же дело, там всё есть.
— Павел Евгеньевич, вы же сами знаете, что сухие строки дела никогда не заменят живого рассказа.
— Оно так, — сконфузился архивариус, — когда первое судебное заседание состоялось, Веремееву этому, как мне помнится, двадцатый годок пошёл…
— Простите, может, мой вопрос покажется странным, но известно ли вам, почему Надежда Павловна не отослала сына учиться, ну, не знаю, в университет, в военное училище?
— Один он у неё остался, то ли трое, то ли четверо умерли по малолетству. Вот она в нём души и не чаяла, и потакала во всём. Видно, он сам не захотел. Надежда Павловна для него учителей из столицы привозила. Наверное, решила, что здоровье сына дороже.
— Понятно.
— Так вот, он собрал шайку из крестьянских детей своего возраста, самому старшему, если не путаю, было двадцать один. Да, именно, двадцать один, а младшему семнадцать. Их в шайке состояло двенадцать человек, почему помню: там четыре тройки, во главе каждой стоял старшина, ему подчинялись беспрекословно, словно деспоту какому. Приказы они получали от самого главного, то есть Павла Веремеева, который у них почитался чуть ли не за бога и носил прозвание Дофин. Уж не знаю, что он вкладывал в этот титул…
— Дофин — это во Франции был титул наследника короля, — подсказал Лунащук.
— Правильно, — улыбнулся Павел Евгеньевич, — а я запамятовал. Он же наследником состояния Веремеевых был, вот, наверное, себе и французский титул присвоил.
— Видимо.
— Так вот, на дело он брал в основном одну тройку, но иной раз и две, когда надо было жертв запугать. Это по первости, а потом во вкус вошли, так людей начали почём зря резать. Как потом оказалось, этот чёрт малахольный…
— Кто?
— Как кто? Само собой, Павел Веремеев, дофин наш местный. Сам невзрачный, пройдёшь мимо и не заметишь. Глазками хлопает, как дитё невинное, словно не про его художества оставшиеся в живых свидетели показывают, а роман приключенческий слушает с интересом. Он-то, подлец, что придумал: все тройки кровью повязать, чтобы, значит, ходу назад никому не было.
— Кровью?
— В аккурат кровью. Это он потом сказал: чтобы никто пятками назад не смог двинуться, чтобы всех одной верёвочкой повязать.
— Неужели столько жестокости в Веремееве нашлось?
— Повязал он их так, что все молчали, ни единого слова на главаря не показали. Эдакая военная дисциплина, как в старинных армиях.
— И вправду никто показания против него не стал давать? — изумился петербургский чиновник.
— Вот именно, никто. Хотя припоминаю, один сперва разговорился, да его свои же в тюрьме и удушили. Представив дело так, что от совести повесился. Так-то, Михаил Александрович. История похлеще всяких там криминальных романов господина Крестовского.
— Невероятно, — подыгрывал Лунащук архивариусу.
— А вы думали, это только в столицах обывателей режут?
— Всяко бывает.
— Конечно, всяко. Но здесь, — Павел Евгеньевич устремил взгляд на сыскного агента, в уголках глаз появились маленькие слезинки, — вы знаете, я в первый раз видел милого на вид человека, стеснительно улыбающегося, словно девица из гимназии. Ямочки на щеках, коротко стриженые волосы. Но меня удивили узкие кисти с длинными пальцами, какие бывают у музыкантов. Я смотрел на них в те минуты, как зачарованный, и мне привиделась картина. Его пальцы бегают не по клавишам рояля, извлекая божественные звуки, подаренные нам, смертным, Богом, а… — архивариус остановился, у него дёрнулся кадык, — а другое полотно. Двое подручных держат жертву за руки, не давая пошевелиться, а сзади подходит Веремеев, в правой руке держит острейший нож, левая — в тончайшей кожи перчатке, обязательно белого цвета. И он лезвием по горлу отсюда досюда, — с дрожью в голосе показал Егоров и умолк.