Я зачарованно гляжу, как этот Аляж Козини присаживается на корточки, опускает руки в ручей, потом растягивается чуть ли не плашмя и медленно припадает к земле, перекладывая вес тела на руки, будто отжимается. Голова его исчезает в реке. Под водой Аляж открывает глаза и смотрит на отливающую золотом бурую гальку на дне. Свет пронзает воду, точно воздух, расщепляясь на лучи, как в разрывах между древесными кронами в чащобе дождевого леса, падает на подводные камни и обдает рыжевато-золотым блеском реку на всем ее протяжении. Глядя прямо перед собой, он открывает рот, хватает речной воды и заглатывает, освежая глотку. Я смотрю на него и думаю: нет воды вкуснее той, которую пьешь вот так. Смотрю и думаю: может, он ощущает себя частью реки. Покуда его легкие рыжие пряди колышутся взад-вперед, точно водоросли, тронутые слабым течением на мелководье, я смотрю на него и думаю: может, он и впрямь это ощущает. Потом думаю: может, ничего такого он не ощущает. А потом думаю: что, если ему хочется, чтобы его унесло вниз по канаве, как лоцманы прозвали реку Франклин? И плевать ему на горы, реки и дождевой лес. Для них он чужак и вместе с тем свой, они не хотят ни удерживать его, ни отпускать, они не любят его, но и не питают к нему отвращения, не завидуют ему и не принижают его усилия, для них он ни хороший ни плохой. Для них он все равно что упавшая ветка или целая река. Он чувствует себя голым – ни потребностей, ни желаний. Чувствует себя под защитой горных утесов и дождевого леса. И ему впервые за все время хорошо – он это чувствует. Может, это и есть смерть, думает он. Покой, а вокруг – пустота.
Ш-ш, ш-ш, ш-ш… Большие лоснящиеся красные подушки плота, на котором они собираются сплавиться по реке, раздуваются по мере того, как врач из Аделаиды в дорогой фиолетовой флисовой куртке, с венозными, как у эму, ногами налегает на педальный насос – вверх-вниз.
Ш-ш, ш-ш, ш-ш… Я вижу, как нахваливаю его и при этом упиваюсь своей неискренностью.
– Здорово, Рики, здорово! Молодчина!
Никакой он не молодчина, но Аляж понимает: уж лучше пусть другие вкалывают, а не он, даже если у них все из рук валится.
– Валяй дальше, Рики!
Вижу, как Рики улыбается, выражая готовность лечь костьми, вижу, как он ощущает свою значимость, необходимость и как нуждается в похвале.
– В кои-то веки оказаться здесь, на реке Франклин… – ш-ш, ш-ш, ш-ш… – вы даже не представляете, что это такое, – говорит Рики. – Ш-ш, ш-ш, ш-ш…
– Деревянная спина, паршивая шамовка, колики в животе – вот что это такое, – отвечает Аляж. И я вижу: этот Аляж корчит из себя шутника, хотя сам прекрасно понимает, сколь важна его роль инструктора и лоцмана. Вижу, что нарочито сгущая краски, он прикрывает привычную застенчивость.
Я смотрю, как этот Аляж медленно поднимает глаза над водой и обводит взглядом кустарник, обрамляющий речные берега, и мне видно, как он улыбается. Я знаю, что у него сейчас на уме: он счастлив, что наконец снова оказался на реке – в этой кишащей пиявками канаве. Кругом – мирты и сассафрасы, местные лавры и болотные дирки, окаймляющие сплошной стеной на первый взгляд непролазный дождевой лес, и на подступах к нему река несет свои воды чайного цвета, изо дня в день покрывая бронзой и золотом речные камни чуть поодаль.
Я знаю: он подтрунивает над клиентами, которые, невзирая на убежденность в обратном, невзирая на укоренившиеся представления, что это самая прекрасная страна на свете, уже чувствуют нарастающее душевное смятение, оказавшись в чуждой им обстановке, так не похожей и так похожей на картинки из календарей с видами дикой природы, что украшают их салоны и конторы. Кругом стоит дразнящий запах плодородной земли, а умеренная влажность действует как смирительная рубашка. Здесь, в какую сторону ни глянь, бежать некуда: лес все гуще, а планов для фото– и видеосъемки все меньше. Ни гипсокартонных стен, ни журнальных столиков, которые могли бы служить пределами, оставляющими за этой землей лишь заслуженную декоративную роль. А как они стараются: по крайней мере, один клиент почти всегда лихорадочно отщелкивает одну-две пленки еще в самом начале путешествия. Но для Аляжа это место, где, как им чудится, все шевелится у них за спиной, заставляя тревожно оглядываться на каждом шагу, так вот, для Аляжа это место – дом.
– А этого фрукта каким ветром сюда занесло? – шепотом спрашивает его напарник Таракан, показывая пальцем на дородного бухгалтера из Мельбурна. – Ну чисто гусь.
– Или эму, – слышу, отвечает Аляж.
– Или, как бишь его… – говорит Таракан, и мне видно, как он силится подобрать образ соответствующего животного, похожего на этого нескладного самонадеянного бухгалтера, – …или этот гребаный… – Но подобрать точное сравнение ему не удается. – Как хоть его зовут? – шепчет Таракан.
– Дерек, – отвечает Аляж и, найдя нужное сравнение, прибавляет: – Богомол.
– Во-во, – соглашается Таракан и тут же: – Нет, – оговаривается он, – нет. Похож, да не очень. – Таракан снова принимает задумчивый вид и выдает: – Кузнечик, вот на кого он больше смахивает… на гребаного кузнечика.
И тут он попадает в яблочко. Дерек напоминает странное существо – слишком большое для человека: его широкие зрачки, до странности чувствительные и вместе с тем совершенно нечеловеческие, выглядят одновременно пустыми и алчными. Крепкие руки будто прилипли ко рту – впихивают туда то что-нибудь съедобное, то сигарету, а под громоздким телом торчат смешные, похожие на палки ноги, обтянутые блестящими, в зеленую полоску, термолосинами.
Аляж поворачивается и идет по береговой тропе к тому месту, где ранним летом они ставили ульи для пчел, которые собирали нектар с дирок, осыпавших лесные реки белыми цветами, точно конфетти на свадьбе. Ему хорошо. Даже живот, впервые за долгое время, у него не крутит, не ноет и не схватывает, предвещая очередной приступ поноса. Я вижу, как Аляж переодевается в сплавную одежду – неспешно и весело натягивает на себя разные части экипировки. Сперва – плавки, потом – неопреновый полукомбинезон гидрокостюма с яркими, флуоресцентно-зелеными вставками. Аляжу нравится ощущение, когда гидрокостюм прилегает к телу. Это создает иллюзию силы и целеустремленности. Следующий слой – утепленные штаны, потом – кипенно-белая, с синим, верхняя нейлоновая куртка, так называемая кага, и, наконец, спасательный жилет, ярко-фиолетовый, пухлый, с охотничьим ножом на одном плече, свистком, цветастыми карабинами из анодированного алюминия и схватывающими узлами на другом. Ах, какие карабины! Клиенты допытываются у лоцманов, зачем они цепляют их на себя, и лоцманы покровительственным тоном растолковывают их важное и серьезное предназначение: карабины, дескать, служат для спасения, если случится застрять посреди разлившейся реки, – тогда лоцманам приходится пускать в ход все эти тали и веревки, чтобы переправиться на берег. Но на самом деле они будоражат воображение, вселяя неотвратимое чувство опасности и внушая клиентам и страх, и уважение – страх к тому, что будет, и уважение к лоцманам, в чьих руках отныне их судьба. Это наглядный урок, показывающий, что такое жизнь и сколь она ничтожна. Лоцманы обвешиваются карабинами везде и всюду, как мексиканские революционеры – патронташами, подобно статистам в передвижном театре смерти. Все это выглядит в известной степени комично. Аляж обматывает вокруг талии направляющий пояс – ярко окрашенный трех с половиной метровый альпинистский трос, сцепленный еще с одним карабином. Сбоку цепляет к поясу спасательный шнур, а на голову нахлобучивает защитную каску. И, похожий на отливающую всеми цветами радуги тропическую букашку, возвращается к клиентам.
Когда они принимаются перетаскивать инвентарь поближе к реке, Аляж замечает, что Шина, помощница стоматолога, поднимает и складывает вещи только одной – левой – рукой. А правая у нее совсем не работает – так, болтается, точно палка на шарнире.
– Прошу прощения, – спрашивает Аляж, – у вас что, рука болит?
– Нет. Нет, все хорошо.
Аляж смотрит на ее руку. И ему так не кажется.
– Да у вас… – Шина приумолкает, – …рука сухая!
– Ну и что?
– Нам, Шина, предстоит нелегкий переход. Придется десять дней кряду ворочать веслами да таскать тяжести…
– Сил мне не занимать.
– Не спорю…
Аляж запинается. Да и что тут скажешь? Вот она, здесь. И его дело – сплавить ее по реке. Каким угодно способом.
– Вот что… – начинает Шина, но не успевает договорить, потому что Аляж перебивает ее, собираясь сказать то, что должен.
– Ладно. Не берите в голову. Впереди вас ждет увлекательное путешествие. Только непременно скажите, если будет тяжеловато.
С этими словами он направляется к Таракану – тот обвязывает каркасы плотов – и рассказывает о случившемся.
– А вот он, уж как пить дать, нипочем не взял бы с собой калеку, – замечает Таракан, имея в виду Вонючку Хряка.
– Для Вонючки Хряка главное, чтоб чек подписали. А там хоть трава не расти.
Они переводят взгляд на кромку воды, где трудится Шина – она перетаскивает одной левой рукой кладь из трейлера к плоту. В ее действиях столько решимости, что Аляж выходит из себя.
– Какого черта ее сюда занесло? Надо ж соображать… – Он качает головой.
– А у меня раз был больной полиомиелитом, – признается Таракан. И усмехается. – Славный малый, ей-богу.
– Возьму ее к себе на борт, – безрадостно говорит Аляж. – Думаю, так оно будет вернее.
Покончив с обвязкой средней части надутых плотов, они приступают к погрузке. Я смотрю, как Аляж, стоя на плоту, призывает грузить вещи в определенном порядке. Сперва пластмассовые бочки с провиантом, каждая весом больше шестидесяти килограммов. За одну бочку хватаются два клиента, а лоцману приходится управляться в одиночку. Аляж хватается за бочку, ощущая ее огромный вес, и раздумывает: сумеет ли поднять этакую тяжесть. Вижу, у Аляжа ничего не выходит. Но в таких вещах главное – сила воли. Клиент, он что, слабак слабаком и поначалу осторожничает. Другое дело Аляж – ему нужно выглядеть сильным и бесстрашным, каким бы он сам себе ни казался, каким бы слабым и напуганным ни чувствовал себя в душе. Так что играть в героя приходится в течение всего путешествия. Это своего рода лекарство против страха, который распространяется, как зараза, стоит только лоцману дать слабину. И в этом заключается печальный урок: люди должны верить в обман, даже если на самом деле все не так. Без веры – пиши пропало. И тем не менее любая слепая вера, казалось бы, решительно не соответствующая объективной реальности, в свою очередь, порождает собственные истины. А покуда страх не дает о себе знать, можно совершать великие дела – клиент способен проявлять такие чудеса выносливости и храбрости, о которых он раньше и не подозревал. Поэтому Аляж взваливает бочку себе на плечо, разворачивает и осторожно ставит в карман, устроенный в обвязке каркаса. Под тяжкой ношей мне видно его лицо – оно улыбается и усмехается над нелепостью всего происходящего.